Как женщина «выпрыгивала из юбки», чтобы его посадили. По материалам следствия Ю. Домбровского 1949 года

А за каждое слово я, понятно, отвечаю головой, стоит только поднять и посмотреть судебное дело.

Ю. Домбровский. Из письма С. Антонову

Знакомство с Ирочкой

В 1990-е годы, уже после смерти Юрия Домбровского, в печати стала распространяться история о стукачке, посадившей его в 1949 году.

В кратком пересказе она выглядит так.

В середине 1940-х Юрий Осипович познакомился с Ириной Стрелковой¹, у которой была редкая книжка рассказов Хемингуэя. Эту книжку она дала ему почитать, иначе говоря, она открыла ему Хемингуэя. А в 1949 году во время охоты на ведьм-
космополитов Стрелкова пошла и сообщила о Домбровском куда следует, его арестовали и приговорили (это была четвертая по счету посадка)². На следствии она приписала ему и Хемингуэя, и разные другие вещи. Вся эта история долгое время была известна в основном со слов Домбровского. О Стрелковой узнали после написанного им открытого письма. Затем были публикации мемуаристов. Так все это стало достоянием общественности, но так ли было на самом деле?

Со злым юмором Домбровский рассказывал друзьям, что «Ирка от усердия выпрыгивала из юбки» — так старалась упечь его на допросах и в суде [Жовтис 1999: 272]. Уже в первых своих письмах в 1955–1956 годах — после возвращения из лагеря — он писал о ней: «…желаю этой стерве вторично родить ежа против шерсти за все ее пакости!» [Домбровский 1950–1961: 21 об.]. Правда, тут же упоминал и других виновников (о которых речь будет ниже), тоже нехорошо о них отзываясь, хотя и не так резко, как о Стрелковой.

В итоге этот эпизод оказался настолько памятным и значимым, что Домбровский написал открытое письмо («для показа всем честным людям»), которое распространялось сначала в самиздате и было впервые опубликовано на Западе в 1979-м, спустя год после его смерти³. Это письмо было адресовано его другу Сергею Антонову⁴. Там он в красках вспоминал очную ставку со Стрелковой.

Ирина Стрелкова была из числа тех молодых, про которых знающие люди в Алма-Ате тогда (в 1940-е) говорили, что они «собираются «у Варшавского»⁵, «вокруг Домбровского»» [Розанов 2005: 263].

Это был победный 1945 год. У Алексея Брагина⁶, одного из многочисленных приятелей Юрия Осиповича, вдруг случилась семейная драма. Брагин бросил двоих детей, развелся с женой, тут же женился на молоденькой студентке-журналистке и стал с ней жить. Этой девушкой и была Стрелкова, или просто Ирочка, как ее все называли: «Она как-то молниеносно появилась в нашей жизни, т. е. очень скоропалительно вышла замуж за моего товарища Алешу Брагина» [Домбровский 1992: 327]. Жили они в своей «десятиметровке» стенка в стенку с Юрием Осиповичем — в бывшей Четвертой гостинице по адресу улица Виноградова (ныне Карасай батыра), дом 63. Во время войны гостиницу превратили в общежитие для эвакуированных деятелей искусств, москвичей и ленинградцев; в основном это были киношники.

Не считая места и года, подробности знакомства писателя с Ирочкой не известны, однако можно предположить, что встреча произошла во время традиционной вечеринки у него или у кого-то из друзей-соседей, например у Льва Варшавского. Дверь его комнатки-квартирки находилась прямо напротив вечно беспокойной кельи Домбровского⁷.

Можно представить, как Брагин однажды предложил заскучавшей Ирочке: «Пойдем, посмотришь на настоящих писателей, актеров, режиссеров; с ними просто и легко можно общаться на равных».

Стрелкова не была алмаатинкой и до войны не жила в Казахстане. Как и Домбровский, она родилась и выросла в Мос­кве. Помимо литературы, это еще одна вещь, которая их сближала: он попал в Алма-Ату, будучи высланным⁸, она оказалась здесь в эвакуации, то есть тоже не по своей воле.

