Тема России
В. Пискунов, Тема о России. Россия и революция в литературе начала XX века, М., «Советский писатель», 1983, 376 с.
Название этой книги заимствовано из письма А. Блока к К. Станиславскому от 9 декабря 1908 года, в котором есть слова: «…Моя тема, тема о России… Этой теме я сознательно и бесповоротно посвящаю жизнь» 1. Исповедное высказывание заключало в себе и внеличный смысл – знак неких общих духовных процессов, происходивших в русской литературе времени Блока. Общность эта обнаруживалась, понятно, не просто в «теме», а в гораздо большем: в потребности на резком историческом переломе думать «о России, – как о целом» 2. Задаваясь мучительными вопросами о судьбах страны, многие художники слова той поры искали ответы на пересечении двух путей мысли – мысли исторически локальной и мысли о русском национальном феномене. Отношения к главному историческому событию времени – русскому освободительному движению – складывались нелегко, были далеко не единообразными даже в демократической писательской среде. Но вопреки сложностям, порой «вопреки собственным пристрастиям и субъективным намерениям» (стр. 350), в литературе утверждалась идея «почвенности революции» как «национальной судьбы» (стр. 5, 23).
Обоснованию этого круга мыслей посвящена, собственно, вся книга В. Пискунова. В ней достаточно широко использованы выводы, полученные за последние годы в крупномасштабных исследованиях нашей литературы рубежа XIX-XX столетий.
Вместе с тем специфической проблематикой, выдвинутой автором монографии, до сих пор не занимались еще так вплотную, А между тем она столь объемна и значительна, что побуждает к самому широкому взгляду на художественный процесс. Национально-исторические решения, вызревавшие в русской литературе начала нового века, осмысливаются исследователем как одна из главных преемственных линий, связующих ее с литературой века минувшего, как определенный итог предшествующих духовных исканий и необходимое движение дальше.
Именно собирательный художественный опыт эпохи прежде всего интересует автора. И существенно, что он не растворяет этот опыт в «едином потоке», учитывая сложные литературные противостояния. Но в то же время – что не менее существенно – не абсолютизирует различий между писателями, которых считает наиболее значительными. Крупным планом выделены фигуры, принадлежавшие к разным направлениям: М. Горький, А. Блок и А. Белый, И. Бунин и А. Толстой. Демонстрируя их очевидную идеологическую и художественную «непохожесть», автор часто идет и «поверх барьеров». В творческих обретениях писателей-современников он выявляет сходные стороны, не замкнутые границами «лагерей», ставшие достоянием всей литературной эпохи. Хорошо известно, например, что неприязненное отношение Бунина к литературному модернизму (усилившееся к 10-м годам) переносилось и на Блока. Да и помимо причастности к тому или другому направлению их художественные индивидуальности резко отличны. «Пламень» и «лед» – при сравнении обоих, бывало, прибегали и к этому выверенному целым столетием поэтическому контрасту» (стр. 148), – напоминает В. Пискунов. И, однако, не соглашается с чрезмерной категоричностью подобного рода противоположений, находя «под тщательно отшлифованными строками» бунинских сочинений все то же «пламя сосредоточенного раздумья о России, помысленной… в миру и для мира» (стр. 150). Линии связи прочерчиваются и между другими писателями. Это восприятие русской литературы начала века в лице наиболее крупных ее деталей как некоего целого (при всех разделяющих ее противоречиях, коренных несогласиях) представляется мне немаловажным достоинством книги.
В поле зрения исследователя – множество фактов, не только эстетических. Разнообразные ассоциации и параллели вовлекают изучаемый литературный период в общедуховный контекст эпохи рубежа веков, как и предшествующей (XIX век) эпохи.
В этом отношении весьма существенно, например, впервые предпринятое в таком общем плане сопоставление (и противопоставление) русской художественной мысли начала XX столетия в ее наиболее глубинных воплощениях и современной ей неоидеалистической религиозно-философской мысли.
Речь идет о восприятии литературой «русского» как «всемирного» (а не как замкнутого в себе феномена – у ряда философских оппонентов), о постижении, более или менее отчетливом, исторической детерминированности и, следовательно, исторической изменчивости национального характера (в противовес индетерминистским, надысторическим его толкованиям), представлениях о волевом, активно-творческом начале как определяющем в русской национальной психологии (вместо пиетета перед пассивизмом и созерцательностью).
