«Студент»: первый крымский рассказ Чехова

И снова будет всё, что есть,

И снова будут розы цвесть,

И терны тож…

Ф. И. Тютчев. «Сижу задумчив и один…»

Последние годы жизни А. П. Чехова оказались связаны с Крымом, Ялтой, на окраине которой писатель поселился в 1899 году. Здесь, в деревне Верхняя Аутка, был построен по его заказу дом, вскоре получивший название «Белая дача», здесь писатель собственноручно на пустыре возле дома высадил замечательный сад. Это последнее ялтинское пятилетие Чехова, его писательский труд, общественная работа, встречи с М. Горьким, И. Буниным, Ф. Шаляпиным, С. Рахманиновым и многими другими знаменитостями – наиболее известные страницы крымской биографии Чехова. Менее известны его предыдущие приезды в Крым: летом 1888 года в Феодосию, в июле 1889 и марте 1894 – в Ялту. Наиболее плодотворным в творческом отношении было посещение Ялты в 1894 году: в тот приезд был написан «Студент», по свидетельству близких – любимый рассказ самого автора.

Писатель тогда приехал на юг для отдыха и лечения. Поначалу он предполагал остановиться в Гурзуфе, где летом 1820 года в семействе генерала Н. Раевского провел «счастливейшие минуты жизни» молодой Пушкин. В «Отрывке из письма к Д.» Пушкин рассказывал о своем почти трехнедельном пребывании в Гурзуфе: «В Юрзуфе жил я сиднем, купался в море и объедался виноградом; я тотчас привык к полуденной природе и наслаждался ею со всем равнодушием и беспечностию неаполитанского Lazzarono. Я любил, проснувшись ночью, слушать шум моря – и заслушивался целые часы»¹. Чехов ожидал таких же приятных впечатлений от воспетого поэтом «волшебного края»: «…поеду в Гурзуф и буду там дышать <…> ничего не делать и гулять…»² – делился он своими планами. К тому же накануне ему попалась статья литератора В. Кигна-Дедлова «Игрушечная Италия», рекламирующая красоты черноморского побережья. Чехов писал автору перед поездкой: «Я прочитал в «Неделе» Вашу «Игрушечную Италию» и соблазнился. В начале марта уезжаю в Крым и проживу там, вероятно в Гурзуфе, около месяца. Утомился, немножко кашляю, и хочется поскорее тепла и морского шума» (5, 267).

Но планы осуществились не полностью. Приехав в Ялту 5 марта, Чехов остановился в гостинице «Россия» и решил не перебираться в Гурзуф: выяснилось, что условия жизни и лечения в Ялте лучше. В 39 номере гостиницы «Россия» он прожил месяц, после чего возвратился в свое подмосковное имение Мелихово.

В самые первые дни погода успела порадовать его. В Подмосковье еще лежал снег, а Ялта встретила зеленью и теплом. «Здесь настоящая весна. Кругом зелено, и поют птицы. Днем хожу в летнем пальто…» (5, 275), – писал он родным. Впервые Чехов увидел крымскую весну, за несколько лет до этого вскружившую голову его другу, художнику И. Левитану. Но, привязанный душой к природе среднерусской полосы, отдал предпочтение менее ярким северным краскам: «…северная весна лучше здешней <…> У нас природа грустнее, лиричнее, левитанистее…» (5, 281 – 282).

Вскоре и в теплом приморском городе погода испортилась.

По письмам Чехова можно судить, что март в 1894 году выдался на редкость сырым, пасмурным. Неожиданной мартовской сырости мы в какой-то мере обязаны тем, что в те дни был написан один из лучших рассказов Чехова. Ранее предполагавший много гулять и отдыхать, писатель был вынужден редко покидать свой гостиничный номер. Он начал работать над рассказом, поначалу названным «Вечером», а впоследствии – «Студент».

О чем тянуло писать в те дни в непривычно зеленом городе? О знаменитой ялтинской набережной, о живописных окрестностях или, в конце концов, о курортных нравах, как случится позже в «Даме с собачкой»? Ничего подобного не найти в первом ялтинском рассказе Чехова. Перед его глазами вставала картина пустынной и нищей русской деревни, утонувшей в вечерней мгле, пронзенной холодным ветром. Именно такую деревню увидел его молодой герой, студент, сын дьячка Иван Великопольский.

«Студент» – один из самых коротких, но и наиболее совершенных по форме чеховских рассказов, с четко выстроенным сюжетом. Иван Великопольский, студент духовной академии, вечером в страстную пятницу после дня, проведенного в лесу, держит путь домой. Сгустившиеся сумерки, внезапно вернувшийся зимний холод, чувство мучительного голода, воспоминания об убогой родительской избе – все это вызывает в нем ощущение безнадежности: «…точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре <…> точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета, – все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше».

