Татьяна Касаткина. Священное в повседневном: двусоставный образ в произведениях Ф. М. Достоевского

Татьяна К а с а т к и н а. Священное в повседневном: двусоставный образ в произведениях Ф. М. Достоевского. М.: ИМЛИ РАН, 2015. 528 с.

Книга Т. Касаткиной стимулирует во многом по-новому читать произведения Достоевского и помогает делать это, показывая, как открываются в хорошо знакомых текстах (в самом широком диапазоне, от великих романов до отдельных записей в рабочей тетради) неизвестные прежде глубины и истины. Эта книга, безусловно, станет этапной в современной достоевистике, она из тех трудов, что блистательно подтверждают обращенное в будущее суждение М. Бахтина о неисчерпаемой глубине творений русского гения: «Достоевский еще не стал Достоевским, он только еще становится им»¹.

Космос Достоевского устроен таким образом, что нет ни точки, ни духовного явления в мироздании, от которых нельзя было бы провести прямой линии к проблематике его произведений. Но для того, чтобы эти линии прочертить, чтобы показать сложнейшую архитектонику созданий Достоевского, надо мироздание видеть и понимать (и знание Священного Писания и Священного Предания, истории мировой культуры, вообще максимально широкий умственный кругозор здесь являются краеугольными камнями). А для того, чтобы показать, как все это сказывается в сложнейшем образом организованных текстах Достоевского, надо быть и высоким профессионалом в литературоведении.

Все эти достоинства в монографии Т. Касаткиной есть. Да, наш мир двусоставен, в «насущном видимо-текущем» (слова Достоевского) просвечивает вечность, и в каждое мгновение нашей жизни нам дана возможность увидеть и понять это. Творения гениев, являя собой правдивую модель мира, помогают нам в этом — главном — деле нашей жизни. В умении прочитать каждое слово Достоевского и есть основная сущность литературоведческого таланта Т. Касаткиной: «…Мы не можем услышать его ни как философа, ни как богослова, не поняв его как художника, не усвоив его художественного языка» (с. 429).

В течение многих лет мы учились правильно слышать голоса героев Достоевского; Т. Касаткина показывает, как можно видеть образы, созданные писателем. Автор монографии на многочисленных примерах, филологически красиво и убедительно показывает неразрывное единство в произведениях Достоевского здешней и иной реальности: вторая не «стирает» первую, а лишь делает, будучи увиденной, каждого человека и все мироздание соответствующими своем истинному облику. «Земная действительность не погашается Достоевским, а расцветает под его пером метафизическими смыслами, не возвышающимися над ней, а именно в ней и обретающими, и декларирующими свое присутствие» (с. 11). Это и есть то, что Достоевский называл «реализмом в высшем смысле».

Предложенный Т. Касаткиной анализ соотношения образа, прообраза (прототипа) и первообраза (архетипа) — новаторский, во всяком случае в пределах того, что известно мне. «Прототип не создает глубины, ее создает только первообраз <…> Проявление в образе первообраза мгновенно открывает в образе безмерную глубину — потому что она простирается над бездной, отделяющей творение от Творца» (с. 52, 65), — и тем самым позволяет предельно отчетливо увидеть полный смысл изображаемого. «Достоевский строит свои романы о современности так, что в них продолжается евангельская история» (с. 186). Именно продолжается, потому что персонажи Достоевского не являются лишь символами своих первообразов (очень важно в этой связи проведенное в монографии разграничение типологии образов Достоевского и символистов) и не повторяют уже осуществленное в истории человечества, а следуют дальше по пути, открытому Благой Вестью. Предложенное в монографии на основании этих теоретических посылок прочтение произведений Достоевского является подлинно новым даже для тех, кто знал эти произведения наизусть и полагал ранее, что там уже все прочитано. Вообще, вся рецензируемая книга — от первой и до последней строки — живой текст, она для всех, кому подлинно интересно творчество Достоевского, является как бы здесь и сейчас присутствующим собеседником, с которым — чаще — хочется радостно согласиться или — реже — решительно поспорить.

Несомненную ценность не только для достоевистики, но и для теории литературы являет собой глубокая разработка принципов «оперативной поэтики», то есть выявление тех структур произведения, которые позволяют ему выйти за пределы «вторичной реальности» в «реальность первичную» — не просто изображение реальности, но преображение ее, в свою очередь преображающее читателя-зрителя. А также анализ одного из составляющих этой поэтики — ритма, — понятия и вообще важного, а для произведений Достоевского — сверхважного. Осуществленный здесь анализ картины Гольбейна-младшего «Христос во гробе» (один из важнейших композиционных центров романа «Идиот» и всего творчества Достоевского), во многом разрушающий традиционное восприятие, — лучшая, по-моему, работа в книге (хотя конкуренцию ей могут составить и подглавки о «Кроткой», «Мальчике у Христа на елке» и «Мужике Марее»).

