Новые дали творчества

Восприятию современниками выдающихся событий, таких событий, которые имеют общенародное значение и получают мировой резонанс, присущи, вероятно, свои особенности. Сначала доминирующим оказывается эмоциональный момент: чувство радости, подъема, гордости за прямую или косвенную причастность к происходящему. Потом постепенно начинаешь осмысливать подлинную масштабность свершившегося, его богатейшее глубинное содержание.

Во время XXV съезда партии случилось мне присутствовать при разговоре двух литераторов.

– Читали? – спросил один.

– Не только читал, но и слушал! – ответил другой как о чем-то само собой разумеющемся. Ответил и сразу подробно заговорил о литературе, о той высокой оценке, которую получила она в Отчетном докладе. Писатель не только точно передавал все, что было сказано в докладе, но с полной уверенностью перечислил конкретные произведения и имена, которые могли иметься в виду, вспоминал, как были эти произведения встречены в печати первоначально и какие именно критики высказывались о них, какие театры поставили такие-то пьесы и как играли в них такие-то актеры, встреченные рецензентами так-то и так-то…

– Вы знаете, а мне кажется сейчас гораздо важнее другое, – сказал его собеседник. – Тут вот ведь что любопытно, смотрите! – Он достал из кармана пиджака сложенную газету с большим количеством пометок в тексте и стал говорить, все активнее выделяя голосом логические ударения: – «революция в науке и технике требует кардинальных изменений в стиле и методах хозяйственной деятельности..», «скорейшее прохождение новых идей по всей цепи – от изобретения до массового производства…», «только на основе ускоренного развития науки и техники могут быть решены конечные задачи революции социальной…», «должна улучшиться, стать более гибкой и восприимчивой к техническим новшествам ею структура…» (речь шла о машиностроении), «чтобы достижения науки быстро воплощались не только в отдельных – пусть самых блестящих – экспериментах и выставочных образцах…».

Тут первый из собеседников, внимательно слушавший коллегу, заметил, что все это очень интересно, но только, – улыбнулся он, – «это же не про литературу…».

– Да нет, и про литературу! – с жаром возразил второй.

Я думаю, прав был этот второй участник диалога. В разговоре он все время опирался на цитаты, но именно его подход к докладу был живым и творческим. И наоборот, несмотря на обилие дополнительной информации, «цитатно» (что, наверное, простительно на первых порах) подошел к докладу первый, поскольку остановился главным образом на том, что характеризовало дела его «цеха» узкопрофессионально.

А ведь доклад товарища Л. И. Брежнева на XXV съезде КПСС как научно-теоретический документ – весь! – имеет самое прямое отношение к литературе. И потому, что в нем говорится об основных направлениях развития нашей жизни, и – что, может быть, особенно важно! – по методу творческого осмысления явлений действительности. В нем ощутимо живое дыхание современности, ее социальный ритм. Опыт минувших лет и перспектива будущего строительства, конкретные народнохозяйственные планы и стратегия движения к коммунизму слиты здесь воедино, пронизаны научной мыслью и высоким эмоциональным пафосом. Перед нами вдохновляющий документ – программа жизни, труда. Естественно, и искусство черпает из него живительные силы творчества.

1

С чувством законной гордости буквально каждый из нас воспринимает следующее положение Отчетного доклада ЦК КПСС XXV съезду партии: «…Важнейший итог прошедшего шестидесятилетия – это советский человек. Человек, который сумел, завоевав свободу, отстоять ее в самых тяжких боях. Человек, который строил будущее, не жалея сил и идя на любые жертвы. Человек, который, пройдя все испытания, сам неузнаваемо изменился, соединил в себе идейную убежденность и огромную жизненную энергию, культуру, знания и умение их применять. Это – человек, который, будучи горячим патриотом, был и всегда будет последовательным интернационалистом».

Вчитываясь в эти слова, ощущаешь настоятельную потребность еще раз подумать о том, что мы на своем профессиональном языке привыкли именовать «проблемой героя». Но хочется в первую очередь говорить не о героях книг, а о наших реальных современниках, так сказать, героях книг еще не написанных. Что и говорить, в жизни еще немало нерешенных вопросов, тех или иных недостатков, и партия прямо говорит об этом. Мы зачастую выражаем недовольство теми или иными упущениями – и правильно делаем! Общественное мнение – могучая сила преобразования жизни. Но не получается ли порою так, что за недостатками, – ну, скажем, в работе химчистки, городского транспорта или обувного ателье (хотя надо, чтоб все эти службы работали хорошо и не портили настроение людям!), – мы как-то утрачиваем ощущение подлинной значительности тех завоеваний, которые составляют непреходящие ценности нашего общественного строя? Большое видится на расстоянье? А если оно рядом и стоит только протянуть руку, чтобы ощутить его тепло?

