Свет как опасность. Ирина Евса

Творчество Ирины Евсы — харьковского поэта и переводчика, автора восьми книг стихов — сочетает трудносовместимые свойства: плотность деталей и достоверность звука, социальный протест и экзистенциальную глубину. Удивляет способность Евсы практически любой обыденный эпизод превратить в стихи, не впадая в фельетонную легковесность. Кажется, нет такой ситуации, которая не могла бы стать поводом для серьезного поэтического высказывания. Е. Невзглядова однажды провела своеобразный филолого-поэтический эксперимент — предложила читателю «прозаический перевод» одного прекрасного стихотворения Евсы: «Недалеко от леса, где расположился контрольный пункт, на приватном отдыхе у воды загорает солдатик («гарнизонный казанова»), сводящий с ума девчонок («половозрелых выпускниц»). Но они — не в счет, поскольку в его сети попалась жена начальника («особиста») и герою романа надо проявлять особую осторожность: поймают — несдобровать, отправят подальше, сотрут в порошок <…> Вот такой сюжет, не слишком поэтичный, верно? Попробуйте сделать из него стихи!»¹ И т. д.

Конечно, это невозможно. Приведенный пример очень красноречив. Сюжетные стихи Евсы, ее стихи «по случаю» не поддаются пересказу. Можно было бы порассуждать о том, что же именно исчезает из них при разрушении стиховой структуры. Может быть, «томительные тени его порхающих ресниц»? Может быть, ощущение непреходящей ценности этого момента жизни, которую нельзя никак рационализировать: «…Но как тогда он спал на пляже, забив на службу и устав! / А две прогульщицы на страже сидели, ссориться устав. / Надменно щурилась Наташка, брюзжа, как майская пчела, / поскольку мне его фуражка на час доверена была». Ну и что, в самом деле? Возможно, секрет этого текста в контрапунктном соединении формы и содержания, в умелом балансировании между фарсовым и лирическим началом? Особое удовольствие доставляют ожидаемо-неожиданные анжамбеманы Евсы: «Сведут на нет. Забудут быстро. И лишь неверная вослед / всплакнет супруга особиста и в рыжий выкрасится цвет». Эти «переломы» предложения создают ощущение праздничности и естественности речи, особого родства «презренной прозы» и стиха, легкости перехода туда и обратно — конечно, мнимого.

При чтении этих стихов создается ощущение не просто важности, но самодостаточности мельчайших деталей:

Я хочу быть сухим китайцем с косичкой тощей,

с колокольчиком в горле (что за чудной язык!),

собирающим хворост в короткопалой роще,

перед тем как заснуть, читающим Чжуан-Цзы;

…………………………………………………………

и, вбирая ноздрями запах апрельской прели,

ни обиды в душе не взращивать, ни тоски,

иероглифом расплываясь на акварели,

выпускающим в сырость тонкие волоски…

Загадочный посланец из иного культурного пространства (то ли Китая, то ли отечественной поэзии 70-х годов прошлого века) в стихах Евсы напоминает одновременно портрет, пейзаж и иероглиф. Сначала удивляешься остроте зрения: каково — разглядеть тончайшие волоски туши на акварели, увидеть в этом дефекте замысла красоту! — а уже потом задумываешься, что именно может означать этот иероглиф и о чем он может молчать?

А. Касымов в рецензии на одну из книг Евсы обмолвился: «Каков уровень точности житейских наблюдений, таков и уровень поэтичности»². Это наблюдение частично верно, но вряд ли его можно признать универсальным. Уровень поэтичности, в том числе и в стихах Ирины Евсы, определяется все же чем-то иным. Прочесть поэта — значит понять природу того «иного», что превращает его тексты в стихи, определить, как далеко он заходит в своих попытках объяснить жизнь, которая «разнообразней привычных сведений о ней…»

Плотность деталей может прорвать ткань текста, если она не обеспечена качеством звука, что и происходит в большинстве текстов сегодняшнего поэтического мейнстрима. Но именно качество звука в стихотворениях Евсы складывает калейдоскоп деталей в узнаваемый поэтический образ современности: нулевые годы.

Поэзия прорывается к реальности разными путями; существенно то, что для встречи слова и вещи необходимы усилие, прорыв. Соединение «мира» и поэзии (от «парохода» футуристов до метафизики вещи Иосифа Бродского) в пространстве текста становится все более проблематичным — и, может быть, именно поэтому вещность, осязаемость поэтического ряда является несомненной ценностью в рамках очень разных эстетических систем.

Думается, что для Евсы во всем многообразии поэтических современностей, которые предлагает поэзия XX века, близким оказался вариант, обозначенный С. Гандлевским, в своем известном эссе «Критический сентиментализм» написавшим о том, что разговор со своим временем свысока невозможен, потому что фальшив: «Нашему времени нужно оправдание гармонией не меньше, а больше, чем многим другим временам, потому же, почему врач нужен не здоровым, а больным»³. Ирина Евса, кажется, не пытается оправдать время, но как никто другой обладает способностью улавливать его глубинные импульсы, воспринимать его всерьез, не ограничиваясь регистрацией поверхностных явлений. Советская реальность в текстах Гандлевского — реальность исчезающая (уже исчезнувшая и в качестве таковой воспетая позднее Борисом Рыжим). В поэзии Евсы реальность тоже в любую минуту готова обнаружить свою фантомную сущность. Главный вопрос, звучащий в ее стихах: «Как было?» (и как уже нет). Текучесть берегов мироздания — скрытый сюжет ее лирики:

Два рыбака по ночной реке

шли на одном плоту.

Первый курил, а второй в тоске

сплевывал в темноту.

Вспыхнули плоские фонари,

вызолотив лоскут

мыса. И первый сказал: «Смотри,

как берега текут!»

Понять устройство поэтической современности Евсы помогают экскурсы в 70-е годы, на духовную родину ее поколения. Эти поэтические возвращения весьма разнообразны, однако ностальгия Евсе не свойственна. Ее воспоминания всегда несут в себе коррективы сегодняшнего дня, сюжет из недавнего прошлого излагается с использованием новейшего словаря:

В год больших свершений, сплошного штиля

вождь бровастый речи толкал на бис;

на экране плел паутину Штирлиц,

а меня заботливо пас гэбист.

В тот июль, когда пребывали в коме

от жары панельные терема,

лучший кореш мой в узловом парткоме

три окна разгрохал, сойдя с ума…

Что осталось в памяти поэта из реалий советского прошлого? Неужели только брови Брежнева и речи Штирлица? Все это — почти случайные приметы времени, первое, что пришло на ум. Сами по себе они не подразумевают погружения в прошлое, но помогают автору иронически дистанцироваться от него. Евса создает не образ времени, а декорации, на фоне которых будет разыгран фарс предательства, только в конце текста перерастающий в драму:

Был, как в фильме ужасов, дик и жуток

человек-двойник у него внутри.

И, дойдя до края за двое суток,

воровато я набрала 03…

И когда, подобно побитой крысе,

мне до боли хочется из угла

возопить «За что?!» в жестяные выси, —

вспоминаю, как я его сдала.

1. Невзглядова Е. Три поэта // Звезда. 2009. № 1.[↩]
2. Касымов А. Владимир Гандельсман. Цапля; Ирина Евса. Наверное, снилось…; Иосиф Гальперин. Щепоть // Знамя. 2000. № 9.[↩]
3. Гандлевский С. Критический сентиментализм // Гандлевский С. Поэтическая кухня. СПб.: Изд. Пушкинского дома, 1998. С. 17. [↩]