Современный очерк

Статья третья. Первая напечатана в N 7 нашего журнала за 1958 год, вторая – в N 2 за 1960 год.

«ОЧЕРК НРАВОВ»

Понятие это широкое, выходящее, конечно, за рамки очерка как жанра. Не забудем, что Бальзак все грандиозное здание «Человеческой комедии» подчинил этой цели. «Самим историком должно было оказаться французское Общество, – писал он в предисловии к эпопее, – мне оставалось только быть его секретарем. Составляя опись пороков и добродетелей, собирая наиболее яркие случаи проявления страстей, изображая характеры, выбирая главнейшие события из жизни Общества, создавая типы путем соединения отдельных черт многочисленных однородных характеров, быть может, мне удалось бы написать историю, забытую столькими историками, – историю нравов».

А за полвека до Бальзака подобную задачу уже ставил перед собой Луи-Себастьян Мерсье – один из основоположников очерка. Он писал в предисловии к своего рода «физиологическим» очеркам Парижа: «Я буду говорить об общественных и частных нравах, о господствующих идеях, о современном настроении умов, – обо всем, что меня поразило в этом причудливом собрании обычаев, порою безрассудных, порою мудрых, но всегда изменчивых… Меня занимает современное мне поколение и образ моего века, который мне гораздо ближе, чем туманная история финикиян и египтян. То, что меня окружает, имеет особые права на мое внимание. Я должен жить среди себе подобных, а не разгуливать по Спарте, Риму и Афинам… Мой современник, мой соотечественник – вот кого мне нужно знать в совершенстве, так как с ним мне приходится общаться, а потому малейшие оттенки его характера получают в моих глазах особую ценность».

Отмечу курьез: оказывается, уже Мерсье, писавший накануне Великой французской революции, утверждал, что убыстрение жизни непременно отвратит читателя от многотомного романа с присущим ему медленным развитием сюжета, детальной психологической мотивировкой каждого поступка героя, длинной фразой. Как известно, это предсказание не оправдалось: весь XIX век читатели наслаждались эпопеями Бальзака, Золя, Толстого, Достоевского, да и сами «Картины Парижа» изданы в двенадцати (!) томах. Аналогия между растущими ритмами жизни и формой литературного ее отображения лежит на поверхности и кажется соблазнительной. Вот и лефовцы утверждали, что монументальные формы в искусстве соответствуют лишь феодальному обществу. И в наших дискуссиях читатели (чаще всего инженеры) то и дело высказывают мысль, будто бы такие факты, как развитие радио, связавшего воедино весь мир, как достижение реактивных скоростей на транспорте, как безмерное по сравнению с прошлыми эпохами расширение научного кругозора нашего современника (заметим: все это технические, а не социальные факторы), непосредственно предопределяют формы художественного произведения. Забывают, что во все эпохи жили по-своему образованные «деловые люди», равнодушные к искусству. Только в прежние времена им не приходилось защищаться от общественного мнения, противопоставляя физиков лирикам; последних они попросту третировали, как щелкоперов и «сочинителей», и даже не нуждались в дайджестах, препарирующих произведения мировой классики на двадцати страницах. А теперь, в 1960 году, американский журнал исследовательского центра «Гарвард бизнес ревью» рассылает 500 банкирам литературную анкету, в которой просит ответить, находят ли они справедливым и типичным изображение предпринимателя в романе Синклера Льюиса «Мистер Беббит» и в трех более поздних бестселлерах американского книжного рынка, и 189 опрошенных присылают свои ответы! Что же касается «монументальных форм», то и в «век атома» к ним многие тяготеют; «лицо века» наиболее полно выражают по-прежнему романы. Сенсация 60 года – новый громадный роман Пратолини. Для моей темы немаловажно подчеркнуть, что даже в очерке все чаще появляются «большие полотна».

Но вернемся к очеркам Мерсье. Читать их сегодня – мука! Вероятно, потому, что автор обладал небольшим изобразительным даром, и еще потому, что он не столько «рисует» картины, сколько дает готовые авторские характеристики всех черт современного ему Парижа. Зато интерес представляет сам необъятный круг явлений, так или иначе затронутых в «Картинах Парижа». Оглавление каждого тома занимает несколько страниц. Я приведу лишь некоторые заголовки, немногие названия коротких, с воробьиный нос, главок: «Извозчики», «Водоносы», «Шпионы», «Начальник полиции», «Буржуа», «Монарх», «Праздношатающийся», «Человек со ста шестьюдесятью миллионами», «Лорнирующие», «Наши бабушки», «Писатели» и т. д.; «Бульвары», «Меблированные комнаты», «Часовня св. Женевьевы», «Сорбонна», «Грунт некоторых кварталов столицы», «Городской навоз» и пр.; «Чередование мод», «Учтивость», «Катехизис» и т. д. и т. п.

