«…Но ведь я поэт – чего же вы ждали?» (О В. Шершеневиче)

I

А что, если в нарушение всех академических законов написания солидной литературоведческой статьи начать сразу же с литературно-детективной игры для пытливого читателя, с цитатных сопоставлений, выразительных и неожиданных?

Вот перед нами строки некоего пока неизвестного читателю Автора:

Послушайте! Вы говорите, что ваше сердце ужасно

Стучит, но ведь это же совсем пустяки. —

Послушайте! Ведь это же, в конце концов, нестерпимо:

Каждый день моторы, моторы и водосточный контрабас.

 

А вот, наоборот, очень и очень известные строки раннего Владимира Маяковского:

Послушайте!

Ведь, если звезды зажигают —

значит – это кому-нибудь нужно?

 

«Водосточный» же контрабас отзывается у него своеобразным музыкальным эхом:

А вы

ноктюрн

сыграть

могли бы.

на флейте водосточных труб?

Вот снова стихи неизвестного Автора:

Из Ваших поцелуев и из ласк протертых

Я в полоску сошью себе огромный плащ.

 

Сравним с известными и очень часто цитируемыми стихами Маяковского «Кофта фата»:

Я сошью себе черные штаны

из бархата голоса моего.

Желтую кофту из трех аршин заката

 

Некий Автор призывает:

 

Шейте из облаков сорочки бессвязно,

На аршины продается лунная бахрома!

 

Маяковский мгновенно отзывается:

Перья линяющих ангелов бросим любимым на

шляпы,

будем хвосты на боа обрубать у комет, ковыляющих

в ширь.

 

Автор брезгливо говорит о женщине:

Бифштекс в модном платье, гарнированный сплетнями…

Маяковский подхватывает образ:

Желудок в панаме!

Автор, незнакомый читателю, негодует:

Вы ничего не поймете, коллекционеры жира…

Маяковский согласно откликается:

Через час отсюда в чистый переулок

вытечет по человеку ваш обрюзгший жир…

 

Вот типический образчик стиля некоего Автора:

Ночь бросила черный шепот из-под выцветших усов

фонарных светов,

Запрыгала засаленным зверком по пням обвалившихся

особняков,

А по лужам (штемпелям весны) забродили души поэтов,

Пересыпанные трупьем обмохрившихся веков.

 

А вот тот же набор: «ночь, улица, фонарь…». Оставим пока Блока в покое! «Черный… душа…», но уже у Маяковского:

Лысый фонарь

сладострастно снимает

с улицы

черный чулок.

По мостовой

моей души изъезженной

шаги помешанных

вьют жестких фраз пяты.

Некий Автор предупреждает предполагаемых читателей:

А я Вам брошу с крыш небоскреба

Ваши зашнурованные привычки, как пару дохлых ворон.

Маяковский перекликается с ним:

А если сегодня Мне, грубому гунну,

кривляться перед вами не захочется – и вот

я захохочу и радостно плюну,

плюну в лицо вам…

Не правда ли, весьма примечательные параллели?!

И вот теперь – на засыпку! – проведем нехитрый эксперимент. Пожалуйста, перед вами строки вперемешку, попробуйте определить, где чьи:

Знаю, что я важная телеграмма,

Которую мир должен грядущему передать!

 

Я одинок, как последний глаз

у идущего к слепым человека!

 

Меня одного сквозь горящие здания

проститутки, как святыню, на руках понесут

и покажут богу в свое оправдание.

 

Перелистываю улицы. Площадь кляксою…

Расплывается.

Улица провалилась, как нос сифилитика.

 

…Мысли – акробаты

Влезли под купол черепа и качаются снизу вверх…

 

Обгорелые фигурки слов и чисел

из черепа,

как дети из горящего здания.

 

Все вы на бабочку поэтиного сердца

взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.

 

А вы только читаете стихи, стихеты, стишонки;

Да кидайте же замусленные памятники в небоплешь!

Смотрите: мои маленькие мысли бегают, задрав рубашонки,

И шмыгают трамваев меж.

Буквы спрыгивают с афиш на землю жонглерами

И акробатами влезают в разбухшие зрачки.

 

Слышу: тихо, как больной с кровати,

спрыгнул нерв.

И вот, —

сначала прошелся

едва-едва,

потом забегал,

взволнованный, четкий.

 

Я люблю смотреть, как умирают дети.

 

И, шурша, копошились шепелявые трамваи

Огненными глистами в уличных кишках.

 

Теперь положа руку на сердце ответьте честно: можно ли по стилевым отличиям, по словарю, по системе образного строя и ритмики определить, какие строки из вышеприведенных принадлежат Маяковскому, а какие – этому некоему неизвестному Автору?! Но и это еще не все! Несколько слов о так называемой стихотворной технике. Вот Маяковский рифмует:.

Угрюмый дождь скосил глаза,

А за

решеткой

четкой

железной мысли проводов –

перина.

И на

нее

встающих звезд

легко оперлись ноги.

Но ги-

бель фонарей,

царей…

И т. д.

А некий Автор никак не хочет уступить и рифмует еще более вызывающе, еще изысканнее:

Стучу, и из каждой буквы,

Особенно из неприличной,

Под странный стук вы-

лезает карлик анемичный.

В руке у него фиалки,

В другой – перочинный ножик.

Он смеяться устал, ки-

вая зигзагом ножек.

………………………..

Маленький мой, опрометчивый

Вы ужасно устали

Но ведь я поэт – чего

же вы ждали?

 

Настало время назвать читателю имя Поэта. Это – Вадим Шершеневич.

Имя его мало что говорит современным любителям поэзии. Это несправедливо как с исторической, так и с поэтической точки зрения. В биографии поэта Вадима Шершеневича много «белых пятен», недоговоренностей, сознательных искажений и прямых вычеркиваний. 100-летие со дня его рождения отмечается в том же 1993 году, что и 100-летие Владимира Маяковского. Да, они ровесники. И стихи, так обильно приведенные мною в начале этой статьи, написаны ими в период 1913 – 1915 годов.

У двадцатилетних юношей – Вадима и Владимира – наблюдались и проявлялись абсолютно сходные приемы обработки словесного материала и общая цель: непременный эпатаж своих буржуазных современников.

Сходны у них, между прочим, и кощунственные в те времена, этакие панибратские и одновременно глобальные отношения к Богу:

А с неба смотрела какая-то дрянь

Величественно, как Лев Толстой.

(Вл. Маяковский)

Ну, чего раскарячил руки, как чучело,

Ты, покрывший собою весь мир, словно мох;

Это на тебя ведь вселенная навьючила

Тюк своих вер, мой ленивенький Бог!

(В. Шершеневич)

Я думал – ты всесильный божище,

а ты недоучка, крохотный божик.

Видишь, я нагибаюсь,

из-за голенища

достаю сапожный ножик.

………………………

Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою

отсюда до Аляски!

(Вл. Маяковский)

…Я спокойное лицо его мольбой

Изуродую,

Мы поймемся с ним, мы ведь оба пусты,

Уведу я его за собой,

Безбородого,

Ночевать под мосты.

(В. Шершеневич)

Я сознательно выбрал для цитирования именно ранние, предреволюционные стихи, ибо потом пути поэтов разошлись. По разным причинам.

Но сначала и тот и другой жили и работали, конечно же, не в безвоздушном, стерильном и изолированном пространстве. Словарь, образы, ритмы, идеи носились в густо насыщенном предреволюционным электричеством воздухе и становились общими.

Кто кому следовал, кто кому наследовал? Этот вопрос остается открытым. Их стихи создавались, читались с лету с многочисленных эстрад и публиковались почти одновременно в многочисленных изданиях того времени.

Разумеется, сейчас, из далекого далека, трудно с полной уверенностью сказать, кто у кого в эти годы заимствовал образы или «потягивал» те или иные строчки. Но то, что они по крайней мере взяли общий старт на поэтическом ипподроме, соревнуясь и взаимообогащаясь на каждом круге литературных скачек, дерзко и по-молодому косясь друг на друга, – это бесспорно для любого мало-мальски’ объективного исследователя.

И пожалуй, еще одно непременное условие поэтического общения: ревнуя друг к другу! Иначе бы – не поссорились…

II

Вадим Габриэлевич Шершеневич родился 25 января (6 февраля по новому стилю) 1893 года в Казани, в состоятельной и интеллигентной семье.

Отец его Габриэль Феликсович Шершеневич (рождения 1863 года) был известным юристом, специалистом по гражданскому и торговому праву, сначала – профессором Казанского, а позднее – Московского университета.

Среди его трудов «Общая теория права», «Общее учение о праве и государстве», а также, что весьма небезынтересно для людей пишущих, «Авторское право на литературные произведения».

Напомню, кстати, что юноша из Симбирска Владимир Ульянов хоть и недолго, но был студентом именно Казанского университета, и не лишено вероятности, что был знаком с лекциями или хотя бы трудами юриста Г. Ф. Шершеневича – «Курсом гражданского права» или «Курсом торгового права»… Поздней этот «образованнейший специалист стал видным деятелем кадетской партии, депутатом I Государственной думы. Партия конституционных демократов, особенно ее ЦК, собрала выдающихся людей России. Кроме широко известных в истории и неоднократно охаянных князя Львова или Павла Николаевича Милюкова, профессора (опять профессора!) Петербургского университета, стоит упомянуть хотя бы Владимира Ивановича Вернадского, будущего академика, крупнейшего ученого XX века, или Владимира Набокова – отца будущего писателя…

Правда, сам Г. Ф. Шершеневич в этом не виноват: он умер довольно рано, в 1912 году, не дожив, таким образом, до событий, во главе которых стоял бывший студент Казанского университета…

Совершенно естественно, что при таком отце Вадим Шершеневич не мог не получить соответствующего образования.

Он закончил физико-математический факультет Московского университета и был активно включен в литературный процессе. Достаточно сказать, что к 1914 году – в двадцать лет! – он успел уже выпустить несколько книг.

Это – «Весенние проталинки» (1911), «Carmina» (лирика 1911 -1912 годов), «Романтическая пудра» (поэзы, изд. «Петербургский глашатай») и «Экстравагантные флаконы» (изд. «Мезонин поэзии», Москва) – обе 1913 года.

Как и полагалось юноше из тогдашней элитарной семьи, он знал по меньшей мере три языка: английский, немецкий и французский. В дальнейшей своей литературной работе переводами из Шекспира и Синклера, Брехта, Вийона, Рембо, Бодлера он жил как профессионал.

В 1913 году он подготовит сразу три книги: «Словарь эпитетов к Тютчеву», перевод с итальянского работы теоретика итальянского футуризма Ф. Т. Маринетти «Манифесты итальянского футуризма» (выйдет в Москве в начале 1914 года) и книгу «Футуризм без маски» (изд. «Искусство», Москва, также 1914 год).

Для сравнения следует упомянуть, что за весь 1913 год Владимир Маяковский опубликовал всего… 17 стихотворений…

Приведенного выше списка достаточно, чтобы увидеть не только удивительную для юноши работоспособность, но и поразительную широту интересов и яркий спектр его возможностей. Чем-чем, а творческой импотенцией и отсутствием воображения юный Шершеневич не страдал!

Теперь сопоставим Вадима Шершеневича с его уже солидным творческим опытом высококультурного московского литератора – и сына лесничего с глухой окраины Российской империи… Разумеется, лесничий в дореволюционные годы по уровню специального образования никак не соотносится с современным лесником, но все же можно сказать, что юный Маяковский вырос в тогдашнем захолустье. Следовательно, особенным семейным воспитанием и образованием похвастать никак не мог. Достаточно хорошо известно, что иностранными языками он не владел, да и с русской грамматикой отношения у него были своеобразные. Он не был особенно силен в пунктуации и неоднократно обращался к своему старшему другу Осипу Брику с просьбой «расставить запятатки» в его сочинениях…

Разумеется, знающие люди могут мне резонно возразить: как же так, ведь его мать была урожденной Данилевской, сестрой известного русского беллетриста? Ну и что? Это не довод… Ведь только сестрой, и совершенно необязательно, чтобы сестре автоматически передавались и литературные способности, и иные качества, реализованные братом.

Кстати сказать, наше поколение литературных мальчиков, стартовавших в начале – середине 50-х годов, – «шестидесятников», как нас назовут позже, – еще застало мать Маяковского, старушку, в относительном здравии, своеобразно поклонялось ей, а у очень молодого. Евг. Евтушенко есть и стихотворение «Мать Маяковского». Об айвовом варенье из Багдади…

Что же касается его тогдашних ближайших друзей – братьев Бурлюков, то уровень их культуры и теоретических притязаний прекрасно охарактеризован в книге воспоминаний Бенедикта Лифшица «Полутораглазый стрелец»… Можно, конечно, с уважением и пониманием относиться к потрясающей энергии и самоуверенности молодых людей из глухого местечка в черте оседлости, но именно работа Шершеневича вскоре стала для этой компании настольным катехизисом. Хоть «русские футуристы» и пытались откреститься от своего прародителя… Сам маститый Маринетти приехал в Россию с пропагандистскими целями в феврале 1914 года. Его встретила уже слаженная и организованная группа. Вот весьма характерный отрывок из письма в редакцию газеты «Новь» (N 28 от 15 февраля 1914 года):

«Под кличкой «русские футуристы» – группа, объединенная ненавистью к прошлому, но люди различных темпераментов и характеров.

