Старые сказки — новое прочтение. О последнем издании «Детских и домашних сказок» братьев Гримм

«Детские и домашние сказки» Якоба и Вильгельма Гриммов, выпущенные в свет издательством «Ладомир» в серии «Литературные памятники» в 2020 году [Я. Гримм, В. Гримм 2020], в двух книгах, в переводе К. Азадовского, с сопроводительной статьей Е. Дмитриевой и комментарием Р. Данилевского и М. Сулимовой, не первое издание этих сказок на русском языке, но, быть может, самое важное, ибо оно подводит своеобразный итог почти двухсотлетней истории их бытования в России. Русская судьба сказок братьев Гримм в общих чертах изложена в содержательной статье Дмитриевой, в которой, кроме того, подробно и обстоятельно рассказывается о том, как зарождался замысел и как он реализовывался, как публиковались собранные Гриммами тексты и на каком историко-культурном фоне все это происходило.

Русская судьба знаменитых немецких сказок, на первый взгляд, довольно благополучна, во всяком случае, гораздо более благополучна, чем их судьба в Германии, особенно в XX веке, когда наследие Гриммов было инструментализировано в целях пропаганды в Третьем рейхе и преподносилось как сокровищница истинно арийских добродетелей. Это находило свое отражение и в многочисленных экранизациях 1935–1945 годов, в которых добрые короли неизменно напоминали фюрера, а доблестные герои, как, например, Кот в сапогах, приветствовались в финале ликующими криками «Хайль!». По окончании Второй мировой войны братья Гримм — вполне ожидаемо — были объявлены в Германии чуть ли не отцами нацистской идеологии, а их книги — вредным и опасным чтением, которое должно быть изъято из всех библиотек [Wardetzky 2015: 847–871]. Знаменитый «спор о сказках» продолжался в Германии до начала 1950-х годов. Еще в 1951 году Вольфганг Штейниц, известный лингвист и фольклорист, сетовал на то, что в Германии с 1945 года не вышло ни одной книги братьев Гримм, тогда как в Советском Союзе они издаются тиражами в 200–300 тысяч экземпляров, причем в полном виде [Steinitz 1951]. Штейниц ошибался: Гриммы выходили миллионными тиражами, а полного издания сказок так и не было. Самый полный свод был представлен в издании «Academia» 1937 года, куда вошло 59 из 200 сказок в переводе Г. Петникова. Но книга эта прошла незамеченной и переиздана была только в 1955 году, в Ставрополе. Впоследствии в несколько расширенном виде она переиздавалась и в Москве, и в Ленинграде.

Почти такая же «пауза» возникла и с переизданием пересказов А. Введенского, начавшего публиковать свои «переделки» еще в 1934 году и в 1939-м собравшего 47 текстов под одной обложкой. И хотя отдельные сказки в его обработке печатались и в первые послевоенные годы, имя переводчика, ставшего жертвой сталинских репрессий и умершего в тюрьме в 1941 году, в этих изданиях не указывалось вплоть 1955 года, когда были выпущены в свет две сказки («Бременские музыканты» и «Лиса и гуси») тиражом 1 000 000 экземпляров. При всей разнице художественных задач вполне добротный перевод Петникова и лихие обработки Введенского объединяло одно: желание слегка «подправить» оригиналы — то заменить мрачный финал на более счастливый, то убрать «недетские» детали. В них не было «конфетной мармеладности», если воспользоваться выражением А. Бабушкиной, ратовавшей еще в 1934 году за «подлинность» народной сказки, в том числе и переводной [Бабушкина 1934: 8], но некоторое количество «пирогов с изюмом» все же имелось — так называл приемы сглаживания в переводах сказок В. Шкловский, сравнивший нивелирующую тактику переводчиков с деятельностью Английского общества трезвости, издавшего Библию, в тексте которой «вино» последовательно было заменено на «пирог с изюмом» [Шкловский 1936].

