Стокгольмский синдром Владимира Набокова. Несколько слов о любви к палачу в романе «Приглашение на казнь»
В 1934 году Набоков, прервав работу над романом «Дар», стремительно (не более чем за две недели) пишет новое произведение — «Приглашение на казнь»1. Так появляется одно из его самых загадочных творений. Роман, который запутывает читателя парадоксальностью образов, неожиданностью сюжетных поворотов, литературной реминисценцией с гражданской казнью Чернышевского и томит долгим ожиданием неминуемой (неминуемой ли?) развязки. Писатель словно нарочно уводит читателя от параллелей более страшных — с окружающей реальностью, от онтологического разочарования в которой Набокова не спасала даже его литературная игра.
В момент создания романа писатель жил в Германии, где уже бесповоротно шел процесс обесчеловечивания общества с диктатом единомыслия в вопросах морали. Реальность этого времени навязывала социуму определенные правила выживания, железной логикой которых было превращение человека в зверя. «Все обмануло, но и все сошлось — на этой точке, когда жестокость без всякого внешнего повода и без отброшенных за ненадобностью оправданий превращается в вязкую, обволакивающую стихию» [Зверев: 223]. И Набоков был одним из немногих, кто смог увидеть самое главное: даже не опасность тоталитаризма или военной диктатуры, а торжество обывателя, той массы мирных людей, с помощью которых были реализованы самые нелепые (лишь на первый взгляд) и жестокие идеи уничтожения инакомыслия, предложенные властью.
Главный герой романа Цинциннат осужден и ожидает казни в крепости. Причина его политической неблагонадежности — инаковость: он другой, ни на кого не похожий, непрозрачный в мире прозрачных, что и обрекает его на гибель. В обществе одиозного единомыслия и послушания он становится молчаливым, но раздражающим укором существующему порядку. Тихий бунт Цинцинната нарушает правила абсурдного мира, в котором он существует, — этого ада быта и бездушной предметности, который с восхищением принимается другими.
После приговора никто не говорит ему самого главного — когда будет казнь. Отсутствие именно этой конкретики мучает больше всего, все вокруг пронизано ожиданием его смерти. «…Я предчувствовал этот финал» — так начинается завершающий, самый драматичный акт его бытия. В однообразии жизни обывателей города, для которых казнь, равно как и зрелища похорон и свадеб, является почти единственным важным действом, все буквально одержимы этим событием. Правда, не хватает самого главного — палача. Его ожидание становится чуть ли не главной интригой романа.
Стоит заметить, что в 1923 году, почти за десять лет до «Приглашения на казнь», Набоков написал небольшую драму «Дедушка», где добрый и ласковый старик, ухаживающий за садом, оказывается палачом, который никогда не забывает о своих обязанностях и даже на пороге смерти пытается исполнить приговор, отсроченный временем. Палач является исполнителем высшей воли («Приказано», — умирая, шепчет дедушка). Тема смертной казни интересовала писателя и неоднократно появлялась в его творчестве2. Многие исследователи творчества Набокова выдвигают эту тему на первый план при интерпретации романа. Но в обширном корпусе работ, посвященных «Приглашению на казнь», нет детального анализа другой темы — палача, хотя именно здесь она оказывается центральной по отношению к другим ведущим темам в романе. Ведь образ палача у Набокова подобен лакмусовой бумажке, ярко проявляющей не только пороки мира, в котором вынужден жить главный герой, но и черты характера и мотивы поступков самого Цинцинната.
В нелепом, нарочито театральном мире, в котором Цинциннат ожидает реальной казни, писатель усиливает абсурдность происходящего появлением нового героя. «На днях в одной из наших литерных камер поселится новый арестант. Познакомитесь, это вас развлечет», — объявляет директор арестанту. Но только в седьмой главе появляется милый толстяк с добрым прищуром «глазированных глаз» (набоковская метафора ледяных глаз). М-сье Пьер сразу же без лишней скромности рассказывает о своей деликатности и понимании проблем окружающих: «Кто утешит рыдающего младенца, кто подклеит его игрушку? М-сье Пьер. Кто заступится за вдовицу? М-сье Пьер. Кто снабдит трезвым советом, кто укажет лекарство, кто принесет отрадную весть? Кто? Кто? М-сье Пьер. Все — м-сье Пьер». Столь исключительная способность решать все насущные проблемы и стремление творить добро вызывают восторг у всех, кроме Цинцинната.
- По мнению Б. Бойда, антитоталитаристский роман, где ключевой является тема смертной казни [Boyd 1990: 34].[↩]
- См., например: [Долинин 2013].[↩]
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.
Статья в PDF
Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №2, 2018
Литература
Аверин Б. Дар Мнемозины: романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции. СПб.: Амфора, 2003.
Анастасьев Н. Набоков: Одинокий король. М.: Центрполиграф, 2002.
Бицилли П. В. Сирин. «Приглашение на казнь» // Владимир Набоков: Pro et contra: Личность и творчество Владимира Набокова в оценке русских и зарубежных мыслителей и исследователей. В 2 тт. Т. 1. СПб.: РХГИ, 1997. С. 251-254.
Давыдов С. «Гносеологическая гнусность» Владимира Набокова: Метафизика и поэтика в романе «Приглашение на казнь» // Владимир Набоков: Pro et contra. Т. 1. С. 476-491.
Долинин А. Истинная жизнь писателя Сирина (Работы о Набокове). СПб.: Академический проект, 2004.
Долинин А. Искусство палача: заметки к теме смертной казни у Набокова // Девятая международная летняя школа по русской литературе: Сб. ст. Цвелодубово: Санкт-Петербургский гос. ун-т технологии и дизайна, 2013. С. 29-44.
Зверев А. Набоков. М.: Молодая гвардия, 2001. (ЖЗЛ).
Камю А. Бунтующий человек / Перевод с франц. М.: Изд. политической литературы, 1990.
Семенова С. Два полюса русского экзистенциального сознания (проза Г. Иванова и Владимира Набокова-Сирина) // Новый мир. 1999. № 9. С. 183-205.
Alexandrov V. E. Nabokov’s Otherworld. Princeton: Princeton U. P., 1991.
Boyd B. Vladimir Nabokov: The Russian Years. Princeton: Princeton U. P., 1990.