Вне всякого сомнения, русские «физиологические» очерки середины прошлого века ставили перед собой в числе других и подобную цель инвентаризации самых разнообразных сторон жизни. В предисловии к «Физиологии Петербурга» Белинский сетовал на то, что в русской литературе появляется мало очерков («беллетристических произведений в форме путешествий, поездок, очерков, рассказов, описаний»), знакомящих с различными чертами беспредельной и разнообразной России. Белинский называет целые миры, обойденные, по его мнению, литераторами, – национальные районы российской империи, края и губернии Великороссии, оригинальные по природе, по языку, по нравам и обычаям; критик призывает ознакомить читателя с множеством самых противоречивых пластов и слоев населения России, «пестреющих бесчисленными оттенками». Белинский высоко ценит очерки казака Луганского (Вл. Даля) и именно за то, что тот как поэт «умеет лицо типическое сделать представителем сословия, возвести его в идеал, не в пошлом и глупом значении этого слова, т. е. не в смысле украшения действительности, а в истинном его смысле – воспроизведения действительности во всей ее истине».

К русским «физиологическим» очеркам может быть отнесено критическое замечание самого Белинского по адресу нравоописательных романов: в них нет взгляда на вещи, нет идеи, нет знания русского общества в смысле понимания ревущих его противоречий. Но на смену «физиологическим» пришли очерки, написанные с позиций критического реализма, – Николая и Глеба Успенских, Салтыкова-Щедрина и других. Их авторы не ограничивались констатацией фактов и за фигурами будочников Мамрецовых или уездных помпадуров искали социальные факторы, которые порождали эти явления в русском обществе. И вообще если взять в целом весь обильный русский классический очерк от Радищева до Чехова и Короленко, то можно сказать о нем, что он дает широчайший обзор жизни и нравов и всегда обнаруживает высокую гражданственность писателей. Если очеркисты XIX века и не во всем оказались непогрешимыми социологами и провидцами, то во всяком случае в огромном своем большинстве не заслуживают укора в равнодушии к судьбам человеческим. Они обличали социальное зло, были непримиримы к несовершенству человека и в то же время (применяя слова В. Шкловского о Горьком) видели людей с такой горечью, словно ощущали и свою вину в ошибках творения.

Итак, «очерк нравов», как одно из явлений художественной литературы, оставаясь орудием человековедения, всегда преследовал задачи познавательные, аналитические (социология!) и воспитательные (воздействие на общественное мнение!).

Не изменилась ли принципиальная основа такого очерка в советской стране, в которой сегодня уже нет антагонистических классов? Нужен ли нам «очерк нравов»? Уместен ли сам термин? На все эти вопросы я отвечаю положительно.

Очерк по самой своей сути нацелен на поиск нового в современном ему обществе. Очерковая литература расцветает именно в эпохи, когда новое с боем пробивает дорогу в жизнь, а старое еще изо всех сил борется за место под солнцем, прибегая иной раз и к мимикрии. Излюбленным объектом наблюдений писателя-очеркиста всегда было общество, в каждом слое которого идет ломка бытовых и этических норм и борьба за становление новых форм жизни, общество, в котором появляются новые типы людей, происходит заострение или изменение черт характера, ранее сложившихся. Современное советское общество, ставящее перед собой на каждом этапе своего развития новые социальные задачи гигантского масштаба, представляет богатейшее поле для писателя, работающего над «очерком нравов». Естественно, очеркист не ограничивается наблюдением и выискиванием нового; он анализирует то, что распознал в жизни, находит факторы, как способствующие, так и тормозящие или препятствующие победе прогрессивного, коммунистического, и не только анализирует, а, используя весь арсенал художественных средств воздействия на читателя, пропагандирует коммунистическое отношение к труду и людям.

Именно в этом смысле надо понимать старую формулу «очерк – разведка боем», которую часто пытаются выдать за исчерпывающее определение жанра, тогда как она подчеркивает лишь одну из особенностей очерковой литературы. Этой формулой оправдывают подчас появление поверхностных, художественно невыразительных, бездумных очерков, «интересных по материалу». Из той же формулы делают ложный вывод, что за разведчиками-очеркистами придут, наконец, «настоящие» писатели, романисты, которые создадут произведения, «выражающие эпоху», и с их появлением к очерковым «скороспелкам» будет потерян всякий интерес. Не раз уже указывалось на ложность такого взгляда: за Глебом Успенским-очеркистом появился Боборыкин, за Короленко – Потапенко, и нет споров о том, кому из них лучше удалось запечатлеть «образ века»! Лучшие русские очерки продолжают жить наряду с произведениями большой прозы. Все это относится, конечно, и к советскому «очерку нравов».