В послевоенные годы кроме переводов Петникова и переделок Введенского издавались и другие переводы (в основном Л. Кон, Г. Еременко, В. Вальдман), но большинство этих изданий, рассчитанных, как правило, на самых маленьких читателей, включали в себя по две-три сказки. Мечта о «подлинных» сказках братьев Гримм «в хороших художественных переводах для читателей более старшего возраста», высказанная А. Дейчем в 1936 году в связи с выходом в свет сборника пересказов Введенского [Дейч 1936: 10], так и оставалась мечтой до 1988 года, когда был опубликован выполненный А. Науменко перевод Эленбергской рукописи — изначальной редакции сказок, предшествовавшей их изданию в 1812 году [Я. Гримм, В. Гримм 1988]. В этом первом русском академическом издании, снабженном подробным комментарием, представлена 51 сказка. И только в 2002 году было издано двухтомное «Полное собрание сказок» братьев Гримм, подготовленное Э. Ивановой, которая кроме сказок перевела, с некоторыми сокращениями, и комментарии Гриммов, уже несколько устаревшие, и присовокупила к ним собственные краткие дополнительные пояснения, касающиеся «информантов» и содержащие в отдельных случаях интерпретационные характеристики текстов, так сказать, в помощь читателю. Эта во всех смыслах достойная работа, благодаря которой на русском языке впервые были представлены все 200 сказок, а также так называемые детские легенды и некоторые сказки, не вошедшие в последнее прижизненное издание, открыла вместе с тем широкий простор для полемики, касающейся ключевых вопросов: какими принципами должен руководствоваться переводчик, обращаясь к этому материалу? какой желателен научный аппарат к такому полному собранию сказок, если учесть, что изучение наследия Гриммов за десятилетия, прошедшие со времени издания их комментариев, существенно продвинулось вперед, особенно в Германии?

Своеобразным полемическим ответом и стали «Детские и домашние сказки» в переводе К. Азадовского, хотя работа над ними началась еще в 1970-е годы, задолго до появления перевода Э. Ивановой. Новое издание максимально приближено к оригинальному и содержит помимо корпуса сказок и письмо к Беттине фон Арним, открывавшее первый том последнего прижизненного издания, и предисловие к нему, также в переводе Азадовского (и то и другое отсутствует в издании 2002 года). Но главное отличие заключается в подходе к переводу. Любой, кто берется за перевод текста, имеющего долгую историю, так или иначе находится в плену разных «образов» — уже сложившегося образа автора, образа эпохи, образа жанра в его отечественном варианте, а иногда и образа читателя. Давление этих образов весьма ощутимо в переводе Ивановой, которая, вероятно, ради читателя и упрощает синтаксис, и насыщает текст маркированными элементами русской сказовости, а в некоторых случаях и просто переиначивает оригинал для удобопонятности. Азадовский благополучно выбирается из этого «плена», имея перед собой один-единственный ориентир — языковую данность немецкого оригинального текста, который он — включая и стихи, и то, что написано на диалектах, — виртуозно и абсолютно точно воспроизводит со всеми красотами и неловкостями, со всеми стилевыми перепадами, умело сохраняя баланс между «своим» и «чужим» и тем самым мастерски решая одну из ключевых проблем перевода сказок, обозначенную еще в 1864 году А. Афанасьевым.

Откликаясь на публикацию сказок братьев Гримм на русском языке, знаменитый собиратель писал о том, что всякий переводчик такого материала «имеет прямую обязанность воспользоваться меткими оборотами и картинными выражениями русского сказочного языка», но предостерегал, что «употреблять такие обороты и выражения надо умеючи и только там, где потребует этого самый подлинник. Иначе можно впасть в манерность и прикрашивание, совершенно чуждые наивной и всегда простой народной поэзии» [И. М-ка 1864: 7]. Ни «манерности», ни «прикрашивания» в переводе Азадовского мы не обнаружим, но обнаружим естественную, многообразную живую русскую речь, сквозь которую отчетливо просвечивает дух немецких сказок. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить зачин первой сказки о короле-лягушонке в переводе Ивановой, модернизировавшей имя главного персонажа Heinrich и превратившей его в Хайнриха, что сразу осовременивает текст, и Азадовского, отдавшего предпочтение устоявшейся форме передачи этого имени — Генрих — и тем самым сохранившего языковую «патину»:

