Среди журналов и газет

ИЗ ЛИТЕРАТУРНОГО НАСЛЕДИЯ КОРНЕЯ ЧУКОВСКОГО. Журнал «Радуга» (1989, N 3) публикует статью Корнея Чуковского «Шевченко». Статья была написана в виде лекции и впервые опубликована в журнале «Русская мысль» в 1911 году (N 4, 5).

«Шевченковская тема проходит через всю творческую жизнь Чуковского. Как критик-газетчик он разоблачал беспомощные или искаженные переводы Шевченко и радостно приветствовал каждый успех в создании русского «Кобзаря». Как основоположник отечественной теории художественного перевода он сформулировал принципы, которых должен придерживаться русский переводчик Шевченко. Как редактор и составитель он осуществлял четкую селекцию существующих переводов – и приглашал, – воодушевлял, поощрял поэтов создавать новые, более совершенные, исходя из того, что и самый лучший перевод – создание времени, а великий оригинал принадлежит вечности», – пишет во вступлении к публикации М. Петровский.

Чуковский никогда не рассказывал о Шевченко как о «представителе таких-то социальных слоев» или «выразителе таких-то идей», но всегда создавал его портрет как художника. «Литературный портрет» Шевченко, созданный Чуковским, весь соткан из противоречий: он нежный и гневный, молящийся и проклинающий, всепрощающий и мстительный, глубоко своеобразный, личностный – и полностью растворенный в общенародном, – говорит М. Петровский.

«Исступленная нечеловеческая нежность и исступленный нечеловеческий гнев. Этот гений молитвы – в то же время и гений проклятий. Со времен ветхозаветных пророков ни одно еще, кажется, сердце не вмещало в себе так много чрезмерной любви и так много чрезмерной ненависти…

Другие наши гражданские поэты кажутся рядом с этим поэтом великого гнева какими-то анемичными, малокровными, дряблыми», – пишет Чуковский в своем очерке.

«…Сегодня он молится о мщении, а завтра уже о прощении. Непосредственный первый порыв его оскорбленного сердца: уничтожить, проклясть, отомстить; но второй порыв, такой же страстный и такой же властительный: милосердие, всепрощение, не какое-нибудь, а опять-таки исступленное, нечеловечески чрезмерное.

Испытав однажды издевательства, он записывает у себя в дневнике: «Забудем и простим темных мучителей наших, как простил милосердный Человеколюбец своих жестоких распинателей»…

Но через несколько страниц в том же дневнике про кого-то: «Рабочий дом, тюрьма, кандалы, кнут и неисходимая Сибирь – вот место для этих безобразных животных».

Более сорока поэм Шевченко посвятил женщине, которой он поклонялся всю жизнь. И самое ужасное, что «человеку с таким сверхъестественным даром обожания и нежности это обожание и нежность были запрещены. Всё мы знаем: ему, живописцу, поэту, возбранялось рисовать и писать, но ведь когда его сдали в солдаты, тем самым ему запретили любить», – пишет Чуковский.

К концу своей жизни этот одинокий и необласканный человек скопил у себя в душе «такие запасы нерастраченной нежности, что она излилась у него через край, и странное, безумное, почти невозможное слово сказал он тогда о своей «голубке» и «пташке»: святая!..

Это слово стало у Шевченко, – пишет Чуковский, – обиходным, потому что и чувство вошло в обиход, чувство набожной, религиозной нежности к труждающимся и обремененным. Вера в святость страдания теперь ему так нужна, иначе как же ему понять, как принять, как оправдать те страдания, которые вынес он сам?»

Когда читаешь стихи Шевченко времени заточения его в Петропавловской крепости, то «явственно видишь, что в каземате Петропавловской крепости находился тогда не поэт, а святой. В этих изумительных, коротеньких, лирических отрывках, по двадцать, по сорок строк, которые именно с этой поры появляются у него в Кобзаре – всмотритесь, как часто там слово «любовь». Как некий апостол, из-за решетки он завещает друзьям:

– «Любiтеся, брати моi!.. Смирiтеся, молiтесь Богу, свою Украiну любiть».

И в казарме как он жалеет, как сокрушается, что на воле не знал этой радости: христианской любви и прощения – «Кого я, де, коли любив? Кому яке добро зробив? Нiкого в свiтi, нiкому в свiтi».

«Можно сказать, – говорит Чуковский, – что в тюрьме и в казарме Шевченко охватил восторг всепрощения, экстаз всепрощения и милости. Он весь осветился каким-то сиянием кротости и это спасло его».

Несмотря на то, что Шевченко получил свободу, прожил в Петербурге шестнадцать лет, на Васильевском острове, «он до мозга костей петербуржец, но где же в его «Кобзаре» этот Васильевский остров? – где же он хоть в малейшей черте психологии? Где в «Кобзаре» Брюллов, где академия художеств?»

В поэзии его продолжает преобладать мотив покинутости, сирости, хотя со всех сторон перед ним раскрытые объятия. Он их будто не видит.

«Откуда же в нем такое? – спрашивает Чуковский. – Я долго не мог объяснить себе это, но теперь, мне кажется, я знаю. Вникните, вслушайтесь в народные украинские песни, возьмите хотя бы того же Максимовича, старинный сборничек, еще тот, которым восхищался некогда Гоголь, – и вы с изумлением увидите, что в творчестве народа украинского покинутость и сиротливость тоже главенствуют над всеми другими чувствами…»

«Покинутость, сирость, мы уже видели, – пишет Чуковский, – тоже не личное его ощущение, – и нежность, и гневность тоже, и в том-то и чудо, что почти ни одной его личной черты в его творчестве разыскать нельзя, и говоря о нем, против воли говоришь о народе, а говоря о народе – о нем! Тут какая-то небывалая круговая порука. Счастливейший Платон Каратаев! Какое для него было блаженство в этой его почти мистической слиянности с народом. Ему никогда не приходилось искать ни форм, ни идей для своего творчества, он не искал Бога, не искал мировоззрения, не искал оправдания своему бытию, все ему было дано и все определено в народе и народом, и ему незачем было спрашивать: что такое жизнь? что такое смерть? во что мне веровать? что мне делать? куда идти? кто такой я? что такое вселенная? – народ ответил ему еще раньше, чем он об этом спросил, и на всех путях жизни был он водим и спасаем народом, и стоило ему хоть немного отклониться или уклониться хоть на волос в сторону, оторваться на мгновение от народа, он становился неузнаваемо беден и слаб».

А. И. КУПРИН. РАССКАЗЫ, ОЧЕРКИ, ВОСПОМИНАНИЯ. Возвращение А. И. Куприна в 1937 году на родину сняло многие запреты: