Среди журналов и газет

ВОСТОЧНЫЙ ПОЛДЕНЬ АННЫ АХМАТОВОЙ – под таким названием Галина Козловская («Звезда Востока», 1990, N 12) публикует свои воспоминания об Анне Ахматовой. Вывезенную на Большую землю, в Ташкент, Анну Ахматову, как и других эвакуированных писателей, поселили на задворках старого большого дома в помещении-каморке, где до войны находилась касса Управления по делам искусств. Там ее впервые и увидела Галина Козловская, «освещенную светом тусклой лампочки, зябко кутающуюся в старую негреющую шубку. В первые минуты я напряженно сердцем вбирала все предметы ее облика, ее осанку, сдержанные движения рук» тихие интонации ее голоса.

Сразу поразили одновременно гордость и сиротство, – вспоминает Г. Козловская, – и сановное какое-то веление исходило от нее: «Не сметь жалеть». Но внутренняя сила духовной несломленности, непокоренности была так же очевидна, как и полное её безучастие к своей бедности и к неустройству своего личного существования. Она вся еще была в муках блокады, с теми, кто там погибать остался. И казалось, что она все еще хранит в себе стужу ленинградских дней и ночей и что она не оттает никогда…».

Галина Козловская рассказывает, что именно в их доме Анна Ахматова впервые прочитала отрывок из Пролога к «Поэме без героя». «Судьбе было угодно сделать нас свидетелями рождения удивительного произведения искусства, и мы про себя называли его «наша поэма», – говорит Г. Козловская.

Постепенно быт Анны Ахматовой как-то налаживался. Писательская братия, жившая с ней в одном доме, – рассказывает Г. Козловская, – как могла о ней заботилась.

Муж Галины Козловской; музыкант и композитор Алексей Федорович, стал другом Ахматовой, которого она ценила и нежность к которому сохранила до конца дней своих. Козловская в своих воспоминаниях рассказывает о музыкальных пристрастиях Ахматовой. Она очень любила Вивальди и Баха. «Алексей Федорович рассказал ей однажды, как на основе текстов кантат Баха ученые и музыканты Швейцер и Болеслав Яворский обнаружили общность символов в инструментальных произведениях Баха. Ахматова увлеклась этим и часто просила играть и объяснять ей, что означает каждый из этих символов. Она любила «Реквием» Моцарта и часто просила играть ей масонскую траурную музыку. «Я должна отметить, – рассказывает далее Г. Козловская, – что к опере как жанру она, по-моему, была довольно равнодушна. Из русских опер она по-настоящему знала и любила «Хованщину» и «Пиковую даму». Зато кляла Модеста Чайковского за ужасающе плохие стихи. И все повторяла: как мог Чайковский писать такую гениальную музыку на такие бездарные слова! —

Ахматова нередко удивлялась невзыскательности многих композиторов к художественным достоинствам стихов, на которые писали музыку. «Что Тютчев, что Ратгауз, – все равно!» – говорила она.

Лучшим русским романсом она считала «Для берегов отчизны дальней» Бородина. Находила прекрасным «Пророка» Римского-Корсакова и «Сирень» Рахманинова. «Многое уйдет, а «Сирень» останется», – говорила она.

Ей нравилась музыка Стравинского…

Ее предпочтение балету перед другими театральными жанрами было несомненным. С юности она дружила с блистательными балеринами Мариинского театра. Атмосфера балетных подмостков была окутана особой поэтической аурой.

Много лет она оплакивала утонувшую в Неве Лидию Иванову, поражавшую всех силой драматической экспрессии, легендарным прыжком и пластическим совершенством. Ахматова многое оставила в Ленинграде, но привезла в Ташкент фотографию Лидии Ивановой.

Участвовала Ахматова и в чествовании балерины Тамары Карсавиной в подвале «Бродячей собаки» и написала ей стихи.

Но вершиной преклонения Анны Андреевны, по-моему, – говорит Г. Козловская, – была балерина Татьяна Вечеслова, о чем свидетельствует стихотворение Ахматовой, написанное ею на обороте портрета:

Дымное исчадье полнолунья,

Белый мрамор в сумраке аллей.

Роковая девочка-плясунья,

Лучшая из всех камей.

От таких и погибали люди,

За такой Чингиз послал посла,

И такая на кровавом блюде

Голову Крестителя несла».

Узнав о госзаказе, полученном Алексеем Федоровичем Козловским, о написании оперы о Пушкине (Г. Козловской было предложено написать либретто), Ахматова была возмущена.

«Сядьте и слушайте», – сказала она Козловской и прочитала критику Пушкина на пьесу Виктора Гюго «Кромвель». В ней Пушкин осуждает дерзость Гюго, осмелившегося оскорбить великую тень. «А вы хотите заставить Пушкина петь. Этого нельзя, нельзя», – повторяла она.

Больше всего ее тревожила подспудно мысль: «А что, если Пушкина будет петь глупый человек?!»

Живя в Ташкенте, Ахматова получала много писем – просто от читателей и письма с фронта. «Помню, – пишет Г. Козловская, – как однажды она прочитала поразительное письмо от командира воинской части. Через полчаса должен был начаться бой; а он писал ей слова любви, благодарности за радость общения с ее стихами, за то мужество, которое она ему придавала. Кончалось письмо словами: «Анна Андреевна, благословите нас, дорогая».

Люди, непосредственно знакомящиеся с Анной Андреевной, – вспоминала Г. Козловская, – всегда испытывали чувство робости. В первые минуты и люди почтенного возраста, и молодые, знаменитые и не знаменитые, робели, лишались обычной непринужденности. И пока Ахматова молчала, ожидая, что скажет пришедший, молчание бывало даже мучительным.

«Да, – говорила Анна Андреевна, – вот почти всегда так, но это случается только с теми, кто слыхал мое имя. Когда же я еду, скажем, в поезде, и никто меня не знает, все чувствуют себя со мною легко, свободно. Бабы потчуют меня пирожками и рассказывают, сколько у них детей и чем они болеют.