Брак Стрелковой и Брагина долго не продержался, вскоре они развелись, и Стрелкова съехала (а Брагин вернулся к прежней жене). К этому моменту одно из важнейших событий в жизни Домбровского уже произошло, и об этом он тоже рассказывает в письме к Антонову. Стрелкова была почитательницей и «первооткрывательницей» Хемингуэя: «…первой среди нас «открыла» для себя Хемингуэя и всюду носилась с единственным в те времена изданием его рассказов. Хемингуэй был излюбленной темой ее рассуждений о словесном искусстве…» [Жовтис 1990: 173]. Небольшой сборник «»Пятая колонна» и первые тридцать восемь рассказов», выпущенный в 1939 году, Стрелкова, уезжая из военной Москвы, захватила с собой. А затем он попал в руки к Домбровскому. Проглотив его за ночь, Юрий Осипович очень многое понял и переосмыслил в своем творчестве, чему поспособствовал, в частности, утренний разговор со Стрелковой под наплывом впечатлений, а Хемингуэй стал для него одним из любимых писателей.

Я прочел его залпом ночью и в семь утра, оглушенный, сбитый с толку, словно увидевший новый свет, прибежал к ней. Я понял, что все, что я писал дотоле, никуда не годится <…> А писать надо так, как написаны вот эти новеллы — просто, ясно, коротко. И не надо никогда ничему учить читателя, что-то ему там растолковывать. Он умный, он сам все поймет. Со всем этим я пришел к Ирине Ивановне. И она меня поняла и объяснила страшно важную вещь — Хемингуэй открыл в литературе то, что давным-давно знали актеры — подтекст. И таким образом, чуть не впервые — сумел создать образ неинтеллектуального героя [Домбровский 1992: 328].

До Хемингуэя, конечно, были Томас Манн, Чехов и другие, кто насыщал свои произведения подтекстом, однако только прочитав Хемингуэя, Домбровский вдруг понял свои ошибки — персонажи, которые слишком много говорят, и даже не говорят, а выговариваются. Осознавая это, он оглядывался на первого «Хранителя древностей», потерянного в 1939 году⁹, и на вторую вещь — еще не завершенный антифашистский роман «Обезьяна приходит за своим черепом», работа над которым будет с перерывами продолжаться еще целую дюжину лет, однако проблема разговоров и длиннот в нем так и не будет решена полностью.

Общение Домбровского со Стрелковой продолжалось всего год. Их дороги разошлись в 1946 году, после чего она больше не стремилась в его компанию, и они не пересекались на вечеринках. Десятилетия спустя каждый займет свое место в литературе. Домбровский напишет знаменитую дилогию, один из шедевров прозы о сталинской эпохе, а Стрелкова станет автором произведений для детей и молодежи, выпустит биографию Чокана Валиханова¹⁰ в «Жизни замечательных людей», а в конце жизни будет отдавать время публицистике и сочинению учебного пособия для средней школы, знакомящего с творчеством Астафьева, Белова, Распутина и Шукшина (оно, кстати, выдержит множество переизданий). Однако главную известность ей все-таки принесли вовсе не литературные труды, а история с Домбровским.

«…О ядовитой демагогии американского неогитлеризма…»

Как все было в действительности, можно проверить, только обратившись к документу — открыв само «Дело»¹¹. И первое, что мы видим, уже заставляет задуматься — это масса других лиц, свидетелей и их показаний, которых в истории, рассказанной писателем, нет. Перечислим всех: И. Шухов, М. Лихачев, С. Медведев, З. Брянцева, А. Рогожина, Г. Дахшлейгер, Г. Хлопова-Дункан, а также Н. Титов, который в письме Антонову не был назван по имени (Домбровский пишет «один мой друг» или «товарищ»). В итоге «друзей» было не два, не три и даже не четыре, а девять.

