Судьба журнала
В. С. Нечаева, Журнал М. М. и Ф. М. Достоевских «Эпоха». 1864 – 1865. «Наука» М. 1975 304 стр.
Член Главного управления по делам печати В. Фукс, обозревая в своем секретном докладе русские периодические издания за 1864 год, давал следующую характеристику «Эпохе»: «Журнал в течение нескольких месяцев служив ареной частных, личных ссор между журналистами, причем не были даже пощажены подробности домашней жизни. В цензурном отношении журнал ничего вредного не представляет».
Впрочем, заключительная фраза была излишней. Ибо пока набирался и печатался предназначенный для служебного пользования труд Фукса, сама «Эпоха» уже прекратила свое существование.
Существование это было крайне непродолжительным: вышло всего тринадцать журнальных книжек. Вместе с двадцатью восьмью номерами запрещенного годом ранее «Времени» они и составили тот двуединый издательский комплекс, который вошел в историю русской журналистики (а следовательно, и русской литературы) под именем журналов братьев Достоевских.
Монографию о первом из этих изданий – журнале «Время» – В. Нечаева опубликовала несколько лет назад. Настоящая ее книга является естественным продолжением и завершением работы в целом. Поэтому было бы уместно подвести некоторые общие итоги.
Но прежде может возникнуть вопрос: правомерно ли посвящать специальное, притом довольно значительное по объему, исследование тому печатному органу, который, согласно официальной характеристике, являлся «простым складом рассказов, повестей, стихов, иногда статей с претензией на ученость» и «эклектический характер» которого «препятствует вывести сколько-нибудь определенное заключение об общем его направлении»? И может быть, высказанная постфактум уверенность Достоевского, что «Время» и «Эпоха» все-таки принесли плоды, не что иное, как запоздалое самоутешение редактора, потерпевшего жестокую журнальную катастрофу?
Действительно, журналы братьев Достоевских как бы выпадают из отечественной журнальной традиции. Они не оставили после себя многочисленных последователей, не создали «школы»; их направление исчезло вместе с ними. И если те или иные идеи, – высказанные на их страницах, получили неожиданное развитие в трудах некоторых позднейших писателей (например, Вл. Соловьева), то последние никак не связывали это обстоятельство с перипетиями давно отшумевших журнальных боев…
Однако отвлечемся на минуту от всех иных соображений, помимо «чисто литературных». Поставим вопрос так: осталось ли от четырнадцати довольно пестрых номеров «Эпохи» нечто такое, что в литературном только отношении выходило бы за границы сиюминутной журнальной ситуации, отцеживалось самим временем и, таким образом, обретало «вид на жительство» в пределах более значительных исторических протяженностей?
Если бы в «Эпохе» даже не было напечатано ни одного произведения Ф. Достоевского, все равно этот журнал – в силу значимости своего фактического редактора – заслуживал бы нашего пристального внимания. Но на его страницах впервые обнародованы «Записки из подполья», «Необыкновенное событие, или Пассаж в Пассаже…» Ф. Достоевского, «Призраки» Тургенева, «Парадоксы органической критики» Ап. Григорьева и (посмертно) его любопытнейшие письма к Н. Страхову, «Леди Макбет нашего уезда» Лескова, стихи Майкова, Полонского и т. д. Для журнала, просуществовавшего немногим более года, это не так уж мало…
Если же присовокупить к этому совершенно беспрецедентную по своему накалу и тону полемику между «Эпохой» и ее оппонентами «слева», то вопрос о правомерности специального изучения этого издания будет носить чисто риторический характер…
В своем повествовании об «Эпохе» В. Нечаева исходит из тех же методологических посылок, которые уже опробованы в ее предыдущей книге. Автор начинает ab ovo: подробно рассматривает организацию и внутреннюю структуру журнала, выясняет круг основных и второстепенных сотрудников. И лишь после этого приступает к анализу самого издания.
В подобном подходе есть своя логика.