В принципе присоединяясь к этим выводам, хочу все-таки заметить следующее. В интересующую нас художественную эпоху размежевания между литературой и философско-идеалистическими движениями имели обычно менее категорический характер, чем можно иной раз представить при чтении книги. Писательские эволюции бывали прихотливыми. И не только у А. Белого, об антропософских пристрастиях которого замечено в работе. Скажу и о другом. О сложно развивавшихся отношениях Блока с религиозными «общественниками» Д. Мережковским и З. Гиппиус, которые окончательно «разрубил» только «великий октябрь» 3, О верности Блока до конца дней имени В. Соловьева и «соловьевству», правда, уже по-другому толкуемому.
Об отстаивании в последней блоковской статье «Без божества, без вдохновенья» (апрель 1921 г.) понятия «синтетическая культура», от которой «неотлучимы… философия, религия, общественность» 4.
Творчество отдельных реалистических художников развивалось в этом смысле тоже не просто. В великолепную реалистическую прозу Бунина 10-х годов вплетались мотивы буддийской философии. В ранних сочинениях М. Пришвина, проникнутых земным, здоровым, ощущением национальной почвы, слышались и отголоски идеи «народа-богоносца». Примеры можно приводить и еще.
Так, особый смысл приобрело религиозное веяние у «новокрестьянских» поэтов 10-х годов. В образе «мужицкого бога» из их произведений – прежде всего Н. Клюева, частично раннего С. Есенина – выразились и патриархально-архаические понятия, и особое пристрастие к национальному началу, и настроения социального, демократического протеста.
И жаль, что эти имена обойдены вниманием в работе, как, впрочем, и некоторые другие.
Уже отмеченная масштабность книги во многом обязана широким идеологическим предварениям и обстоятельным историко-литературным экскурсам в прошлое. К сожалению, автор менее щедр на подробности собственно литературной панорамы начала века. Спору нет, выбранные для обстоятельного анализа писатели весьма представительны. И однако, в труде обобщающего содержания – даже при условии сугубо избирательного подхода к предмету – стоило развить, пусть кратко, и некоторые другие «сюжеты» в плане национально-исторической темы.
Хотелось бы, например, более конкретного разговора об опыте писателей-«знаньевцев» в годы первой русской революции (А. Куприна, В. Вересаева, А. Серафимовича, С. Гусева-Оренбургского, Скитальца и др.), в чьих произведениях, как и в горьковских, события освободительного движения в стране отразились особенно отчетливо и прямо. На последующем литературном этапе большего внимания заслуживали М. Пришвин и С. Сергеев-Ценский (хотя бы «Печаль полей»), в творчестве которых той поры национальный мотив отозвался, пожалуй, интенсивнее и непосредственнее, нежели в творчестве Алексея Толстого, которому посвящено много страниц. И конечно, несправедливо вовсе игнорировать В. Брюсова, упомянутого раз-другой, как и только что названные писатели, лишь в общем списке имен.
В оценках некоторых художественных явлений, фигурирующих на втором плане, заметна также известная односторонность, дань прежним представлениям. К примеру, когда заходит речь о Л. Андрееве, он воспринимается прежде всего как антипод Горького, под знаком философии отчуждения (стр. 169, 342, 363). Между тем в книге о «России и революции» было бы уместно сказать и о другом, протестующем, начале его творчества, запечатлевшего не только бунт одинокого «я», но и искреннее увлечение общим революционным подъемом (в годы первой русской революции), и интерес к природе стихийного народного мятежа и его национальным корням.
Также и в Вяч. Иванове исследователь видит в основном лишь антагониста Блока (стр. 107 – 108). Но в современном литературоведении эта фигура оценивается – и по праву – значительно более сложно. Е. Чириков, В. Муйжель, Н. Тимковский неповинны в поэтизации «дворянского заката» (стр. 174). «Мирискусничество» с его заслугами в обновлении художественного видения несводимо к «исторической ретроспекции» (стр. 95), равно как и стиль «модерн» – к угождению художественным вкусам «буржуазной современности» (стр. 96).
Справедливости ради следует заметить, что портреты художников слова, поданных монографически крупно, в основном лишены тех спрямлений, какие встречаются при освещении отдельных фигур и явлений «фона».