Но кроме других свидетелей были и другие версии о предателях.

Так, Стрелкова была не единственной женщиной-иудой.

До Стрелковой существовала и так же распространялась версия об актрисе Антонине Рогожиной¹², с которой Юрий Осипович впервые встретился в ноябре 1948 года на квартире театрального режиссера Якова Штейна¹³.

В январе 1949 года у писателя с актрисой начался роман, продлившийся более двух месяцев и прерванный арестом. Именно с Рогожиной Домбровский провел последнюю ночь на свободе (28–29 марта). Затем они снова увиделись в середине 1950-х, но уже в Москве, куда он вернулся после освобождения. Выйдя к тому времени замуж, Рогожина тоже перебралась в столицу. Несмотря на ревность мужа, она часто навещала Юрия Осиповича. Не исключено даже, что их отношения продолжились¹⁴, но интересно сейчас не это, а то, что о Рогожиной говорили так же, как о Стрелковой: «Ее тоже обвиняли в моей гибели, — рассказывал Домбровский. — Жена сына Н. Сац¹⁵ приехала в Москву и рассказала всем (а в том числе и ей), что я рассказал Я<кову> С<оломоновичу> (Штейну. — И. Д.), что она меня посадила, — баба чуть не рехнулась. — Так по крайней мере она (Рогожина. — И. Д.) говорила мне» [Домбровский 1950–1961: 22 об.].

Все расставляют на свои места страницы «Дела», высвечивающие будничные подробности и скрытые причины. Так, мы видим, что участие Рогожиной в посадке Домбровского было самое незначительное — она оказалась второстепенным и даже третьестепенным свидетелем, так как рассказала довольно мало — ничего из того, что могло пригодиться следователю. Например, что Домбровский был грязен, неряшливо одет и пьянствовал, что он позорил звание советского писателя, да и вообще не был похож на писателя.

Недоразумение с обвинением Рогожиной в конце концов было Юрием Осиповичем исправлено, она была оправдана и репутация ее восстановлена¹⁶. Однако, судя по фрагменту воспоминаний ниже, словно по какой-то злой забывчивости, в частных беседах писатель продолжал поддерживать «красивую» версию об актрисе-предательнице, причем даже тогда, когда письмо Антонову уже существовало:

6.11.1977 г. Алма-Ата. (выделено автором. — И. Д.) <…> Мало того — скверненькая актрисуля, с которой у него были когда-то, до последней посадки, «отношения» и которая без колебаний заложила его со всеми потрохами (а порассказать о нем всегда было что)… и которую усилиями радетелей справедливости выперли из театра, она к этому времени окончательно потеряла в городе все дивиденды, ее никуда не впускали — даже на порог… (К тому моменту она вышла замуж и перебралась в Москву. — И. Д.) Вот тут она кинулась к Домбровскому и, вот представьте себе, через друзей, и в частности через вернувшегося из заключения режиссера Варпаховского¹⁷, он устроил эту неприкаянную во МХАТ!!! Во как.

Позднее я рассказал эту алма-атинскую версию самому Домбровскому и спросил:

— Правда ли все это?

Он улыбнулся, махнул рукой и сказал:

— Уж не помню подробностей, но в основном вроде так и было… [Вульфович 1997: 143]

Наравне с версиями о Стрелковой и актрисе-стукачке существовала версия о поэте-стукаче-самоубийце.

В 1960-е алмаатинцы знали и рассказывали историю о поэте, который застрелился после встречи с другом-писателем, возвратившимся из лагеря, — не выдержал груза вины, ведь это из-за него товарища посадили. Этим поэтом был Николай Титов¹⁸, а писателем, соответственно, Домбровский. Один из мемуаристов так воспроизвел их встречу:Николай Ильич Титов (1906–1960) — поэт, сатирик, переводчик, журналист, автор хлестких эпиграмм. В молодости кроме литературы увлекался лошадьми и был жокеем.