По дороге студент встречает знакомых – двух вдов, мать и дочь, содержавших огороды в стороне от деревни и в эту пору хлопочущих у костра. Он греется рядом с ними и рассказывает им евангельскую историю: в такую же холодную, страшную ночь вели на суд к первосвященнику Иисуса, а во дворе ждал и вот так же грелся у костра апостол Петр, любивший его. Потом Петр предал своего учителя, трижды в страхе отрекся от него, а очнувшись, пошел со двора и горько-горько заплакал.

Слушая этот рассказ, одна из женщин тоже заплакала, а у другой на лице появилось выражение сильной сдерживаемой боли.

Потом, продолжая свой путь в потемках под знобящим ветром, студент уже думал о том, что событие, происходившее девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему: к этим женщинам, к этой бедной деревне, к нему самому, ко всем людям. «Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой.

А когда он переправлялся на пароме через реку и потом, поднимаясь на гору, глядел на свою родную деревню и на запад, где узкою полосой светилась холодная багровая заря, то думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы, – ему было только 22 года, – и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла».

Работа над рассказом была окончена, видимо, к 27 марта, потому что именно в этот день Чехов, прервавший на девять дней (срок для него большой) свою переписку, пишет и отсылает близким сразу пять писем. 15 апреля 1894 года рассказ под названием «Вечером» был напечатан в московской газете «Русские ведомости». Название «Студент» он получил в том же году при публикации в сборнике повестей и рассказов, где текст был немного поправлен и дополнен.

Среди пяти писем, написанных Чеховым в Ялте 27 марта 1894 года, одно представляет особый интерес. В нем писатель говорил о влиянии, какое имело на него в недавние годы философское учение Льва Толстого. «…Толстовская философия, – признавался он, – сильно трогала меня, владела мною лет 6 – 7 <…> Теперь же во мне что-то протестует <…> Толстой уже уплыл, его в душе моей нет и он вышел из меня, сказав: се оставляю дом ваш пуст» (5, 283 – 284). Мысли Чехова о Толстом в это время не так неожиданны, как может показаться с первого взгляда. Стремление осмыслить толстовское влияние наверняка имело внутренние обоснования, что не могло не сказаться и в творческом процессе: чеховский рассказ прочитывается как реплика в художественном диалоге с автором «Войны и мира». По ряду своих особенностей, по форме и содержанию «Студент» соотносится с одним из самых запоминающихся отрывков из эпопеи Толстого, а именно – началом второй части третьего тома, где изображены две знаменательные встречи Андрея Болконского со старым дубом.

«Войну и мир» Чехов перечитывал осенью 1891 года, как бы заново для себя открывая роман: «Каждую ночь просыпаюсь и читаю «Войну и мир». Читаешь с таким любопытством и с таким наивным удивлением, как будто раньше не читал. Замечательно хорошо» (4, 291). Следы этого чтения так или иначе будут потом проявляться в его художественном творчестве. Отдаленность, в частности, от «Студента» в 2,5 года смущать не должна: Чехов, как правило, и не писал по свежим впечатлениям, ждал, пока они отстоятся, и вынашивать замыслы мог подолгу.

С Андреем Болконским в этом важном отрывке из книги Толстого читатель встречается в тот момент, когда герой, пройдя через тяжелые жизненные испытания, утверждается в мысли «о ничтожности жизни, которой никто не мог понять значения», делает для себя «безнадежное заключение»: ждать от судьбы ему более нечего. Символичной становится для него встреча с покалеченным старым дубом, мимо которого князь Андрей проезжает весенней порой. Дуб с обломанными суками, хмуро стоящий посреди других распускающихся деревьев, как будто говорит всем вокруг: «Нет ни весны, ни солнца, ни счастья». «Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, – думал князь Андрей, – пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, – наша жизнь кончена!»

Оказавшись в имении графа Ростова, князь Андрей встречает Наташу и в чудесную лунную ночь нечаянно слышит ее мечты у открытого окна. Невольно подслушанный разговор, открывший ему молодость, чистоту и прелесть человеческой души, и эта ночь, какой «никогда, никогда не бывало», поднимают в нем «неожиданную путаницу молодых мыслей и надежд». Когда же на обратном пути он вновь проезжает знакомой дорогой, он видит преображенный дуб, поддавшийся весне и солнцу, зазеленевший молодой листвой. И такое же «чувство радости и обновления» овладевает князем Андреем. К нему приходит сознание взаимосвязи всего происходящего в жизни, представление о непрерывной цепи событий, соединяющей прошлое с настоящим и значимой для будущего:

«Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна <…>

«Нет, жизнь не кончена в тридцать один год, – вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. – Мало того, что я знаю все то, что есть во мне, надо, чтоб и все знали это <…> и чтобы все они жили со мною вместе!»»

