Стихотворение Хармса «На смерть Казимира Малевича»

Даниил Хармс — один из самых удивительных русских, да и, пожалуй, мировых авторов XX века. Каждое его стихотворение готовит очередной сюрприз, а его талант является примером непрерывного творческого самообновления, пронесенного через всю слишком короткую жизнь. От традиционной напевности он переходит к анархическому веселью, к детской простоте, к пародии, к «упражнениям в классическом размере» (так он называет один из видов своих поэтических экспериментов), к иррациональным абстракциям и театрализованным скетчам.

Почему же поэт подобного творческого диапазона столь долго и безосновательно оставался в тени для западного читателя? Возможно, не так просто было найти внутренний контакт с его ускользающим от интерпретационной конкретики талантом, возможно, слишком постепенно выходил он на литературную арену после практически полного забвения в период с 1941-го до начала оттепельных 1960-х. Как писал один из авторов этой статьи в 1991 году, в преддверии новой волны интереса к поэзии Хармса, «после возрождения внимания к писателю в конце 1960-х перед нами последовательно представало постадийное открытие Хармса-обэриута и детского писателя, Хармса-юмориста, Хармса-драматурга и Хармса-прозаика» [Milner-Gulland 1991: 245].

Отметим, что именно проза Хармса, сравнительно небольшая по своему общему объему, оказалась наиболее интересной и доступной для западной аудитории, несмотря на трудности, возникающие при переводе его текстов¹. Найти объяснение подобной избирательности довольно сложно, и здесь вряд ли стоит апеллировать к формальной нетрадиционности авторского стихосложения. Поэзия Хармса вообще часто трудноотличима от прозы. Такое смешение жанров характерно, например, для его драматических произведений — факт, чрезвычайно важный для понимания общей стилистики Хармса, поскольку декламационно-театральный аспект (в прямом или переносном смысле) всегда является доминантой в системе используемых им приемов выразительности и художественных средств.

Задача данного исследования состоит в подробном рассмотрении относительно хорошо известного, но довольно странного и потому довольно сложного стихотворения позднего Хармса «На смерть Казимира Малевича» (1935), которое представляет собой не что иное, как пример таких авторских декламационно-театральных нарративов. Стихотворение было прочитано вслух у гроба Казимира Малевича 17 мая 1935 года, во время гражданской панихиды на квартире художника. Не приходится сомневаться в огромном впечатлении, которое произвело это чтение на присутствующих. Во-первых, это был чрезвычайно редкий, с момента разгрома обэриутов (1930), случай публичного чтения стихов Хармса (за исключением детских); во-вторых, мощные, пронизанные напряженной риторикой строки никак не вписывались в рамки траурного энкомия и не походили на традиционно ожидаемый в подобных случаях дифирамб.

Рукопись стихотворения, согласно воспоминаниям современников (в частности, Марии Туфановой [Кобринский 2008: 308-309] и Николая Харджиева [Мейлах: 566]), была демонстративно положена в гроб художника. Однако второй авторский экземпляр сохранился в коллекции Харджиева — Чаги в Амстердаме и был опубликован (факсимильное издание) в каталоге работ Малевича под редакцией Троела Андерсена в 1970 году [Malevich: 16].

Стоит отметить, что текст стихотворения, опубликованный ранее в большинстве собраний сочинений Хармса [1988: 166; 1997: I, 271; 1999: 255-256; 2000: I, 313], содержит орфографические (использование заглавных букв) и пунктуационные неточности, в некоторых случаях сильно искажающие содержание². В нашей статье мы приводим текст, соответствующий факсимильному изданию рукописи из архива Харджиева — Чаги:

На смерть Казимира Малевича

Памяти разорвав струю,

Ты глядишь кругом, гордостью сокрушив лицо.

Имя тебе Казимир.

Ты глядишь как меркнет солнце спасения твоего.

От красоты якобы растерзаны горы земли твоей.

Нет площади поддержать фигуру твою.

Дай мне глаза твои! Растворю окно на своей башке!

Что, ты человек, гордостью сокрушил лицо?

Только муха жизнь твоя и желание твое — жирная снедь.