Оригинал:

In den alten Zeiten, wo das Wünschen noch geholfen hat, lebte ein König, dessen Töchter waren alle schön; aber die jüngste war so schön, daß die Sonne selber, die doch so vieles gesehen hat, sich verwunderte, sooft sie ihr ins Gesicht schien.

Перевод Ивановой:

В стародавние времена, когда любые желания, стоило только пожелать, исполнялись, жил-поживал один король, и были у него дочери, одна другой краше, ну а уж самая младшая такая раскрасавица, что даже солнышко, немало повидавшее, дивилось этому чуду.

Перевод Азадовского:

В давние времена, когда заклинанья еще помогали, жил на свете король со своими дочерьми, и все они были красавицы; но краше всех была младшая. Даже солнце, немало видавшее на своем веку, всякий раз изумлялось, озаряя ее лицо.

Вариант, предложенный Ивановой, несет на себе печать характерной русской сказовости и выдает стремление переводчицы максимально «оживить» текст, тогда как вариант Азадовского, гораздо более сдержанный и более близкий к оригиналу, воспроизводит и литературную обработанность исходного немецкого текста.

Достойным дополнением к текстам сказок в новом издании служат упоминавшаяся выше монографическая статья Е. Дмитриевой, содержащая множество сведений, необходимых для понимания этого важного литературного памятника, а также комментарий Р. Данилевского и М. Сулимовой (имя последней по непонятным причинам не указано на титульном листе среди тех, кто готовил издание, хотя комментарий, написанный при ее деятельном участии, составляет добрую половину второго тома). Пояснения к сказкам опираются на комментарии Гриммов и новейшие исследования немецких фольклористов, но дополнены множеством других материалов, как частного свойства, относящихся к отдельным реалиям и понятиям, аллюзиям, скрытым цитатам, так и общего, относящихся к месту того или иного сказочного сюжета в мировом фольклоре и литературе. Особая ценность комментария заключается в том, что в нем последовательно указаны параллели к русским сказкам, собранным Афанасьевым, а также выявлены все переклички отдельных мотивов внутри сборника сказок братьев Гримм.

Вместе с тем некоторые примечания все же вызывают вопросы. Так, в ряде случаев комментаторы считают необходимым сообщить, какое немецкое слово стоит за найденным переводчиком русским соответствием, хотя это ничего не добавляет к пониманию текста. Например, указано, что за русским «олененок» скрывается немецкое Reh — «косуля» (кн. 2, с. 1076), слово, в силу невозможности образования от него деминутива традиционно заменяемое в русских переводах сказок на оленя (вспомним Бемби), или что фамилия «информантки» Гриммов Доротеи Фиманн в оригинале имеет женскую форму Viemännin (кн. 2, с. 1062), которую комментаторы, дав русский аналог «Фиманнша», имеющий в русском языке среди прочего пренебрежительный оттенок, характеризуют как «народную», хотя во времена Гриммов такая форма повсеместно использовалась в официальных документах, касающихся рождения, смерти и брака. При таком усердии комментаторов вызывает недоумение отсутствие буквального перевода и внятного пояснения там, где это действительно нужно, как, например, в примечании к сказке «Ягненок и рыбка» (№ 141, кн. 2, с. 1190), где приводится строчка «Enecke, Benecke, lat mi liewen / will die ock min Vügelken giwen» (на диалекте), представляющая собой «формулу» мольбы о пощаде, которая и нуждается в расшифровке (буквально: «Энеке, бенеке, оставь меня в живых, отдам тебе за это мою птичку»). Вместо весьма сомнительного объяснения (без отсылки к источникам), что данная «считалочка» (?) якобы использовалась в ряде назидательных примеров в протестантских проповедях (?) и что эти строки можно встретить в некоей (заметим, несуществующей) истории о молодой девушке, молящей о пощаде¹, следовало бы указать, что та же «формула» присутствует помимо этого не только в двух текстах «Германских сказаний» Гриммов (№ 445, 585), но и в балладе «Герцогиня Орламюндская» из сборника «Волшебный рог мальчика», к которой составители, Клеменс Брентано и Ахим фон Арним, добавили сведения относительно этих двух строчек, имевших хождение в виде зачина считалки из Нижней Лужицы [von Arnim, Brentano 1808: 234]. При этом желательно было бы пояснить и этимологию рифмованной пары «Enecke, Benecke», связанной напрямую с аналогичной парой «Engel, Bengel» (буквально «ангел, разбойник»).