Вспомним историю о том, как в условиях ленинградской блокады, падающие от голода и изнеможения селекционеры, сохранили в неприкосновенности семенную коллекцию, имевшую общегосударственное народнохозяйственное значение (историю эту рассказал в очерке «Подвиг» А. Борин на страницах «Литературной газеты»). Самое главное, наверное, даже не в том, что´ люди сделали, – хотя и высокое слово «подвиг» лишь отчасти передает величие содеянного ими, – а в том, как они расценивали свои действия. В сложной обстановке блокады институт «затерялся», было не до него, и, как замечает руководивший обеспечением Ленинграда продовольствием уполномоченный Государственного комитета обороны, работники института могли поступить с коллекцией по своему усмотрению, «и никто не спросил бы с них…».

Что значит – поступить по собственному усмотрению, если выдавали по 125 граммов хлеба?.. Один за другим люди умирали от голода, но в целости осталось все – до зернышка! И тут наступает самое удивительное. Казалось бы, вот она типичная ситуация выбора с запрограммированной ею чередой психологических переживаний. Так нет же, все обстоит иначе! Говорит один из героев блокадной эпопеи Вадим Степанович Лехнович: «…Ходить было трудно, да, невыносимо трудно, вставать каждое утро, руками-ногами двигать… А не съесть коллекцию – трудно не было. Нисколько! Потому что съесть ее было невозможно. Дело своей жизни, дело жизни своих товарищей…».

И все-таки в 1945 году английский профессор Дарлингтон объявил в журнале «Природа»: «Обезумевшие от голода ленинградцы съели знаменитую коллекцию». Спустя некоторое время состоялась встреча приехавшего в Ленинград Дарлингтона и другого героя той же эпопеи Н. Р. Иванова, который, естественно, поинтересовался, как мог английский профессор написать подобное. Дарлингтон оправдывался тем, что сам слышал сообщение по радио. И тут наступил момент наивысшего расхождения в диалоге, за которым кроется коренное различие мировоззрений и нравственных убеждений: в сознании Иванова совершенно не укладывалось, как мог человек науки поверить в подобное сообщение?! Вся система нравственных координат советского ученого отрицала допустимость такого поступка.

Два ученых. Два понимания долга перед обществом. Два мира.

Но, может быть, до такого нравственного величия смогли подняться люди исключительные – рыцари науки? Вспомним другую историю, которая произошла спустя полтора десятилетия и героями которой стали обыкновенные советские парни. Драма разыгралась в районе Курильских островов. Ураган порвал стальной трос и погнал в открытое море баржу с четверкой моряков. 49 дней продолжался их дрейф, ставший самым суровым испытанием физических и духовных возможностей человека.

Почти одновременно в такое же положение попали японские мореплаватели – и их тоже было четверо (капитан с племянником и два матроса). Когда продукты подошли к концу, экипаж разделился на два непримиримых лагеря. Санкити, племянник капитана, погиб, рухнув с проломленным черепом. Это случилось на десятый день. Тогда же, когда на советском судне дружно отметили день рождения Анатолия Крючковского, выделив для «новорожденного» увеличенную порцию пресной воды.

Дрейф японцев продолжался лишь на десять дней дольше, но к концу обитатели шхуны потеряли человеческий облик. Об этой истории рассказала известная японская писательница Яэко Ногами в повести «Шхуна Кайдзин-мару», подчеркнув, что в основу сюжета положены реальные события.

Поведение советских моряков – яркое выражение идей коммунистической нравственности, преимуществ коммунистической морали перед буржуазной. Могут возразить: а разве не демонстрирует, например, лучшие человеческие качества, оказавшись в час решающего испытания – наедине с силами природы, – герой замечательной повести Хемингуэя «Старик и море»? Действительно, стойкость и мужество старика вызывают искреннее восхищение. Один из рецензентов даже усмотрел в книге Хемингуэя прославление безумства храбрых. Но нет ли здесь искусственного сближения повести «Старик и море» с горьковской эстетикой, с эстетикой социалистического реализма? Думается, Хемингуэй не нуждается в подобного рода гримировке.

Его старик проявил большое мужество и самообладание в борьбе с хищниками моря, и все же победа его оказалась пирровой: к берегу он доставил лишь скелет обглоданной акулами добычи.

«Старик и море» – сложное философское произведение, рассказывающее и об огромных возможностях человека, и одновременно об ограниченности его возможностей, если он одинок в безбрежном океане человеческого бытия. И может быть, вот это-то диалектическое единство двух противоположных начал, их противоборство и определяет мощь эмоционального воздействия повести на читателя.

В произведении нашли отражение сложнейшие процессы углубления концепции личности в искусстве современного критического реализма, процессы, не нашедшие еще своего завершения, но свидетельствующие о том, что для художников Запада все более привлекательными становятся идеи социалистической нравственности.

Кстати, когда на Кубе власть перешла к революционному народу, старый рыбак Ансельмо, прототип хемингуэевского героя (тот самый, о котором Е. Евтушенко в свое время заметил очень точно: «Он словно силе монумент и монумент бессилью»), довольно недвусмысленно высказался за то, чтобы люди коллективно выходили на борьбу с океаном. А если говорить проще – за артельный лов рыбы.

Что же касается Хемингуэя, то, вероятно, не случайно он послал письмо автору рассказа «Судьба человека» М. Шолохову, выражая восхищение Андреем Соколовым, не только проявившим стойкость и мужество в борьбе с врагом, но и обнаружившим огромные душевные силы, способность возрождения к деятельной жизни.

Говоря о бесспорных преимуществах нашего строя, нашей морали, мы далеки от какого-либо самодовольства. Мы достаточно уверенно и прочно чувствуем себя, чтобы активно воспринимать все то ценное, что рождается в мире – и не только в области науки и техники; социалистический опыт открыт для всего подлинно прогрессивного во всех сферах человеческой деятельности. Великой идеей пролетарского интернационализма, объединяющей вокруг исторически грандиозного дела людей разного цвета кожи и разных национальностей, пронизан доклад товарища Л. И. Брежнева.

Литература социалистического реализма отличалась своим интернационалистским пафосом всегда. Безымянный хлопец, воевавший за свободу России, носил в своем горячем сердце мечту о том, чтоб и в далекой «гренадской волости» земля принадлежала крестьянам, и, когда настигла его пуля, последним словом, которое не до конца выговорили его губы, было Гренада. И неважно, в эту именно или другую испанскую провинцию попал «парень из нашего города», чтобы преградить путь фашизму, – его привело туда то же чувство интернационального долга.

А сколько реальных фактов фронтового братства людей самых разных национальностей давала вторая мировая война (приходят на память фильмы «Нормандия – Неман», «Подсолнухи», «Помни имя свое», «Альпийская баллада», многие произведения о советских разведчиках, находивших верных друзей за рубежами нашей страны)!

Литературой и искусством накоплен немалый опыт воплощения темы интернационализма. Но, думается, сейчас, в пору потепления международного климата, ставшего следствием прозорливой политики нашей партии, перед литературой встают новые и во многом более трудные задачи.

С одной стороны, возникает необходимость многогранно и глубоко отразить те различные контакты, которые, неизменно расширяясь, связывают два мира. В самом деле, сколько наших великолепных специалистов работают за рубежом, например в странах третьего мира, какой богатейший и благодарный материал дает их деятельность для романиста (преодоление не только и не столько языкового, сколько социально-психологического барьера, передача самого ценного, чем располагают люди, – знаний, опыта – другим, взаимное личностное обогащение в процессе этих контактов и т. д.). Но я что-то затрудняюсь пока назвать заметное произведение на эту животрепещущую тему.

С другой стороны, говоря о расширении контактов нашей страны с внешним миром, нельзя не помнить о принципиальной несовместимости социалистической и буржуазной морали, о тех коренных различиях, которые существуют в системе нравственных ценностей.

2

В принятом на XXV съезде КПСС документе «Основные направления развития народного хозяйства СССР на 1976 – 1980 годы» говорится: «Обеспечить дальнейшее повышение роли социалистической культуры и искусства в идейно-политическом, нравственном и эстетическом воспитании советских людей, формировании их духовных запросов».

Мы настолько привыкли к стремительности темпов нашего экономического и общественного развития, что как нечто вполне естественное, как норму воспринимаем призывы обеспечить дальнейшее продвижение на том или ином участке. Но вдумаемся внимательнее в эти слова: «…дальнейшее повышение…». Очевидно, они требуют от специалистов сосредоточенных размышлений не только о том, что уже сделано, но – и это особенно важно теперь – о том, что предстоит писателям сделать на каждом конкретном участке художественной практики в свете определенных партией перспектив. И хотя мы стремимся избегать слишком прямолинейных аналогий, но, надо полагать, в сфере эстетического познания, как и в промышленном производстве, тоже есть свои «скрытые резервы». Мне даже кажется, что порой художественная мысль, осваивая вновь ту или иную «территорию», слишком торопится к пространственному расширению завоеванного плацдарма, между тем как в глубине «территории» таятся подлинные ценности, а до них-то, до глубинных пластов социалистической нови, литература добирается не всегда.

