Страна Ленина

Ленин, чтоб петь о тебе,

со словами я должен проститься.

Должен писать я деревьями, злаками,

плугом, колесами…

Пабло Неруда

Я всякий раз присматриваюсь к привычным словам, когда говорю о Ленине. Я ищу слово, которому было бы по плечу передать масштаб и величие ленинского дела на нашей планете.

Общественные обязанности, работа в Комитете солидарности стран Азии и Африки часто приводят меня за рубежи нашей Родины-то в пакистанскую деревушку, то в европейскую столицу, то в селение гвинейского племени. И вот там, вдалеке от Душанбе и Москвы, с особенной силой ощущаешь влияние ленинских революционных идей на современный исторический процесс. Так видит космонавт нашу землю, удалясь от нее на сотни километров, – четко и хорошо видно: материки, континенты, страны.

– Вы из страны Ленина?

Эту фразу я слышал множество раз за двадцать лет своих зарубежных командировок. Не промышленная революция, которая предстает пред тобой в облике скоростного автомобиля, быстрокрылого лайнера, в облике небоскребного железобетонного города, – нет, не это поражает. Поражают те социальные сдвиги, которые произошли за последние десятилетия в Азии или Африке и которые с точностью были предсказаны Лениным.

«Начало советскому движению положено на всем Востоке, во всей Азии, среди всех колониальных народов, – говорил Владимир Ильич с трибуны Второго конгресса Коминтерна. – То положение, что эксплуатируемый должен восстать против эксплуататора и создать свои Советы, не слишком сложно».

Эксплуатируемый должен восстать против эксплуататора…

Какая простая и понятная лозунговая формула!

В программах азиатских и африканских политических партий, не являющихся ни в коей мере коммунистическими, но пришедших к власти в результате национально-освободительного движения, в той или иной форме я встречаю это ленинское «эксплуатируемый должен восстать!».

Надо ли повторять старые истины о сложности и простоте Востока?

Сложившиеся веками обычаи, которые советскому свободному человеку могут показаться предрассудками; множественность богов и ритуалов; хор самых различных языков; превосходные национальные традиции, близкие мне особенно; вековая нищета и накопленное веками богатство; пассивность и острые общественные страсти; смешение политических и религиозных взглядов; наконец, великое множество партий всех оттенков, когда порой вся партия состоит из личных приверженцев лидера… Но в этом море неутоленных страстей и желаний по-прежнему стоят маяками простые ленинские истины, годные и для 20-х годов нашего века, и для 70-х…

Двадцать лет тому назад я записал после знакомства с жителями пакистанской деревни:

Вот вошел я в лачугу, в один из гробов,

К незнакомому другу из нищих рабов.

 

Я вошел и подумал, что тысячу лет

Не входил сюда гость, не входил сюда свет.

 

Тот, кто жил здесь, не знал, что такое постель,

Что но камень – подушку кладут в колыбель.

 

Серый пол земляной да бамбук, весь гнилой,

Под ногами его, над его головой.

 

Голова – на руке, на коленях – рука

Изваяние вечной тоски бедняка…

 

Где оружье его? Только темный очаг,

Только стены из глины да горе в очах.

 

Только пол земляной да бамбук, весь гнилой,

Под ногами его, над его головой…

 

Но как будто сказал он мне: «Вот мой ответ, –

Из лохмотьев он вынул заветный портрет, –

 

Он родился на Волге для счастья земли,

Чтоб и люди на Ганге свободу нашли¹.

Двадцать лет тому назад я писал о рабском существовании жителя пакистанской деревушки, о его драгоценной реликвии. Сколько раз после этого я встречал знакомый портрет в хижинах арабских феллахов, в только что построенных государством домах кубинских рабочих, в рабочих клубах Парижа и Дели, в аудиториях новых учебных заведений Гвинеи. Мне рассказывали, что обращение первого в мире пролетарского правительства к народам Востока передавалось в Египте, Сирии и Ливане из рук в руки, как письмо В. И. Ленина, адресованное вождям освободительного движения арабов. Во многих арабских семьях этот текст хранился как реликвия.

 

«Мусульмане Востока, персы и турки, арабы и индусы, все те, головами и имуществом которых, свободой и родиной которых сотни лет торговали алчные хищники Европы… Свергайте же этих хищников и поработителей ваших стран… На наших знаменах несем мы освобождение угнетенным народам мира».

Так страстно звучал этот призыв, подписанный пролетарским правительством революционной России.

* * *

– Велик аллах! Велик аллах! Истинно говорю вам… час молитвы настал… придите и спаситесь… – доносится голос муэдзина с минарета мечети.

Я стою на пыльной улочке тихого арабского городка, а кажется, что вокруг глинобитные стены моего родного кишлака Каратага, что вон тот житель, сидящий на корточках возле дверей своего дома, – наш сосед. За углом знакомая мне гончарня, а вот и плотницкая моего отца усто Турсуна, мастера Турсуна, как называли его каратагцы. Я единственный мальчик, оставшийся от нашей большой семьи, я и моя сестра – надежда овдовевшего отца.

– Что там на небе, какие звезды? – спрашиваю я, желая услышать очередной рассказ отца, умеющего всегда найти для меня яркое слово или стихи, которые он знал во множестве.

– Эти звезды – Млечный Путь.

– Почему?

– Потому, сынок, что по этому пути возят солому. Она падает с арбы, и можно увидеть, где проехала солома.

…Я захожу в мастерскую арабского гончара и смотрю на руки, так знакомые мне руки, обнявшие сырой кувшин на гончарном кругу. Я вижу, как точны в движениях пальцы золотошвеев, склонившихся над куском бархата в кабульской мастерской, как стремительны руки ткачих маленького узбекского городка Гиждувана, руки, создающие неповторимую радугу ковра-паласа.

В этих мастерских нет движущейся конвейерной ленты, а пальцы мастера – единственный сложный механизм с синеватым пульсом. И вещь в этих руках рождается медленно, как растет трава и зреет виноград. Везде одинаково – в арабской гончарне, в афганской мастерской золотошвеев, в узбекском городке, в мастерской ковровщиков, что расположена рядом с базаром.

Как ничто другое, труд объединяет людей, приносит радость мастеру, где бы он ни жил. Я готов определить по изяществу линий кувшина настроение гончара: было у него пасмурно на душе или взгляд его искрился солнцем. Так букет старого вина зависит от того, какое лето было в пору созревания винограда.

1. Стихи автора даются в переводе С. Липкина.[↩]