Среди журналов и газет

ГРИГОЛ РОБАКИДЗЕ О ДОСТОЕВСКОМ. В начале 1922 года по инициативе «голубороговцев» в Тбилиси отмечалось 100-летие со дня рождения Федора Достоевского. В газетах появилось несколько публикаций, приуроченных к этой дате. Наиболее интересным оказалось эссе Григола Робакидае, которое впервые в переводе на русский (перевод Мананы Нинидзе) печатает журнал «Литературная Грузия» (1990, N 1).

«Прежде всего, – так начинается эссе Робакидзе, – поразительно следующее: строгий реалист и вместе с тем крайний ирреалист, Достоевский любил говорить: я реалист, сама реальность есть фантастика. Никто столь реально не воплощал этого сочетания…

Достаточно простому осколку истины попасть в его душу, и это соприкосновение превращает последнего в истинного фантасма…

Поразительно мирочувствие Достоевского: я в каждом и каждое во мне. Это формула. Нет во мне ничего такого, чего бы не было в другом, и нет в другом такого, чего бы не было во мне. Это мистическое ощущение. Весь феномен Достоевского в этом. Данная черта для него не просто вербальное решение. Наоборот: это для него – живой нерв крайне прочувствованной реальности. В этом тонус его творчества. Для него не существует феномена обезличивания. Принципум индивидуационис» чужд его взору». Каждое явление для Достоевского есть «этот» и «тот», «первый» и «второй», «второй» и «другой». Его взор затуманен, и в нем отражаются различные видения. Душа его перешла в темное и подсознательное, где разыгрывается битва стихийных элементов. «Каждое в каждом» – таково гибридное мирочувствие Достоевского.

Совершенно особо у него и творческое воплощение. Мы знаем, кто есть Отелло. Но мы не знаем, кто есть Карамазов. Или еще точнее: мы знаем, кто он «есть», но мы не знаем, кем он «станет». Характер героев Шекспира высекается с жесткой индивидуализацией. Каждая фигура чеканится пластически выразительно. Характер героев Достоевского отливается по шекспировским контурам, он тоже формируется строгим путем индивидуализации, но одно внезапное отклонение – и перед нами предстает неизвестное лицо, неожиданное и неугаданное. «Отклонение» – «падение» – таков пластический принцип Достоевского».

Далее Робакидзе показывает на примере «Преступления и наказания», как «гибридное мирочувствие» Достоевского – «каждое в каждом» – воплощено в романе.

«…Сложность человеческой жизни переходит в астральность, и, конечно, разобраться в этом с помощью «человеческих» мерок нельзя. Тут проявляет себя мистика Достоевского. И способ его пластического воплощения: астрализация. Достоевский-астралист: первый и последний среди людей. На его феномен проливает свет еще одна параллель: Достоевский – Ницше. Достоевский не был знаком с Ницше. Ницше немного знал Достоевского (как говорят, по одному роману «Записки из Мертвого дома»). Несмотря на это, схожесть их идей феноменальна. Порой она перерастает в полное тождество. Это окончательно выявил Мережковский в своем монументальном труде «Лев Толстой и Достоевский»…

Достоевский всецело пригвоздил личность к распятию ради того, чтобы в человеке родился Бог, – пишет Робакидзе далее. – Именно этот процесс, служивший для него оправданием существования планеты – Земля, и есть трудная, жгучая, страшная тайна. Для того, чтобы это планетарное явление воплотить в конкретный образ, он проводит его через земные прелюбодеяния и силы материи: всюду женщина и везде деньги; инфернальность первой и сатанинская сущность вторых. Стираются грани садистские и мазохистские: воистину вся суть двойного мучения планеты – горькое и сладостное».

Достоевский заслуживает эпитета «планетарный», – говорит Робакидзе. «Отсюда и воздействие его слова. Если, согласно поэту, «слова воздействуют на атмосферу», то в первую очередь это должно быть сказано о Достоевском, читая которого вы постепенно отдаляетесь от реальности и переходите в ирреальное. И с этой точки зрения мало кто может сравниться с ним. Прав Владимир Соловьев, когда называет его слово «магическим». Говорят, что форма у Достоевского не годится. Я утверждаю: его планетарного переживания иная форма не выдержала бы. Утонченная французская форма, свойственная, например, Флоберу, этот тончайший инструмент светлого гения латинян, никак не смогла бы передать гибридного мирочувствия Достоевского. Не владея пластической чеканкою при овеществлении сущего, он наделен астральным флюидом: Его способ пластического воплощения – в свойственной ему склонности все приводить в астральное соприкосновение с вещью или явлением… Сегодня уже очевидно, что диалог Достоевского непостижим, и здесь он сравним только с Платоном. К этому следует добавить, что диалог у Платона диалектический, а у Достоевского – драматический: если там динамика интеллектуального потока, то тут динамика планетарного наваждения».

«НО ДУШОЮ Я ВЕСЬ НА УРАЛЕ…» (Письма Б. А. Ручьева 1938 – 1964 годов). В собрании Л.