А вот когда Ю. О. вернулся, уже, кажется, в году 1954-м¹⁹, он направился сразу и напрямик в отделение Союза писателей, к своему врагу номер один. Тот заложил его, и об этом знали все. Напряженно ждали развязки и обязательный большой мордобой с последствиями… Ю. О. выманил так называемого стукача на улицу. Шли молча. Дошли до угла… Говорят, виноватый внезапно остановился и уж неизвестно, в каком контексте сказал амнистированному:

— Ты притащился сюда бить мне морду. Весь город знает об этом. Краснобай и показушник! А я скажу тебе: «Бей сколько хочешь. Плевал я на тебя и твои высокие принципы!.. Эгоист проклятый. Ты всегда был один — тебе некого было защищать. Ты никого по-настоящему не любил. У тебя никогда не было ни жены, ни детей. Ты ничего не понимаешь в том, что может человек сотворить ради спасения своих близких. И ты мне не судья! Можешь сколько хочешь бить эту морду!.. Мне наплевать…»

Мордобой не состоялся. Домбровский постоял-постоял, глаза на него потаращил-потаращил, и сказал:

— Пойдем… Посидим где-нибудь <…>

А через полчаса или немногим более того они уже сидели в шашлычной и пили по-настоящему. И разговаривали, и объяснялись… [Вульфович 1997: 143]

Знакомство Юрия Осиповича с Титовым случилось в 1938 году после того, как Николай Ильич, живший до этого в Новосибирске, перебрался в Алма-Ату, опасаясь за свою голову: недавно расстреляли поэта Павла Васильева, с которым он дружил. Домбровский тогда только вставал на свой литературный путь — в 1937–1938 годах в журнале «Литературный Казахстан» (будущий «Простор») в нескольких номерах публиковался его первый роман «Державин»²⁰. С Титовым они встречались в Союзе писателей, выступали на литературных вечерах, состояли в одних и тех же кружках, устраивали вечеринки. А в 1949 году Титов попал в число свидетелей, проходивших по «Делу».

В отличие от Рогожиной он оказался очень полезным для следствия, его показания были насыщены подробностями. Титов вспомнил, например, как Домбровский говорил о вой­не Советского Союза с Америкой, в которой СССР потерпит поражение: американцы — не немцы, они никого не станут отправлять в газовые камеры, они будут хорошо относиться к пленным, и поэтому советские солдаты будут сдаваться им пачками. Пытаясь опровергнуть Титова, Домбровский объяснял, что это говорил не он сам, а его герой из нового романа, и ходатайствовал о приобщении страниц из него к «Делу».

Вся беда в том, что о войне с США, о чистых простынях и шоколаде я действительно говорил. Вернее, писал об этом. В том романе, над которым я тогда работал, один мой отрицательный герой говорит: «Мы не повторим ошибки Гитлера, мы наших пленных будем кормить эрзац-шоколадом и уложим их спать на чистые простыни, но жить они у нас долго не будут. Почему? Не знаю, право, но мне так кажется». Этот кусок я читал одному моему другу, и он, на горе, вспомнил его, а следователь, записывая, опустил всякое упоминание о романе, и получилось — это говорит Домбровский сам от себя [Домбровский 1992: 330].

Новый большой роман с таким «хемингуэевским» сурово-безнадежным названием — «Дрогнувшая ночь», темой которого станет Америка, Домбровский замыслит и начнет писать вскоре после встречи со Стрелковой — в 1946 году. Началась холодная война, и тема была актуальна — антифашизм сменился антиамериканизмом. (Примечательно, что оба его романа, включая предшествующую «Обезьяну…», соответствовали разным политическим трендам 1940-х годов.)