…Отрицая всякую преемственность от итало-футуристов, укажем на литературный параллелизм: футуризм – общественное течение, рожденное большим городом, который сам уничтожает всякие национальные различия. Поэзия грядущего – космополитична.

Константин Большаков,

Владимир Маяковский,

Вадим Шершеневич».

Не надо думать, что возникновение группы футуристов было чем-то из ряда вон выходящим. Ничего подобного! В десятилетие, предшествующее революции 1917 года, все смешалось в доме русской поэзии! Как выразился Валерий Брюсов в статье «Смысл современной поэзии», наблюдалось весьма характерное для переходных эпох дробление на значительное число мелких течений. И такого дробления, мелких течений, впрочем, точно так же как и политических партий, тогда хватало! Стоит упомянуть, что почти одновременно существовали, возникали и умирали: реалисты (в духе 70 – 80-х гг.), русские классики – парнасцы (И. Бунин), символисты, акмеисты, ранний футуризм (В. Хлебников, В. Каменский), эгофутуризм (И. Северянин), неофутуризм (Б. Пастернак), центрофугисты, имажинисты, экспрессионисты, презентисты, а еще – «ничевоки», кинематики, акцидентисты, а еще – пролетарские поэты!

С улыбкой вспоминает о том времени Александр Вертинский в своей грустной книге «Четверть века без родины»: «Был я тогда футуристом – ходил по Кузнецкому с деревянной ложкой в петлице, с разрисованным лицом… с необычайной легкостью проповедовал абсурдные теории, искренне считая себя новатором» ¹

А теперь, за безжалостной дымкою лет, можем ли мы отличить те группы и группки друг от друга?! Видны только отдельные крупные фигуры…

…Забавное временное совпадение: я писал эту статью весной в поселке Комарово под Ленинградом, в Доме творчества писателей. И на прогулке, на дачной аллее, встретил юношу в яркой яично-желтой курточке («Кофта фата»! – невольно успел вспомнить я…), с зелено-красным петушиным гребнем волос на голове и с синей спиралью, выписанной на щеке… И я с грустью додумал; «А знает ли этот современный наивный «панк» о своих давних предшественниках?!»

Так что говорить о несомненном и одностороннем влиянии «раннего Маяковского» на своих молодых современников следует весьма осторожно.

Как мы видим, Вадим Шершеневич гораздо больше подходил на – пусть недолгую! – роль активного лидера. И вероятнее, все было наоборот: для молодого талантливого дикаря, приехавшего в Москву из глухой провинции, далеко не безразличным было присутствие рядом с ним образованного, интеллигентного – и тоже весьма дерзкого! – юноши, творчески одаренного, изобретательного и работоспособного.

В эти годы сам Маяковский еще не разбивал строки «лесенкой»: он довольствовался запрограммированной футуристами, как принцип, лестницей метафор. Ступень, ступень, еще ступень; образ на образ плюс образ сверху…

Так или примерно так написаны им «Облако в штанах» и «Флейта-позвоночник».

Так или примерно так написана Шершеневичем лирика 1913 – 1915 годов, которая чуть позже составит книгу «Автомобилья поступь».

У них в эти годы еще нет расхождений в методе поэтическом; различие это – и принципиальное! – возникнет при наполнении стихотворной формы политическим содержанием.

Именно с этого перекрестка, как мы увидим ниже, их дороги разойдутся навсегда…

III

Прежде чем перейти к следующему, весьма важному, периоду творчества Вадима Шершеневича, поговорим о его ранних литературных опытах.

Его первая, по сути, книга «Carmina» посвящена Александру Блоку и наполнена гимназически наивным, подражательным символизмом самого невзыскательного толка. Однако эпиграфы серьезные – из Пушкина, Лермонтова, Языкова…

Я грущу в кабаке за околицей

И не радует душу вино,

А метель серебристая колется

Сквозь разбитое ветром окно.

 

В полутемной избе низко стелется

Сизым клубом махорки струя. –

Ах! Взгляни, промелькни из метелицы,

Снеговая царевна моя!

 

Невестой тихой и покорною

Приветствуй светлую любовь

И пред иконой чудотворною

Господню благость славословь!

 

Блок уже успел сказать: «О Русь моя, жена мой!» Его ученик подхватывает:

И, вторя каждому движенью,

К движенью каждому чутка,

За мной спешила дерзкой тенью

Моя жена – моя тоска.

Или вот некий парафраз из «Незнакомки»:

Я различаю за вуалью,

Когда ты сходишь на крыльцо,

Чуть заснеженное печалью

Благословенное лицо.

1. А. Вертинский, Четверть века без родины, Киев, 1989, с. 93.[↩]