Сумма элегий: «Осень» Баратынского

Исследование жанрового мышления русской лирики последних двух веков имеет два перспективных направления. Первое — изучение жанровых моделей. Второе — соответствующие прочтения даже классических произведений, показывающие, как в них разворачивается жанровая борьба. Задача первого направления — сформировать претендующий на полноту инструментарий жанрового мышления лирики. Задача второго — показать всю сложность и тонкость использования этого инструментария лучшими поэтами.

Эти задачи не автономны друг от друга. Не зная жанровых форм, мы не сможем увидеть жанровой борьбы. Изучение жанровых форм русской неканонической элегии, которым мне довелось заниматься несколько лет¹, дало возможность оценить тонкости жанрового решения в одном из признанных шедевров русской лирики. Можно не сомневаться в том, что дальнейшее изучение жанровых форм позволит прочесть русскую поэзию, углубляя понимание сложного взаимодействия творческой индивидуальности с традицией. Такой подход дает возможность не просто декларировать значение традиции, но и показать, как традиция, воплощенная в конкретных формах, «участвовала» в индивидуальных поисках, направлялась ими и направляла их сама. В таком случае индивидуальные заслуги, личный вклад в традицию стиха предстают более наглядно.

Речь пойдет о позднем элегическом произведении Евгения Баратынского — стихотворении «Осень» (1836-1837, 1841>), которое впервые появилось в пушкинском журнале «Современник» сразу после смерти самого Пушкина. Мимо этого текста не проходит ни один исследователь творчества Баратынского и этой эпохи в целом. В. Вацуро причислил «Осень» к произведениям, в которых, по сути, подводились итоги пушкинской литературной эпохи². Ведь, как известно, Баратынский дописывал стихотворение, получив известие о смерти великого современника. Лотман замечает, что «Осень» — квинтэссенция знаменитого сборника Баратынского «Сумерки», вышедшего в 1842 году³, а следовательно — средоточие позднего периода творчества, когда вместо ранней индивидуальной поэзии, воспринимавшейся как дневник, разговор пошел о судьбе «мыслящего человека вообще»⁴. А. Кушнер называет «Осень» «самым мрачным и трагическим стихотворением в нашей поэзии»⁵.

Никто не спорит с тем, что это элегия. Но этого жанрового определения недостаточно, потому что очевидно — перед нами весьма необычное стихотворение, а не среднестатистический образец жанра. И. Альми считает, что в «Осени» Баратынский создал «новый, а возможно, даже единичный лирический жанр — форму философской исповеди»⁶. И. Семенко, автор очень интересной интерпретации этого текста, говорит, что речь идет о воссоздании поэтом медитативно-описательной элегии⁷. Весьма показательные интерпретации — одна утверждает, что Баратынским создано новое и единичное жанровое образование, другая — что им воссоздано нечто уже существовавшее в литературе. Поэт одновременно опознан как новатор и архаист.

Было бы ошибкой присоединиться к той или другой из этих интерпретаций — потому что, с одной стороны, поэт использовал очень многое из того, что было наработано не только предыдущей — пушкинской — эпохой, но и еще более ранней — сентиментальной. С другой, на языке этих эпох Баратынский написал то, что ими самими никогда не могло быть создано. Он показал альтернативный путь русской поэзии.

Обратимся к тексту.

И вот сентябрь! замедля свой восход,

Сияньем хладным солнце блещет

И луч его в зерцале зыбком вод

Неверным золотом трепещет.

Седая мгла виется вкруг холмов;

Росой затоплены равнины;

Желтеет сень кудрявая дубов

И красен круглый лист осины;

Умолкли птиц живые голоса,

Безмолвен лес, беззвучны небеса!⁸

Когда мы начинаем читать эти стихи, мы, строго говоря, еще не знаем, в каком жанре они написаны. Но первая же строфа формирует ожидания.

С одной стороны, поэт здесь предложил привычный для него эквивалент элегического дистиха — разностопные ямбические стихи с правильным чередованием цезурированной пятистопной строки и четырехстопной. Однако современная элегия не требовала столь четкого строфического членения. Скорее для элегии характерен единый речевой поток, который сам по себе иллюстрирует неразрывное переживающее сознание. А Баратынский вводит жесткую, графически выверенную строфу, причем при второй публикации стихотворения в сборнике «Сумерки» (1842) он еще и нумерует строфы, чем только подчеркивает прием. Строфу при этом он выбирает десятистрочную — она не может не вызывать ассоциаций с одой. Но если перечесть первую строфу, ясно, что образный и мотивный ряд тут не должен был вызывать ассоциаций ни с элегией, ни с одой. Скорее — с идиллией и другими жанрами, которые «работали» с миром природы.

Природа в русскую поэзию из европейской традиции попадала через жанры пасторали⁹ и описательной поэмы. Последний жанр в русской традиции существовал преимущественно в виде отрывков из томсоновских «Времен года». Но на рубеже веков новый элегический язык, элегическая сюжетика начинают вторгаться на территории соседних жанров — в том числе на территорию пасторали. В результате появляются тексты, в совершенно пасторальный мир которых помещается элегический персонаж. Тут важно подчеркнуть — не лирическое «я», а именно персонаж: некий несчастный юноша, как правило, немотивированно вянущий и угасающий на фоне природы, которая, напротив, — воскресает. В качестве примера можно привести «Осень» Карамзина, написанную в 1789 году, — это был еще опыт галантной, очень условной поэзии.

Взаимодействие пасторали и набирающей силу элегической поэтики продолжалось.

1. См.: Козлов В. И. Русская элегия неканонического периода: очерки типологии и истории. М.: Языки славянской культуры, 2013.[↩]
2. См.: Вацуро В. Э. Е. А. Баратынский // История русской литературы. В 4 тт. Т. 2. Л.: Наука, 1981.[↩]
3. Лотман Ю. М. Две «Осени» // Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М.: Гнозис, 1994.[↩]
4. Песков А. М. Е. А. Боратынский. Очерк жизни и творчества // Боратынский Е. А. Полн. собр. соч. и писем. Т. 1. М.: Языки славянской культуры, 2002. С. 63. [↩]
5. Кушнер А. С. Аполлон в траве. Эссе, стихи. М.: Прогресс-Плеяда, 2005. С. 35.[↩]
6. Альми И. Л. Сборник Е. А. Баратынского «Сумерки» как лирическое единство // Альми И. Л. О поэзии и прозе. С. 187.[↩]
7. Семенко И. Поэты пушкинской поры. М.: Художественная литература, 1970.[↩]
8. Здесь и далее стихотворение цитируется по изданию: Баратынский Е. А. Полн. собр. стихотворений. Л.: Советский писатель, 1989.[↩]
9. Для европейской традиции XVIII века более характерен именно термин «пастораль», для русской традиции XIX века используется термин «идиллия». Ср.: «В эпоху сентиментализма объективно обозначилась граница между традиционной европейской пасторалью, обладавшей выраженной условностью и почти космическим масштабом, и идиллией, стремившейся прежде всего к воспроизведению «естественного», к созданию некоего микромира, пространства камерного и интимного» (Забабурова Н. В. Соотношение понятий «буколика», «пастораль», «идиллия» в эстетической и художественной практике А. С. Пушкина // Забабурова Н. В. Россия и Запад: избирательное сродство. В 2 тт. Т. II. Пушкин и вокруг него. Ростов-на-Дону: НМЦ «Логос», 2007. С. 138). [↩]