В некоторых случаях комментаторы выдвигают гипотезы, которые отнюдь не всегда выглядят убедительными. Так, например, в примечании к сказке «Красавица Катринелье и Пиф Паф Польтри» (№ 131) дается пояснение, почему Гриммы к женскому имени Малько (Malcho) добавили в скобках Melk-Kuh («Дои-корову»), и высказывается предположение, что это слово введено «для того, чтобы читатель верно понял рифмы» (кн. 2, с. 1192), и что имя Malcho «вызывает ассоциации с нем. Kuh — «корова»» (там же). Но едва ли Гриммов заботило, верно ли читатель поймет вполне прозрачную рифму. Необходимость раскрыть внутреннюю форму имени была обусловлена как раз тем, что никаких ассоциаций с коровой это имя, образованное из стяжения диалектальных форм повелительного наклонения от глагола malchan (доить) и ko (корова), не вызывает. Смысл подсказки составителей сборника скорее заключается в том, чтобы через раскрытие не вполне прозрачной семантической формы слова подчеркнуть комизм: героиня, носящая имя Матушка Малько (Дои-Корову) (кн. 1, с. 628), как раз и занимается в сказке тем, что доит корову.

Неубедительной выглядит и робкая попытка раскрыть топоним Зудмердоре из сказки «Девушка из Бракеля» (№ 139), о котором говорится, что здесь подразумеваются, вероятно, некие ворота, а в их названии «прослеживается связь со словом «Süd» <…> «южный»» (кн. 2, с. 1198), тогда как в действительности речь идет о существовавших в Бракеле Зюдгеймских воротах (Südheimer Tor), название которых дано в сказке в диалектальной форме. При этом само название не имеет никакого отношения к «югу», а связано с топонимом Зюдгейм (Südheim), небольшим поселением недалеко от Бракеля.

Интерпретационная часть комментария, которая всегда заключает в себе некоторый субъективизм, не самая сильная составляющая этой работы. Так, к примеру, обращая внимание читателя на финал сказки «Золушка» (№ 21), в котором голубки выклевывают у сводных сестер Золушки по глазу, комментаторы сообщают, что «зловещее звучание смягчается за счет симметрии увечий и специфики жанра» (кн. 2, с. 1080), хотя здравый смысл подсказывает — никакая эстетическая, гармонично выстроенная симметрия не может ни при каких условиях смягчить «зловещий оттенок увечья». Без такого рода субъективных суждений, которых, надо сказать, немало, наверное, можно было бы обойтись, оставив место для чуть более подробного комментария там, где это действительно требуется.

Так, хотелось бы увидеть более развернутый комментарий к сказке «Красная Шапочка» (№ 26), о которой говорится, что она записана со слов Иоганны и Марии Хассенпфлюг (пересказавших, как указывают комментаторы, сюжет из сборника Ш. Перро) и вошла в сборник Гриммов с прибавлением счастливого финала (кн. 2, с. 1092). Остается неясным, кто изменил финал, представленный к тому же неожиданным образом в двух версиях внутри одной сказки, где рассказывается и о встрече Красной Шапочки со вторым волком, — сказительницы или сами Гриммы? Ведь именно финал составляет принципиальное отличие версии Гриммов от версии Перро, русские переводы и адаптации которой нередко ориентировались именно на гриммовский вариант и заканчивались, в отличие от французского оригинала, спасением девочки и бабушки [Мельников 2018: 285–309], что можно было бы особо отметить в комментарии.