Не блестит солнце спасения твоего.

Гром положит к ногам шлем главы твоей.

Пе — чернильница слов твоих.

Трр — желание твое.

Агалтон — тощая память твоя.

Ей Казимир! Где твой стол?

Якобы нет его и желание твое трр.

Ей Казимир! Где подруга твоя?

И той нет, и чернильница памяти твоей пе.

Восемь лет прощелкало в ушах у тебя,

Пятьдесят минут простучало в сердце твоем,

Десять раз протекла река пред тобой,

Прекратилась чернильница желания твоего Трр и Пе.

«Вот штука-то»,- говоришь ты и память твоя Агалтон.

Вот стоишь ты и якобы раздвигаешь руками дым.

Меркнет гордостью сокрушенное выражение лица твоего;

Исчезает память твоя и желание твое трр.

Даниил Хармс-Шардам.

17 мая 1935

В нашем исследовании вряд ли стоит останавливаться на описании общих художественных особенностей поэзии Хармса, подробно проанализированных в статьях Р. Милнера-Галланда [Milner-Gulland 1991] и Н. Перлиной [Perlina], а также в монографиях российских специалистов, и прежде всего в работах А. Кобринского. Каждый текст Хармса, как правило, порождает свою собственную образную систему, свое собственное художественное пространство; в особенности это относится к такому амбивалентному произведению, как «На смерть Казимира Малевича». И тем не менее следует обратить внимание на некоторые характерные черты поэтики Хармса, которые кажутся нам наиболее значимыми в контексте данного критического обсуждения и которые в дальнейшем будут использоваться как матрица для детального анализа рассматриваемого стиха.

Во-первых, стоит отметить тенденцию к созданию своеобразных «мифологем» на основе обычных повседневных слов, многократный повтор которых в пределах одного стихотворения необходимо фокусирует внимание читателя на семантическом спектре этих блоков (такая стилистика характерна и для других поэтов-современников Хармса, в особенности для А. Введенского, Н. Олейникова и Н. Заболоцкого) [Milner-Gulland 1991: 248]. При аккумуляции таких повторов создается эффект «лексического минимализма», проявляющийся как в стихотворных текстах (значительных по объему), так и в наиболее известных образцах хармсовской прозы.

Во-вторых, следует выделить характерные для поэтики Хармса неологизмы, функция которых, безусловно, выходит за рамки унаследованной от футуристов транс-рациональной зауми (вспомним Хлебникова и Крученых). Подобная трактовка умаляла бы выразительность и необычайную свежесть хармсовского языка — предельную точность мысли автора, который обладал уникальной способностью «емко называть». В стихотворении «На смерть Казимира Малевича» встречаются три таких изобретенных им названия, на анализе которых мы подробнее остановимся ниже (в соответствующем контексте), чтобы проследить всю многозначность и богатство образности введенного им тропа.

Стоит также подчеркнуть, что эта хармсовская способность «емко называть» распространялась и на него самого; об этом свидетельствует ряд многочисленных псевдонимов поэта, из которых Хармс был одним из наиболее известных (настоящая фамилия автора была Ювачев). Текст стихотворения «На смерть Казимира Малевича» подписан «Хармс-Шардам». Трудно объяснить, почему именно так, но один из авторов этой статьи высказал предположение, что Шардам фонетически напоминает слово «шаман», что созвучно идее пророчества, вплетенной в тематическую канву хармсовского стиха.

Об истории стихотворения

Стихотворение «На смерть Казимира Малевича» является уникальным среди всего творческого наследия Хармса хотя бы потому, что практически идентичное стихотворение было написано им на десять дней раньше, датировано 5 мая 1935 года и озаглавлено «Послание к Николаю». По свидетельству Николая Харджиева, процитированному Мейлахом [Мейлах: 566] в его комментариях к собранию стихотворений Хармса «Дней Катыбр», после известия о смерти Малевича (15 мая 1935) Хармс в присутствии Харджиева изменил название стихотворения на «Послание Казимиру» с незначительными поправками в тексте³. Стихотворение, передатированное 17 мая 1935 года, было прочитано на похоронах художника уже под третьим названием — «На смерть Казимира Малевича»⁴. Упомянутые поправки в тексте состояли в следующем (см.: [Александров: 519], [Мейлах: 566-568], [Сажин: 411], [Злыднева: 509]):

Ей, Николай! ==> Ей Казимир!