Разделы о Горьком, центральные в книге, занимающие около половины ее объема, особенно весомы в ряду этих «монографий» – в том числе со своей методологической стороны. Они подтверждают общее представление о сложной целостности русского литературного процесса начала века (например, стр. 208). Творчество «первооткрывателя еще неведомых путей слова» не было все-таки «уникальным фактом искусства», ибо «взошло на общей» с писателями-современниками «жизненной и эстетической почве», конденсируя энергию, «которой были заряжены также произведения других художников той поры» (стр. 209 – 211) 5. Поэтому больше всего примечательно здесь то, что сказано о литературных связях писателя с современниками и предшественниками. Убеждает сопоставление принципов горьковского и бальзаковского эпического искусства. Удачны обращения к теме «Горький и Достоевский». На примере полемически воспроизведенной в «Городке Окурове» ситуации «Идиота» выразительно показано переосмысление Горьким типов Достоевского и одновременно признание их «значимости… для познания России» (стр. 301). Среди сравнительных разборов мне кажутся особо содержательными страницы о «Воскресении» Л. Толстого и «Матери» Горького. В. Пискунов находит сходство между произведениями не только там, где оно на поверхности (социально-разоблачительный пафос), но прежде всего там, где оно, казалось бы, мало очевидно и значительно более очевидны как раз разноречия, – в нравственной проблематике, мотивах «восхождения и выпрямления душ» (стр. 267). В этом смысле существенно соображение об «образной концепции» горьковского политического романа «с ее постоянной ориентацией на душу, сердце как последние аргументы в идущем всемирно-историческом споре» (стр. 270).
Здесь – общая «платформа», соединившая писателей. Но одновременно – и источник коренной противоположности толстовской и горьковской позиции, которая, однако (что убедительно выявлено в книге), утверждает себя без прямолинейности и нетерпимости. Историко-литературным контекстом привлекает и характеристика повестей «Детство», «В людях», «Мои университеты».
Здесь любопытны и новы сопоставления автобиографической прозы Горького с исповедальными книгами В. Розанова «Уединенное» и «Опавшие листья».
Во всех этих разборах выясняется основная социально злободневная и национально-историческая проблематика Горького. Что касается последней, то В. Пискунов, в согласии со многими критиками, считает, что «художественные произведения и корректировали публицистические выступления писателя» (стр. 327), подчас преувеличивавшие теневые стороны народного сознания. В общем и целом это несомненно так, хотя решающих противоречий между двумя сферами горьковской деятельности не было и не могло быть. Поэтому, например, в своем художественном творчестве Горький совсем не только «относит «пестроту» русской жизни к очевидным ее достоинствам, бесспорным преимуществам» (стр. 219), но (как и в публицистике) усматривает в этой «пестроте» и оборотные стороны, свидетельствующие об уязвимых свойствах национального характера. Вообще раздумья о «национальном» оказались для Горького в ту пору все-таки более тяжкими, чем это показано в работе: ведь именно они стали одним из источников болезненных переживаний писателя в первые годы после Октября.
Отметим – по традиции – некоторые фактические неточности. Слова Горького о Бунине из письма Брюсову 1901 года сказаны не «шесть лет спустя» после отзыва В. Короленко о бунинском рассказе «Чернозем» (стр. 149 – 150), а тремя годами раньше. Говоря о предшественниках кадетов, автор, очевидно, имеет в виду А. Д. Градовского, а не Грановского (стр. 86). Помещик Щепкин из «Приключений Растегина» А. Толстого упорно именуется Щелкиным (стр. 177, 180 – 181).
Высказанные здесь замечания не «задевают», конечно, общего направления работы. Перед нами – живая, актуальная книга, демонстрирующая особую поучительность русского художественного опыта начала XX века и для своего времени, и для сегодняшнего дня нашей литературы с ее пристальным вниманием к проблемам национального духовного наследия
- Александр Блок, Собр. соч. в 8-ми томах, т. 8, М. -JI., 1963, с. 265.[↩]
- Из письма М. Горького И. Бунину от декабря 1910 года – «Горьковские чтения», М., 1961, с. 53.[↩]
- Александр Блок, Собр. соч. в 8:ми томах, т. 7, с. 336.[↩]
- Там же, т. 6, с. 175.[↩]
- О себе как «типичном… русском литераторе XX-го века» говорил и сам Горький (в письме к И. Груздеву от 1927 года), рекомендуя критикам: «Пора отметить, что во всех нас было и есть нечто общее… («Архив А. М. Горького», т. XI. М., 1966. с. 158).[↩]