Прежде чем погружаться в сферу «чистой идеологии», следовало бы постигнуть «материальную» сторону историко-литературного процесса. Ибо для самой «идеологии» далеко не безразлично, какие, собственно, люди являются ее адептами и провозвестниками, и в каких реальных издательских формах эта идеология находит свое печатное воплощение.
Об издании «Эпохи» упоминали, как правило, лишь в связи с кем-то или с чем-то (Достоевским, Салтыковым-Щедриным, Антоновичем, «расколом в нигилистах» и т. д.); этот журнал как бы выкликали в нужный момент на историко-литературную авансцену, чтобы осветить его беглым лучом прожектора: тем непроницаемее оставались «кулисы».
В работе В. Нечаевой издание братьев Достоевских впервые подвергается систематическому и всестороннему изучению (ряд разделов книги посвящен отдельным журнальным рубрикам). Существенно, что этот труд сочетает в себе исследовательские и справочные функции: в приложении приводится исчерпывающая хронологическая роспись содержания «Времени» и «Эпохи» за все годы их существования. Роспись эта снабжена комментариями, в которых устанавливаются авторы » ряда анонимных статей, подтверждаются или отвергаются существующие атрибуции. Здесь же напечатан полный список сотрудников обоих изданий. Таким образом, в дополнение к литературоведческому исследованию мы получаем нечто вроде справочника, как бы продолжающего дело, начатое добросовестнейшими библиографическими указателями В. Бограда к «Современнику» и «Отечественным запискам».
Следует упомянуть еще об одном документе, напечатанном в приложении, – «Списке статьям (рукописям) 1863 года». «Список» имеет подзаголовок «Из архива редакции журналов» и следующее авторское примечание: «Рукопись была передана мне дочерью М. М. Достоевского Екатериной Михайловной в 1926 г.». (Редкий и счастливый случай, когда за филологическими штудиями стоит прямая связь времен!) Кроме того, дочь одного из основателей «Времени» и «Эпохи» передала В. Нечаевой сохранившиеся редакционные книги, Эти ценнейшие источники вместе с другими архивными материалами составили тот круг исторических реалий, который позволил поставить все исследование на прочную документальную основу.
Правда, не все приводимые в книге факты одинаково бесспорны. Если, например, принадлежность ряда анонимных статей тем или иным авторам надежно подтверждается их расписками в гонорарных ведомостях, то в отношении некоторых других публикаций такой абсолютной уверенности не существует. Мы, пожалуй, в большинстве случаев склонны согласиться с В. Нечаевой, атрибутирующей Ф. Достоевскому ряд «неопознанных» текстов; следует, однако, заметить, что аргументы в пользу его авторства носят в основном косвенный характер. Здесь была бы уместна известная осторожность. Тем более, что исследовательница, сколь это ни странно, ни разу не прибегает к помощи такого инструмента, как стилистический анализ. Ведь журналистский стиль Достоевского весьма индивидуален и может быть прослежен даже не на очень значительном текстовом пространстве (стоит вспомнить в этой связи удачный опыт В. Виноградова).
Тут мы подходим к вопросу, который хотя и не рассматривается В. Нечаевой отдельно, в качестве самостоятельного сюжета, тем не менее, занимает в ее книге достаточно важное место. Достоевский-редактор – так условно можно было бы обозначить эту тему. В литературе о Достоевском ей уделено, к сожалению, самое ничтожное место.
Напомним, что после смерти брата Ф. Достоевский остался фактически единоличным редактором журнала. В. Нечаева обнаруживает присутствие его редакторской воли не только на страницах «Эпохи», но буквально во всех «мелочах» – начиная от редакционной переписки и кончая покупкой бумаги для типографии. Исследовательнице – ив этом немалая ее заслуга – удалось показать трудную и по-человечески достойную роль Достоевского в бесконечных сцеплениях и столкновениях авторских и иных самолюбий, во всех этих засасывающих житейских передрягах, во всей издательской кухне, лишь пройдя через которую писатель смог стать тем, кем он стал.
В. Нечаева «застает» Достоевского на самом, пожалуй, решающем (в практическом именно смысле) отрезке того пути, который, в конечном счете, привел его к грандиозному замыслу «Дневника писателя» и превратил бывшего редактора-неудачника в одного из великих журналистов XIX столетия.
При этом исследовательница отнюдь не выпускает из поля зрения остальных сотрудников «Эпохи»: она простирает свое внимание на все аспекты, на все результаты их деятельности – от политического обозрения и статей ученого содержания до музыкальной и театральной критики включительно1.
Правда, порой создается впечатление, что автора несколько подавляет количество вводимого в научный оборот фактического материала, и он как бы говорит нам: «Вот голые факты, они отвечают сами за себя». Но как раз внутренняя логика всех этих фактов, их равнодействующая наводят на размышления более общего порядка. Ибо, перефразируя слова поэта, «журнал в России больше, чем журнал».
Если, исходя из приводимых В. Нечаевой фактов, сравнить историю обоих изданий братьев Достоевских, сравнение это, безусловно, окажется не в пользу «Эпохи».
Меньше года отделяет очевидный неуспех этого журнала от блистательного успеха его старшего собрата; однако за этот год в духовном климате России успели совершиться необратимые перемены. Эти перемены фактически означали «конец 60-х» – когда, по словам В. Курочкина, «пора отрезвленья печального пришла и смеется над нами».
Напрасно «Эпоха» старалась уверить читающую публику: «…Мы свои надежды не относим в область прошедшего, потому что они при нас, потому что мы еще верим в их исполнимость» – в самом тоне этого заклинания звучит некая безнадежность…
Падение «Эпохи» было предопределено не только личной драмой Достоевского (смерть жены и старшего брата) и не одним лишь, необъяснимым на первый взгляд, охлаждением постоянных подписчиков.
Гибель журналов уже таилась в их общем идейном зародыше.
В условиях «либеральной весны», «оттепели» начала 60-х годов «почвенники» еще могли полагать, что их призыв к общественному единству найдет мощный и единодушный отклик. Такому представлению на первый взгляд как нельзя больше способствовала пластичная идеологическая структура «почвенничества»: его концепция заключала в себе тот необходимый нравственный минимум, который, по мнению Ф. Достоевского, был приемлем и достаточен для всей русской интеллигенции.
Подобная аберрация, помимо прочего, поддерживалась личными качествами главных сотрудников «Эпохи». При всех, порой весьма существенных, индивидуальных различиях это были люди одного мирочувствования (разумеется, речь идет лишь об общем типе такового). И хотя в плане житейско-бытовом трудно вообразить больший контраст, чем тот, который являли Ал. Григорьев и Н. Страхов, все-таки они очень схожи в своем общественном поведении (да, пожалуй, и в своей литературной судьбе). Писатели с тонким и острым художественным чутьем, «идеалисты», «эстетики», именовавшие своих противников «доктринерами», они сами на деле оказывались «теоретиками навыворот», ибо были бесконечно далеки от практики реальной политической борьбы, от необходимости однозначного (и поэтому в их глазах «неполноценного») исторического выбора.
В одном из своих писем к брату Ф. Достоевский как-то заметил, что их первый журнал был «до крайности наивен и, черт знает, может быть, и взял наивностью и верой».
Это – пронзительное замечание.
Действительно, в истории русской журналистики мы, пожалуй, не встретим больше такого примера, когда бы печатный орган, претендующий на разрешение центральных вопросов жизни, брался за это дело столь безоглядно – «в высшем смысле», – как бы намеренно отрешась от всех сиюминутных тактических соображений.
Подобная «наивность» искупалась только одним – «верой».
В этом смысле «Эпоха» уже значительно менее «наивна». Дело даже не в том, что теперь приходилось учитывать жестокий цензурный урок. «Пора отрезвленья печального» требовала от «Эпохи» трезвости в ее отношениях с противниками и союзниками, с прошлым и будущим, с русской государственностью и русской историей.
Происходит очевидное (хотя далеко не окончательное) заземление первоначальных идеалов; в поведении «Эпохи» присутствует постоянная оглядка на соседей «справа». Отсюда – затрудненность речи, горечь, ожесточение, усталость. «Редакционные собрания… – свидетельствует Н. Страхов, – не походили на собрания «Времени»; они были малолюдны и неоживленны».
С утратой «наивности» охладевала и «вера».
Нам уже приходилось говорить о том, что в судьбе журналов Достоевского сказались родовые черты русской интеллигенции2. «Почвенничество» базировалось на демократической, но безреволюционной основе; однако в силу исторических особенностей России такие понятия, как революция и демократизм, оказались жестко сопряженными между собой.
Судьба «Эпохи» запечатлела эту коллизию с особенной остротой.
«Эпоха» пыталась сохранить лицо, не искажаемое общественными страстями, в момент, когда эти страсти усиленно загонялись «вовнутрь» (и тогда на поверхность, как справедливо сетовал Фукс, выступали «подробности домашней жизни»).
Согласно формуле Н. Страхова, «славянофилы победили»; но признание «почвенниками» такой победы требовало отказа от их собственных – гораздо более широких – идеалов. Между тем приведенные В. Нечаевой факты свидетельствуют о том, что для Достоевского-редактора подобный отказ был невозможен.
Но еще более немыслимым был и отход «влево». Уничижительная усмешка не ведающего компромиссов Писарева, который требовал очистить литературу «от таких худосочных прыщей, как… журнал «Эпоха», грубая брань Антоновича, беззастенчивость приемов и переход на личности – все это свидетельствовало не только о разрыве старых журнальных связей, но и об раздроблении, измельчании самого предмета спора – верном признаке общественного застоя…
Прослеживая эту печально знаменитую полемику, В. Нечаева вовсе не склонна принимать на веру все те обвинения, которые обрушивали на «Эпоху» ее идейные противники.
В этом смысле чрезвычайно любопытен очерк деятельности одного из основательно забытых критиков «Эпохи» – Н. Соловьева. Н. Соловьев, несомненно уступавший в своем литературном даровании таким писателям, как Ап. Григорьев и И. Страхов (не говоря уже о Ф. Достоевском), «наивно» отстаивал в «Эпохе» тезис о «тождественности нравственного и эстетического начала», о том, что «между идеями морали и идеями красоты, между этикой и эстетикой нет существенной разницы». Разумеется, подобный взгляд, отвечавший, очевидно, чему-то самому сокровенному в «эстетическом» миросозерцании «почвенников», не мог получить поддержки «слева» – ввиду его явной неприменимости к текущим политическим обстоятельствам.
Но, с другой стороны, та же практическая неприменимость отвращала от «Эпохи» представителей правительственной власти. Привыкшая действовать весьма недвусмысленными средствами, она, эта власть, никак не могла взять в толк, почему в борении политических сил «против культуры должна стать культура, а не что-нибудь другое». «Верх» просто не мыслил подобными категориями (не этим ли, в частности, объясняются цензурные недоразумения со статьями вполне умеренного Н. Страхова?).
Двухтомная монография В. Нечаевой воссоздает очень существенное звено в истории русского общественного сознания. Являясь наиболее полным и упорядоченным сводом фактических сведений о журналах Достоевского, она позволяет пристальнее вглядеться в истоки тех мучительных «разъединений», сквозь которые в 60-е годы прошла отечественная журналистика и которые «в снятом виде» перешли к началу следующего столетия – как бы образуя наследственные болевые точки русской общественной совести.
- В этой связи здесь хотелось бы указать на забытые театральные рецензии Ап. Григорьева в «Якоре». Они любопытны не только своей перекличкой с «Временем» и «Эпохой», но и тем, как в них использованы некоторые образы Достоевского (в частности, из «Зимних заметок о летних впечатлениях»).[↩]
- См. нашу рецензию на книгу В. Нечаевой о журнале «Время», «История СССР», 1973, N 6[↩]