Очень значима и глава о пушкинских цитатах в произведениях Достоевского — помимо того, что она работает на главную тему книги, здесь по-новому раскрывается все более выявляющаяся ныне связь между творческими методами Пушкина и Достоевского. Ну и, конечно, чрезвычайно существенными для достоевистики на нынешнем этапе являются результаты текстологической работы автора, проведенной в свое время при подготовке к изданию десятитомного собрания сочинений Достоевского и изложенные в одной из глав монографии.

Помимо всего прочего, книга Т. Касаткиной читается как хорошая, насыщенная внутренней поэзией, философская проза, а от некоторых микроанализов получаешь эстетическое удовлетворение, как от изящной математической формулы. А главное — Т. Касаткина убеждает всякого непредвзятого читателя, что, как и в большом мире, где человек находит верный путь, только отвечая личной активностью на обращение к нему Творца, в мире Достоевского необходимо личное усилие понять и ответить, «вольное соработничество» (с. 65) (замечательное определение!) с Творцом.

Блестящее знание автором истории мировой культуры (в частности, отечественной иконографии и западноевропейской живописи) существенно расширяет теоретическую базу исследования и выводит достигнутые результаты за пределы только достоевистики. Ее замечательно глубокий анализ иконы и картины, их соотношения, является, безусловно, совершенно необходимым чтением не только для тех, кто хочет понять Достоевского, но и для всех, кто хочет понять судьбы России и Европы в мировой истории. «Икона и картина предлагают нам очень разные пути к единому Первообразу: икона представляет движение «дообразного» в глубины материи из-за границ мира <…> картина восстанавливает этот Образ из глубин плоти, обнаруживая Его в глубине каждого человека, «образа Божия» <…> Картина отсылает нас к естественным иконам: учит видеть события жизни пришедшего на землю Бога в образах жизни человеческой» (с. 107-111).

Тут, однако, хочется выразить и некоторое несогласие с автором. Западноевропейскому сознанию, считает Т. Касаткина, присуще умение разглядеть в эмпирической данности метафизическую сущность, «двусоставность образа есть неотменимое свойство европейской христианской культуры <…> Вещь здесь — это место, где является Бог» (с. 71). Мне думается, тут автор монографии недооценивает происшедшую в западноевропейском сознании эволюцию. В западноевропейской культуре проницать сквозь оболочку явлений было свойственно гениям достаточно далекого прошлого — Шекспиру, Сервантесу, Эль Греко (если считать его испанцем), Джотто, Рафаэлю, тем же Гольбейну и Кранаху-старшему (блестящий анализ одного из шедевров последнего, «Мадонны с Младенцем в беседке из винограда», предлагает нам Т. Касаткина). И в этом смысле совершенно справедливо утверждение автора монографии: «Достоевский оказывается последователем, воскресителем, преобразователем самых глубинных и фундаментальных оснований западноевропейской культуры» (с. 165). Но прямое изображение евангельских сюжетов в образах современников и соседей таило в себе и опасность: бытовое сознание застревало на «вещной ступени», не возносило «вещь» и изображенного художником соседа до Бога, но низводило Бога до своего соседа. «Поиск Бога в себе самом и в том, кто находится рядом с ним» (с. 99) сменялся обожествлением человека в его наличном состоянии. С течением времени это и привело к тому «падению идеала на Западе», о котором писал Достоевский, и к нынешнему состоянию западноевропейской духовности и культуры, где за внешним доброжелательством и участием к конкретному человеку и его нуждам (и оправданию его слабостей) во многом утеряна цельная картина мира и взаимосвязь всех составляющих мироздания, Богу отведено лишь пространство храма, куда приходит все меньше и меньше людей, да и вообще признаком культуры начинает считаться отказ от христианских корней.

Хочется отметить и еще важный момент несогласия с Т. Касаткиной (помимо частных расхождений, о которых здесь не место говорить). Если Достоевский всегда понимал мир правильно и в высшей степени точно — математически точно — воссоздавал свое понимание в художественном и публицистическом творчестве — откуда же те страшные кризисы, духовные и творческие, конечно пережитые им лично (иначе не смог бы так правдиво написать о них), откуда то «горнило сомнений», через которое только к концу жизни прошла его осанна? Буду ждать ответа на этот важный вопрос в нашем продолжающемся диалоге с автором этой замечательной монографии.

Карен СТЕПАНЯН

1. Бахтин М. М. Собр. соч. в 7 тт. Т. 5. М.: Русские словари, 1996. С. 349.. Т. 73. № 6.[↩]