Не хватает и более обстоятельного общего пояснения к сказке «Золушка» (№ 21), о которой в комментарии твердо и уверенно сказано, что она представляет собой пересказ одноименной сказки из сборника Перро (кн. 2, с. 1087), хотя немецкие коллеги помимо версий, связанных с французскими источниками, в том числе и более ранними, чем версия Перро, приводят множество свидетельств распространенности этого сюжета в германских землях вне его связи с французскими вариантами. Об этом можно было бы сообщить в преамбуле, отметив попутно, что первоначально эта сказка, как считают немецкие исследователи, была адресована в первую очередь взрослому читателю [Uther 2008: 50–51]. Обходят молчанием комментаторы и еврейские мотивы, которые подробно и обстоятельно проанализированы в книге Х.-Й. Утера, хорошо им известной.

Нельзя не отметить и некоторые фактические ошибки, а также неточности, закравшиеся в комментарий. Так, в примечаниях к «Предисловию», поясняя фразу В. Гримма «Пришла, наверное, пора записать эти сказки» (кн. 1, с. 12), комментаторы указывают на то, что это — «общее место» (?), которое «впервые встречается в собрании народных песен И.-В. Гете, записанных в Эльзасе (1771)» (кн. 2, с. 1060). Последнее не соответствует действительности: двенадцать народных песен, записанных Гете в Эльзасе в 1771 году, были отправлены в том же году Гердеру, который поместил три из них в своих «Народных песнях» («Volkslieder», 1778), однако как единый цикл они были изданы только в 1932 году, без какого бы то ни было «предисловия» самого Гете, поскольку таковое не существовало [Volkslieder… 1932].

Ошибочно и указание комментаторов на то, что роман Ф. Шульца, послуживший источником сказки «Рапунцель» (№ 12), назывался «Маленький роман» (кн. 2, с. 1077): это сочинение Шульца носит то же название, что и сказка, — «Рапунцель» («Rapunzel»), и опубликовано оно было в пятом томе его собрания «Малые романы» («Kleine Romane», 1790).

В примечаниях к сказке «Семеро швабов» (№ 119) дана неверная дата выхода в свет книги «Народная книжица» («Volksbüchlein») Людвига Аурбахера, опубликованной впервые в 1827–1829 годах, а не в 1846 году, как сообщается в комментарии (кн. 2, с. 1181). При этом в пояснениях отсутствует немаловажная информация о том, что в стихотворении Ганса Сакса, одном из источников данной сказки, фигурируют девять швабов, а не семь, а в разных вариантах данного сюжета, бытовавшего в немецких землях, героями выступают не только швабы, но и, к примеру, баварцы.

Список можно было бы продолжить, дополнив его перечнем досадных опечаток в написании немецких, французских и даже русских слов, а также некоторых стилистических и смысловых погрешностей.

Все эти огрехи пояснительной части, объясняющиеся отчасти огромным количеством материала, который должны были освоить и переработать комментаторы, не умаляют в целом достоинств этой прекрасной книги и могут быть легко устранены, если будет предпринято ее переиздание, на что хотелось бы надеяться, ибо она заслуживает и второго, и треть­его, и двадцать пятого издания, ведь ее главная ценность — безупречный перевод Азадовского, благодаря которому русский читатель имеет возможность познакомиться с подлинными текстами сказок братьев Гримм.

1. В действительности, если судить по приведенному комментаторами переводу, речь идет о мольбе — последовательно — зайца, лисы, волка, медведя и льва, обращенной к охотнику, в варианте сказки «Два брата» (№ 60), помещенном в издании 1840 года.[↩]