Растворю окно на твоей башке! ==> Растворю окно на своей башке!

Стихотворение, таким образом, можно рассматривать в рамках эффекта «двойной экспозиции» поэтического материала, а именно принимая во внимание как первоначальное посвящение, так и нового адресата того же текста. При этом спектр вопросов, возникающих в контексте предложенного аналитического подхода, будет связан, соответственно, с причинами и принципиальной возможностью переадресации текста первоисточника, а также с так называемым зазором между авторской интенцией и эстетическим воздействием поэтического произведения, открывающим дополнительные возможности для его интерпретационного прочтения.

Что касается первоначального посвящения, то, по мнению большинства исследователей ([Кобринский 2008: 305-306], [Александров: 519]), стихотворение было адресовано Николаю Макаровичу Олейникову, великолепному поэту-пародисту и остроумнейшему шармеру из наиболее узкого литературного окружения Хармса. Прямых доказательств посвящения не существует, но среди друзей и знакомых Хармса в те годы можно выделить только двух Николаев: Олейникова и Заболоцкого. К 1935 году Заболоцкий обзавелся семьей и практически перестал поддерживать свои прежние обэриутские связи, хотя и находился в относительно дружеских отношениях с Хармсом (в отличие от Введенского, с которым у него произошел полный разрыв). Олейников же, наоборот, по-прежнему оставался одной из центральных фигур в жизни поэта: его имя (в зашифрованном виде) появляется как в нескольких ранних стихотворных текстах Хармса, так и в его более поздней повести «Старуха», где Олейников выведен в образе эксцентричного Cакердона Михайловича [Milner-Gulland 1991: 252-254].

В этот период отношения между Хармсом и Олейниковым сильно осложнились. Липавский в своих «Разговорах» приводит резкие высказывания Хармса о бывшем друге: «В Н. М. необычная озлобленность. Среди нас, правда, нет хороших людей; но Н. М. обладает каким-то особым разрушительным талантом, чувствовать безошибочно, где что непрочно и одним словом делать это всем ясным» [Липавский: 350-351]. Хармса раздражала бездушная холодность олейниковского скептицизма, его высокомерные замечания и никого не щадящие саркастические остроты (того же мнения, очевидно, придерживались и другие, о чем свидетельствует эпиграмма, написанная на Олейникова Маршаком: «Берегись Николая Олейникова, чей девиз никогда не жалей никого» [Чуковский: 583]).

В то же время работа Хармса в детских журналах «Чиж» и «Еж» — единственный источник его скудных средств существования — находилась в полной зависимости от воли и благосклонности Олейникова, который был ответственным редактором обоих изданий.

1. Эта особенность была отмечена при обсуждении одного из основных произведений писателя, повести «Старуха», на Британской Конференции Неоформалистов в 1991 году [Milner-Gulland 1998: 102-122]. Стихотворение «На смерть Казимира Малевича» также обсуждалось на Конференции Неоформалистов (2012); всем принявшим участие в обсуждении авторы статьи выражают глубокую благодарность.[↩]
2. Аутентичная пунктуация текста стихотворения представлена в книге: [Кобринский 2008: 311]. Общее замечание о наличии значительного количества ошибок в изданиях Хармса сделано Кобринским в более ранней работе [Кобринский, Мейлах: 81-85]. В статье Н. Злыдневой «К проблеме изобразительных контекстов Малевича. Стихотворение «На смерть Казимира Малевича»», посвященной непосредственно анализу стихотворения, используется вариант текста с неточной пунктуацией, составленный на основе двух источников: [Хармс 1988: 166] и [Малевич: 143].[↩]
3. В черновом автографе «Послания к Николаю» с многочисленными вычеркиваниями стоит также иная подпись — Шардам (РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 168).[↩]
4. Для более подробного описания событий см.: [Кобринский 2008: 301-314]. [↩]