Наконец, важно отметить: в 1949 году Домбровского впервые по-настоящему судили как писателя. До этого момента на других следствиях речь шла в основном об общественной и частной стороне его жизни, а литература мелькала где-то на дальнем фоне — ни к его поэзии, ни к прозе чекисты не проявляли интереса. И пусть о романе на допросах, как и в собственных его показаниях, ни слова, и в приговор он тоже не попал, Домбровский все же говорил о нем на суде: «Свидетель Титов неправильно истолковывает те разговоры которые мы вели о моем романе»²¹. И затем еще подробнее писал в кассационной жалобе:

…в новом романе я буду писать о ядовитой демагогии американского неогитлеризма, разлагающего души народов под маской демократизма и свободы. Моя задача была показать, что, выступая и в белых перчатках, американизм несовместим с жизнью и свободой народов. Именно поэтому и зашел разговор о шоколаде и простынях. Я утверждаю что эта инкриминируемая мне фраза в таком или почти таком виде находится в романе и вырвана оттуда с целью создать видимость обвинения <…> Добавлю, что Титов был пьян и поэтому ничего понять <не мог>. Из всего разговора у него в памяти осталась фраза об американском шоколаде…

Но была еще лирика — она-то как раз попала в приговор.

Свидетельница Гертруда Хлопова-Дункан²² рассказала следователю о том, что Домбровский читал друзьям стихи, написанные им о жизни в лагерях, сделав, правда, оговорку, что они, безусловно, не могли быть напечатаны, однако и не были антисоветскими: «…прямо против советской власти в них ничего не говорилось». В итоге отдельный допрос Домбровского был посвящен его поэтическому творчеству²³.

Можно ли в таком случае считать Хлопову-Дункан женщиной, благодаря которой Домбровский вновь отправился в кромешный мир? (Впервые, напомним, это была Колыма в 1940 году.) А ведь о ней Юрий Осипович никогда ничего не говорил, не вспоминал и историй не сочинял. А как же Стрелкова? И какова роль Титова, ведь не случайно, как рассказывают, он застрелился в 1960 году?

Жертва борьбы внутри Союза писателей

Ровно год назад «Вопросы литературы» опубликовали очень важный документ из «Дела», а именно жалобу Домбровского Генеральному прокурору СССР [Дуардович 2021b]. Эта «Жалоба» в свое время помогла писателю освободиться из последнего лагеря. Написана она была в 1954 году. Но главная ее ценность сегодня — подробный рассказ Юрия Осиповича о своей сталинской одиссее с анализом подоплеки и приемов всех четырех следствий. В «Жалобе» истинной причиной четвертого ареста он называет борьбу внутри Союза писателей Казахстана и своего врага — поэта и депутата Дмитрия Снегина²⁴:

Я утверждаю далее, что мой арест есть результат скрещения двух сил: моего прошлого, искусственно созданного МГБ Казахстана²⁵, и дружной работы небольшой группы завистников из Союза советских писателей Казахстана, одним из которых был ответственный секретарь ССП Казахстана Снегин (Поцелуев).

20 марта 1949 г. он помещает в республиканской газете пасквильную статью обо мне. За несколько времени до этого я был предупрежден писателем Шуховым²⁶, что Снегин в пьяной компании, подбадривая себя перед своим «литературным» выступлением, кричал: «Я не для того воевал, чтобы Домбровский топтал мою (?) землю». Его решительность пойти на все, чтобы быстрее избавиться от меня, усугублялась еще тем, что я накануне в бухгалтерии Союза писателей публично заявил о его жульнических, уголовно наказуемых проделках, направленных на расхищение средств, принадлежащих Союзу. (Снегин строил себе дачу и заключал сам с собой фиктивные договоры на крупную сумму.)

В статье я был назван зловещей фигурой, подголоском Зощенко, им же якобы завезенным в Казахстан; опорочивались мои литературные работы, в частности, о романе «Обезьяна приходит <за своим черепом>» говорилось, что под ним с радостью подписался бы Сартр.

<…> Этот «литературный» донос, вероятно, инспирированный МГБ, был сигналом начать новую разработку обо мне: первые протоколы допросов свидетелей помечены 22 марта²⁷, а еще через 8 дней опердело было готово.