Хочется еще раз вернуться к очерку «Подвиг», чтобы обратить внимание на такую мысль: «Когда дело касается преступлений, случаев досадной социальной патологии, психологи подробно изучают все пути и причины. А психология наивысшей социальной активности человека, его самоотверженности и героизма не нуждается разве в осмыслении?» И в художественном исследовании, – добавлю я от себя. И особенно важно исследование психологии подвига в условиях мирной жизни.

Однако, – возразят мне, – большинству людей приходится ведь изо дня в день, в течение всей жизни исполнять повседневные обязанности; лишь немногим доводится спасать тонущих, тушить пожары и обезоруживать бандитов….

Тут и хочется поделиться некоторыми соображениями о соотношении героического и будничного при изображении литературного героя.

«Давно замечено, – говорил на съезде товарищ Л. И. Брежнев, – что непрерывная череда похожих друг на друга дней, будничная, повседневная работа, – а все мы заняты ею, – часто не дают в полной мере воспринимать значение и масштабы происходящего вокруг нас. Даже полеты в космос стали чем-то привычным и обыденным. А что уж говорить о пуске новых заводов или, скажем, заселении новых жилых кварталов. Вроде так должно и быть. Действительно, товарищи, так должно и быть. Так должно быть потому, что каждое утро десятки миллионов людей начинают свой очередной, самый обыкновенный рабочий день: становятся у станков, опускаются в шахты, выезжают в поле, склоняются над микроскопами, расчетами и графиками. Они, наверное, не думают о величии своих дел. Но они, именно они, выполняя предначертания партии, поднимают Советскую страну к новым и новым высотам прогресса».

И выполняют эти люди свой долг с полным сознанием важности дела, которому они служат. Но можем ли мы сказать, что подобное мироощущение – свойство буквально каждого человека? Ведь существуют такие виды труда – да хотя бы у приемщицы той же самой химчистки, – которые по самой своей природе не отличаются разнообразием операций и не вызывают желаемого эмоционального тонуса. В таких случаях возникает, видимо, весьма непростое психологическое противоречие между чувством общественного долга и известной неудовлетворенностью порученным делом.

В литературе можно найти немало персонажей, при создании которых автор руководствовался примерно следующим принципом: да, мой герой бывает колюч, грубоват, он не всегда должным образом справляется со своими обязанностями. Но ведь он же неплохой парень (девушка), и он (она) непременно докажет это, когда придет трудная минута…

Верно, такой человек не предаст друга, не пойдет на подлость ради собственной выгоды. В этом он имеет решающее преимущество перед героями многих произведений западной литературы, такими, как, например, Итен Хоули из романа Д. Стейнбека «Зима тревоги нашей». Хоули – воплощенная добропорядочность, благожелательность по отношению к ближним. И кто бы мог подумать, что фурии частного интереса (Ф. Энгельс) так быстро и так эффективно проведут в душе этого «тихого американца» свою разрушительную работу, когда ему представится возможность обогатиться за счет несчастья других людей.

Но вернемся к нашему воображаемому парню (девушке). Минута решающего испытания приходит не часто. И получается порой, что проявление грубости, нетерпимости в отношениях с людьми, небрежение служебными обязанностями и т. д. на одном полюсе не получают спасительного уравновешивания подвигом на другом. Причем груз на этом первом полюсе может все более увеличиваться (пока герой находится в ожидании очищающего поступка), приводя к нравственно разрушительным последствиям. Порой они могут оказаться столь значительными, что, как знать, не утратит ли человек способность к подвигу, когда придет эта самая трудная минута?

Думается, сейчас, в период развитого социализма, в пору осуществления грандиозных планов коммунистического строительства, все большее значение приобретает тип героя, усматривающего в общественный долг, и внутреннюю потребность свою в соблюдении не только «больших», но и «малых» норм нравственности. Подобный герой воспринимает разумную социальную дисциплину не как некое начало, извне регламентирующее поведение, а как внутреннюю норму бытия.