В объемистой книге Толстого этот отрывок занимает менее пяти страниц. Он входит в повествование как притча, целостное произведение, имеющее свое начало, сюжетное развитие и завершение. Рассказ «Студент» уместился на неполных четырех страницах. На малом пространстве двух текстов отчетливей проступает их структурное сходство: поначалу – круг безнадежных мыслей героев, затем – непредвиденная встреча, разрывающая его и дающая иное направление мыслям, возникающее новое ощущение – непрерывности, вечности лучших человеческих побуждений, находящее выражение в образе невидимой единой цепи, и итог – чувство обновления и просветления в душе героев. В обоих случаях отмечена гармония между душевным обновлением и просветлением природным: в романе получает особый смысл блеск солнца и молодой листвы, в рассказе средь вечерней тьмы неожиданно открывается взгляду яркая полоса зари. Соответствие отмечается и в финальном упоминании о возрасте каждого из героев: смысл возрастной детали здесь одинаков – обозначить для каждого перспективы его неисчерпанных жизненных возможностей.

Разительное структурное, формальное сходство двух текстов подкрепляется их тематическими, смысловыми соответствиями. Понятия правды и красоты, центральные в рассказе Чехова, были основополагающими и в романе Толстого. Важен в «Войне и мире» и образ соединяющей всех невидимой цепи. В эпизоде, вспоминавшемся князю Андрею как «Пьер на пароме», этот образ встречается в речи Пьера Безухова. Как и в мыслях чеховского студента, в разговоре Пьера с Андреем образ невидимой цепи также связан с представлением о «правде» и тоже служит аргументом, противостоящим представлению о жизненном зле. Пьер тогда говорил Андрею: «На земле, именно на этой земле (Пьер указал в поле), нет правды – все ложь и зло; но в мире, во всем мире есть царство правды, и мы теперь дети земли, а вечно – дети всего мира. Разве я не чувствую в своей душе, что я составляю часть этого огромного, гармонического целого ? Разве я не чувствую, что я в этом бесконечном количестве существ <…>составляю одно звено<…>? Я чувствую, что <…> в этом мире есть правда«. Пьер был убежден, что и князь Андрей сумеет почувствовать себя «частью этой огромной, невидимой цепи«.

Обратим внимание: в «Студенте» упоминание о связующей цепи соседствует с упоминанием о том, что Иван Великопольский «переправлялся на пароме через реку». Вслед за Толстым Чехов использует образы реки и переправы в двух значениях – реальном и символическом. В поэтике обоих писателей «связь с самыми простыми физиологическими вещами»³ не исключает и не отменяет их далеко не бытового прочтения. Река, паром, огонь костра, подъем героя на гору, вид неба на западе с узкой светящейся полосой зари – все это зримые детали материальной картины мира, за которыми, однако, проступает не менее важный второй, магический смысл древнейших символов. При этом образ реки – «символ необратимого потока времени»⁴, а также «символ направления»⁵ – поддерживает образ «непрерывной цепи событий, вытекавших одно из другого», опровергая первоначальные представления студента о жизни как замкнутом однообразном круге.

По оценке Толстого, разговор с Пьером на пароме стал для князя Андрея «эпохой, с которой началась хотя во внешности и та же самая, но во внутреннем мире его новая жизнь». После двух встреч со старым дубом в его жизни рядом с «правдой» окажется «красота», и тогда обозначится уже видимый перелом его жизни. В душевных тайниках Андрея Болконского в одно целое сплетутся «мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, женской красотой и любовью,которые изменили всю его жизнь«. В чеховском рассказе жизненная позиция Ивана Великопольского изменится под воздействием «правды и красоты» человеческих чувств, не исчезающих на земле вопреки тяготам жизни. Между этими нравственными ситуациями есть как сходство, так и различие. Но нельзя не признать, что прикосновение к «главному в человеческой жизни» вызвало и у князя Андрея, и у чеховского студента, людей с неравным житейским опытом, не только схожие размышления, но и поразительно совпадающие выводы. В какой-то момент между текстами романа и чеховского рассказа исчезают границы, как при слиянии согласованных диалогических реплик в монолог:

«Война и мир»:

«…Так много в себе чувствую силы и молодости <…> надо верить в возможность счастия, чтобы быть счастливым, и я теперь верю в него».

«Студент»:

«…и чувство молодости, здоровья, силы <…> и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья овладевали им мало-помалу…».

1. Разрядкой везде отмечены слова, выделенные авторами цитат, курсивом – автором настоящей статьи.[↩]
2. Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 тт. Письма в 12 тт. Т. 5. М.: Наука, 1983. С. 264. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте в скобках с указанием тома и страницы.[↩]
3. Чудаков А. П. Мир Чехова: возникновение и утверждение. М.: Советский писатель, 1986. С. 329.[↩]
4. Энциклопедия символов / Сост. Е. Я. Шейнина. М.: ООО «Издательство АСТ»; Харьков: Торсинг, 2001. С. 57.[↩]
5.    Энциклопедия символов, знаков, эмблем / Сост. В. Андреева и др. М.: Локид; Миф, 2000. С. 416.[↩]