Статья Снегина «Повысить бдительность на идеологическом фронте» была опубликована в газете «Казахстанская правда», после чего Домбровскому оставались считаные дни. Обвинения оказались уничтожающими: он был назван не прос­то зловещей фигурой, а «едва ли не самой зловещей фигурой среди антипатриотов и безродных космополитов, окопавшихся в Алма-Ате» [Снегин 1949].

Со Снегиным у Домбровского, как мы узнаем из «Дела», были давние счеты — с 1939 года, а познакомились они еще раньше — в 1937-м. Причины простые: оба ругали произведения друг друга, и одновременно Снегин вставлял Домбровскому палки в колеса в Союзе писателей.

Снегин постоянно находился в чести и в славе, и в литературной иерархии стоял куда выше Юрия Осиповича, хотя по таланту явно ему уступал. Он был рослый, статный, с плакатным лицом, имел барские замашки и держал четкую брезгливую дистанцию между собой и другими — неравными либо в чем-то запятнавшими себя. Кроме того, депутат-поэт, в отличие от Домбровского, был коренным алмаатинцем, соответственно, и отношение к нему было особое — он изначально был на дружеской ноге со многими, а благодаря общим знакомым ничто сказанное у него за спиной не являлось для него тайной, а ведь Домбровский частенько прохаживался по его адресу: «…при языке Домбровского, да при способности литературной братии к злословию, к пересудам, что-нибудь из сказанного Юрием Осиповичем по поводу успехов Снегина-Поцелуева не могло не дойти до ушей последнего» [Кузьмин 1993: 98].

Судя по всему, в конфликте со Снегиным он перешел опасную черту, когда стал угрожать раскрыть его нечистые дела в бухгалтерии Союза писателей: «Митька Снегин — подлец, кому-нибудь из нас, или мне, или ему, не быть!» — говорил он незадолго до ареста, в начале марта 1949 года, о чем на допросе сообщила Рогожина.

В ночь на 30 марта, десять дней спустя после выхода статьи, к Домбровскому пришли грозные посетители. Затем в шуме ног процессия прошла обратно по коридору — писателя вывели на улицу, а там была его украденная весна.