Но не обернется ли, однако, подобный подход к изображению героя созданием образов безликих, лишенных ярко выраженной индивидуальности, излишне дидактичных? Если писатель правильно, творчески поймет свою задачу – никоим образом! Герой, который любит порядок, подчиняет жизнь требованиям разума я общественной целесообразности, не менее, а более сложен и интересен, чем герой, пассивно ожидающий «звездного часа». И именно потому, что он глубже анализирует действительность, он более последовательно и бескомпромиссно выступает против всего, что мешает торжеству нового.

В полном соответствии с реальным движением жизни, с обогащением ее новым содержанием в условиях развитого социализма литература все большее внимание уделяет совокупности тех данных, которые делают человека личностью, и делают не в условиях исключительных и не благодаря им, а в обстановке повседневного труда. «Из всех определений личности наиболее четко отграничивает ее от понятия «человек» следующее: личность – это человек как субъект активной деятельности, преобразующий мир, а следовательно, носитель сознания и самосознания» ¹. «Личность, так сказать, представляет собой то, что человек, обладая относительной инвариантностью, может внести от себя в процесс взаимодействия с окружающим миром, прежде всего общественным» ².

В этой связи становятся еще более безосновательными имевшие место не так уж давно попытки некоторых критиков ведущим героем прозы провозгласить «чудаков», философствующих на завалинке старцев, детей, то есть тех, кто как раз не отличается развитым самосознанием.

Наверное, нуждается в дополнительном осмыслении и вопрос о «чудинке» в человеке. Не становится ли порою в трактовке иных литературоведов эта самая «чудинка», иными словами, заветно-индивидуальное, отклоняющееся от «среднего», от «нормы», чем-то глубоко подспудным, а главное, лежащим вне русла основных профессиональных интересов человека, чем-то вроде того, что сейчас нередко именуют «хобби»?..

Наверное, все же выражение индивидуально-творческого, личностного начала в человеке должно раскрываться в первую очередь в общественном труде, в полноте и органичности самоотдачи человека делу.

«Работать можно по-разному… – рассуждает Дмитрий Иванович Червяков, токарь электроремонтного цеха Минского производственного объединения имени В. И. Ленина, Герой Социалистического Труда. – Один просто делает – и делает, а второй думает: чего бы еще такое найти, чтобы за тот же промежуток времени сделать больше, чем делал? Ищет – и находит… Я, например, перед тем как делать что-то новое для себя – пускай потеряю час времени… но я должен обдумать свою будущую работу, должен создать себе о ней представление – собственное, свое!»

То внимание, которое было уделено в докладе товарища Л. И. Брежнева успехам так называемой «производственной темы», не случайно. Реальные сдвиги в ней были бы невозможны, если б конфликты, связанные с решением вопросов «узкопроизводственных», не становились формой выражения сложных социально-нравственных проблем, волнующих людей и отражающих насущные моменты нашего общественного развития, формирования личности нового человека.

В качестве одной из своих главнейших задач партия провозглашает создание условий для всестороннего расцвета личности, то есть развития ее в целом ряде направлений – интеллектуальном, нравственном, эстетическом, физическом. И одновременно, как подчеркивалось, например, в речи тов. Э. А. Шеварднадзе на XXV съезде партии, необходимо искать оптимальные пути «социализации каждой личности». Противоречий между двумя этими посылками нет: многогранное развитие подлинно социалистической личности возможно не иначе как на основе все большей ее «социализации», все большего осознания человеком самого себя как существа глубоко общественного.

Социальные взаимосвязи, объединяющие людей, мало ощущать и понимать, недостаточно и провозглашать и пропагандировать их.

Эти связи надо утверждать в жизни практически, так, как это делают, например, на Брестском электроламповом заводе. «Деталь, которую я сдаю как готовое изделие, – рассказывает токарь инструментального цеха Л. Дятел, – проходит через многие руки еще до моего станка, ее отливает литейщик, закаляет термитчик, и поэтому качество зависит не от меня одного». Говорится это не ради оправдания (по формуле: «если не получается – виноват не один я»), а ради утверждения того, чтоб непременно «получалось». «Вот мы и решили, – продолжает Л. Дятел, – обучить и вывести на более высокий уровень мастерства всех участников этого процесса, и не только по моей детали, а в целом по заводу, чтоб никаких срывов не могло быть».

Вся логика современного общественного производства ставит человека перед неизбежностью осознания своей связи с другими, понимания той истины, что его собственное самоутверждение как личности невозможно вне контактов с окружающей социальной средой. И такие контакты, как справедливо заметил известный строитель Н.

1. «Социальная психология», Политиздат, М. 1975, стр. 38.[↩]
2. Г. Гибш и М. Форверг, Введение в марксистскую социальную психологию, «Прогресс», М. 1972, стр. 68.[↩]