Среди журналов и газет

Б. М. ЭЙХЕНБАУМ В ДОКУМЕНТАХ И ПИСЬМАХ. «…Я хочу жить, испытать все, узнать все, перестрадать все и сделать все, что смогу», – так писал Б. Эйхенбаум в письме от 6 марта 1904 года к своему старшему брату Всеволоду, который учился в то время в Петербургском университете.

Отрывки из писем Бориса Эйхенбаума к брату помещены в журнале «Подъем» (1986, N 9). Публикатор О. Ласунский.

«В посланиях Борэйхенбаума мы находим информацию, которую сегодня практически невозможно отыскать ни в каких иных источниках, – пишет дубликатор. – Разве это не редкая удача – обнаружить в целости многолетнюю подборку старых гимназических писем? Удача вдвойне, если учесть, что их сочинителем являлся будущий автор капитальных трудов о Лермонтове, Гоголе, Л. Толстом и других классиках отечественной литературы».

С одной стороны, эти письма, регулярно уходившие из Воронежа на невские берега в течение 1901 – 1905 годов, «рисуют замечательную по яркости картину внутреннего, духовного развития даровитого молодого человека. С другой стороны, в них раскрывается масса ценнейших историко-бытовых подробностей, которые способны привлечь внимание специалистов- краеведов да и всех любителей местной старины».

Письма «дяди Бори» сохранил его племянник, сын Всеволода Михайловича, Игорь Эйхенбаум и передал их своей двоюродной сестре – Ольге Борисовне Эйхенбаум, у которой они и хранятся. В письмах Б. Эйхенбаум рассказывал брату о своих гимназических буднях.

15 января 1903 года: «…Больше всего возмущает и интересует меня наш поп… Я очень часто вступаю с ним в разговор, между прочим, сегодня почти весь урок вел с ним беседу. Началось с того, что он стал говорить, уж не помню по какому поводу, что у нас не может быть никаких собственных убеждений, никаких воззрений на жизнь. Затем он заявил, что только апостолы были люди с убеждениями. Хотел я спросить его на манер Рудина: «Это Ваше убеждение? Следовательно, Вы убежденный человек. И еще, следовательно, Вы, по Вашему же убеждению, апостол». Да, во-первых, он все равно бы вывернулся, а я нажил бы себе злейшего врага, ну, а, во-вторых, стали говорить о другом и это замяли… Я стал говорить ему, что, по моим наблюдениям, древние языки (так, как они проходятся у нас) совершенно не развивают правильного мышления, ложны, что это удивительно механическая работа, требующая только зубрежки Он ни на что не ответил прямо и ясно, но вывертывался везде. В конце урока стали говорить о цели гимназического образования и вообще гимназии. Я высказал ему свое мнение насчет того, что должна сделать гимназия для каждого ученика: она должна утрамбовать, что ли, почву, на которой стоит каждый ученик, должна ответить на его вопросы о жизни, вере и труде, должна рассеять его сомнения, одним словом, должна действовать так, чтобы ученик после восьмилетнего пребывания в ней вступил в жизнь с некоторыми убеждениями – с какими, это вполне зависит от характера и ума человека. Тут прозвенел звонок, и поп, красный от злости, ушел».

15 апреля 1903 года: «…Началась гимназия, начались мысли, наблюдения и т. д. Между прочим, как наш класс резко разделился на несколько отдельных групп, которые, как только наступает перемена, моментально собираются и каждая заводит свой особый разговор. С одной стороны, группа ярых игроков в биллиард, в карты… Из этой кучки слышатся самые разнообразные восклицания: «Я тебе 20 очков» вперед дам!», «Сволочь, когда ж ты деньги мне отдашь?», «Сегодня махнем к Бибикову!» и т. д….Затем группа пансионеров, которые отличаются необычайной грубостью нравов; они всегда напоминают мне «бурсаков» Помяловского. Между ними есть такие близкие к Гороблагодатскому, к Сатане, Аксютке и др. Одни из них растянулись во весь свой рост, валяются на скамейках, другие занимаются тем, что щипят, колют и щелкают своих соседей, третьи сидят с совершенно отупевшими лицами и красными глазами и или молчат, или ревут благим матом и ругаются. Далее расположилась группа школьных либералов и фразеров, которые все и всех, кроме себя, презирают, которые кричат о какой-то свободе, которые своим шумом и своими фразами соблазняют многих мальчиков и потом их же оставляют в дураках, а сами удаляются на второй план. Они главным образом заметны по своему наружному виду: лохматые, растрепанные, с нахмуренными бровями, с решительной походкой, с громким стуком каблуков и фамильярным обращением. Затем кучка, состоящая из людей обыкновенных, «смертных»; они рассуждают обо всем понемногу, но рассуждают просто, весело и очень часто довольно здраво: тут находится Ходский, тут же обыкновенно и я. Мы рассуждаем обо всем: и о попе, и о Горьком, и о Писареве, и об Андрееве, и о математике, одним словом, обо всем, что интересует нас…»

23 января 1904 года: «…Большинство наших педагогов… выключает меня из списка «благомыслящих и примерных учеников». Они не имеют в руках ярких фактов, но все-таки смутно чувствуют, как я смотрю на них, на гимназию и вообще на жизнь. Жаль, что я иногда не умею сдерживаться; особенно в сочинениях, – я иногда не вытерплю и пойду катать то, что я думаю (какое преступление! какое направление! o, tempora, o, mores! Он пишет в гимназических сочинениях то, что он думает!). Сережка (учитель-словесник. – Ред.) меня ненавидит, поп тоже. Господи, какая все это сволочь!»

Тема музыки часто присутствует в переписке братьев. Борис рассказывает о наиболее ярких событиях в местной музыкальной жизни, о своих опытах в области композиции, о своих новых увлечениях.

10 января 1904 года: «…На Рождество я начал читать по астрономии и теперь так увлекся ею, как не увлекался еще ничем. На праздниках я читал по целым дням… Что ты скажешь, если это мое призвание? Но тут же сбоку пригостилась музыка; я продолжаю импровизировать, и в данное время мне не дает покою мысль написать программную музыку на «Коробейников» Некрасова».

21 марта 1903 года: «…Я только что пришел с концерта, посвященного Чайковскому; была прочитана его биография, которую я со страшным вниманием слушал.