1. Ирина Ивановна Стрелкова (1924–2006) — писательница, журналистка, публицистка. Была корреспонденткой казахстанской «Ленинской смены» (ныне «Экспресс К») и «Пионерской правды». Входила в состав редакционной коллегии журнала «Наш современник». Большинство ее книг было адресовано детям и молодежи.[↩]
2. Другие были в 1932, 1935 и 1939 годах. По делу 1935 года был оправдан, однако провел в тюрьме несколько месяцев.[↩]
3. У нас будет напечатано в 1991 году в № 6 журнала «Столица».[↩]
4. Сергей Петрович Антонов (1915–1995) — писатель, драматург, сценарист, критик. Автор повестей и рассказов «Поддубенские частушки», «Порожний рейс», «Дело было в Пенькове», «Васька» и других.[↩]
5. Лев Игнатьевич Варшавский (1904–1967) — сценарист, литературный и театральный критик, историк, журналист. Был секретарем К. Радека. В 1938 году был арестован и в 1939-м выслан в Алма-
   Ату. Вторично пострадал в 1949 году, надолго лишившись работы. С 1958 года и до конца жизни руководил сценарной мастерской на киностудии «Казахфильм». Много лет был другом и постоянным адресатом писем Домбровского. См.: [Дуардович 2022b].[↩]
6. Алексей Иванович Брагин (1906–?) — писатель, поэт, журналист и публицист. Работал в главной республиканской газете «Казахстанская правда». Переводил ряд казахских авторов, включая Джамбула Джабаева и Сабита Муканова.[↩]
7. У Домбровского была комната № 123.[↩]
8. Был впервые арестован в 1932 году и тогда же приговорен к высылке в Казахстан на три года. В Алма-Ату приехал весной 1933-го, как это и описано в самом начале романа «Хранитель древностей». См.: [Дуардович 2019b].[↩]
9. О событиях в жизни Домбровского, связанных с 1939 годом, см.: [Дуардович 2021а].[↩]
10. Чокан Чингисович Валиханов (1835–1865) — историк, этнограф, фольклорист, путешественник и востоковед.[↩]
11. См.: [Уголовное… 1949].[↩]
12. Антонина Васильевна Рогожина (1924–?) — актриса Русского театра драмы в Алма-Ате.[↩]
13. Яков Соломонович Штейн (1900–1956) — театральный режиссер, актер, заслуженный деятель искусств Казахской ССР. В 1943–1956 годах руководил Русским театром драмы в Алма-Ате. Штейн был хорошим другом Домбровского, поддерживал его не только словом, но и делом. Когда писатель вернулся с Колымы, тот помог ему с работой — устроил в свой театр. Юрий Осипович преподавал теорию драмы, историю русского театра, а также вел курс по Шекспиру.[↩]
14. Из письма Домбровского Варшавскому (ориентировочно 1956–1957 годы): «А в промежутках звонит муж Алеша и просит ее к телефону» [Домбровский 1950–1961: 16].[↩]
15. Наталия Ильинична Сац (1903–1993) — театральный режиссер, пуб­лицист, драматург, педагог, основательница детских театров нового типа, в частности первого в мире драматического театра для детей.[↩]
16. »…Как мы впоследствии уточнили с Домбровским, ничего предосудительного она не совершила» [Жовтис 1999: 279].[↩]
17. Леонид Викторович Варпаховский (1908–1976) — театральный режиссер, сценарист, кинорежиссер и киновед, народный артист РСФСР. С Домбровским познакомился в 1940 году во время этапа на Колыму.[↩]
18. [↩]
19. Освободился он в 1955-м и вернулся сначала в Москву, а в 1958-м состоялась эта встреча.[↩]
20. Печатался под двумя разными названиями: сначала «Державин», затем «Крушение империи».[↩]
21. О событиях в жизни Домбровского, связанных с 1949 годом, см.: [Дуардович 2021b]. Там же даны ссылки на архивные документы, имеющие отношение к 1949 году.[↩]
22. Гертруда Николаевна Хлопова-Дункан (1925–?) — о ней известно только, что в 1949 году она была студенткой пятого курса Казахского государственного университета имени С. М. Кирова. Домбровский познакомился с ней у Варшавского в 1947 году, в январе или феврале.[↩]
23. См.: [Дуардович 2022а].[↩]
24. Дмитрий Федорович Снегин (настоящая фамилия — Поцелуев) (1911–2001) — писатель, поэт, переводчик, сценарист, редактор, видный партийный, общественный и литературный деятель и функционер, народный писатель Казахской ССР. Участник Оте­чественной войны, офицер-панфиловец. В 1949 году работал ответственным секретарем Союза писателей Казахстана и одновременно был депутатом Верховного Совета Казахской ССР.[↩]
25. Имеются в виду предыдущие аресты и дела: 1932, 1935 и 1939 годов.[↩]
26. Иван Петрович Шухов (1906–1977) — писатель, переводчик, журналист и общественный деятель. Его роман «Ненависть» Горький выделял в числе важных произведений современной прозы — вместе с «Тихим Доном» и «Брусками». В 1937 году после громкого скандала в Москве переехал в Алма-Ату: был осужден на два года условно за домашнее насилие. Благодаря обращению Вышинского к Сталину и Молотову приговор отменили. Дружил с поэтом Павлом Васильевым, расстрелянным в 1937 году. В 1939–1945 годах избирался депутатом Северо-Казахстанского областного совета, затем был членом пленума Пресновского райкома Коммунистической партии Казахстана. В 1963–1974 годах был главным редактором журнала «Простор», центрального русскоязычного литературного издания Казахстана. Переводил многих казахских классиков, включая М. Ауэзова, С. Муканова и других. Был знаком с Домбровским с 1937 года.[↩]
27. Правильно — 23 марта.[↩]