К этому типу литературы привлечено в последнее время общественное внимание и как раз потому, что «очерк нравов» направлен на поиски типичного в современности. «Каждая эпоха рождает своих героев», – говорится в обращении редакционной коллегии «Правды», в котором она призывает создавать книги о современниках – строителях коммунизма. В то же время «Литературная газета» объявляет конкурс на лучшие портреты наших современников, людей с «советским характером», а газета «Литература и жизнь» печатает серию очерков под заголовком «Черты нашего современника». Все это – явления одного порядка, речь идет именно о поисках типичных черт человека коммунистического будущего, проступающих в повседневной жизни миллионов людей. Нельзя пройти мимо недавних характерных высказываний К. Буковского по этим вопросам («Наш современник», 1960, N 5). Вообще говоря, его статья написана в защиту «очерка нравов», автор высказал при этом многие справедливые мысли. Он перечисляет те слои населения, быт и нравы которых, по его мнению, слабо отражены в очерковой литературе. Вот этот примерный перечень: советские служащие, городские и сельские интеллигенты, генералы в отставке, пенсионеры, дачевладельцы, армейский офицерский и рядовой состав, домашние работницы, писатели, актеры и журналисты, руководящие работники, крестьяне-пригородники и крестьяне-степняки, заводские рабочие, ремесленники, портные из» государственных ателье и портные на дому, продавцы и др. «Ведь это все разный быт и разные нравы, – восклицает наш автор, – и по ним узнается жизнь общества!» Добавим от себя, что «очерк нравов» не может замкнуться в кругу одних положительных героев – в поле его зрения непременно окажутся и стиляги, и тунеядцы, и спекулянты, и шоферы-«леваки», и строители-«шабашники» – стяжатели разных рангов и прочая накипь, – очеркист и в роли обличителя, даже сатирика остается исследователем.

Если бы за этим примерным перечнем крылось одно только желание расширить круг наблюдений очеркиста, следовало бы полностью поддержать К. Буковского. Но настораживает сходство со схемами, которыми руководствовались авторы «физиологических» очерков. Не предлагают ли нам повторить на советском материале тот опыт бытописания, который уже самим Белинским (позднего его периода) был оценен отрицательно? Весь вопрос в том, что искать в среде «ответственных работников» и «крестьян-огородников» и как изображать «типы и нравы». Если следовать формулам, на которые не поскупился К. Буковский в своей статье, то окажется, что очерк должен показывать «социального человека и социальный характер. Не «развивающийся» и не «движущийся», как в романе, а просто социальный (неподвижный? – В. К.). Или национальный. Или, на худой конец, профессиональный». А дальше читаем: «Душа человека» и «его неповторимые черты» здесь абсолютно ни к чему», – если в очерке нет живых людей – это его достижение, а вообще: очерчивать социальные типы и характеры – другого назначения у очерка нет. Впрочем, нельзя не отметить, что приведенный далее в статье К. Буковского большой перечень «реалистических» очерков, которым сам автор ставит знак плюс, не только говорит о хорошем знании современной очерковой литературы, включая периферийную, но и показывает, что чутьё литератора и редактора заставило его отклониться в оценках от собственных, более чем спорных, критериев.

Каждый из тех мирков, к изучению которого справедливо зовет нас К. Буковский, находится у нас в движении. Те самые «дачевладельцы» и даже «генералы в отставке», о которых он напоминает, неоднородны, и трудно изобразить их в одной-двух откристаллизовавшихся, неподвижных типических фигурах. Скажем, «портного на дому», «домашнюю работницу», «беспартийного интеллигента» не удалось бы типизировать как «социальные характеры» по тому методу, которым пользовались во времена Фаддея Булгарина, когда толковали об извозчиках, половых из трактира, дворниках и др. Напомню, что у «портного на дому», весьма возможно, сын – инженер, что «домработница» только и мечтает о том, чтобы ее прописали в общежитии какой-нибудь московской фабрики, а «беспартийный интеллигент», добившись победы своего цеха в соревновании, вполне возможно, ждет вопроса парторга; «Не время ли вступать в партию?» Ведь дела-то его достойны коммуниста. Словом, то исследование нравов, которым и в советское время занят очерк, должно отразить многообразие жизни, ее движение, воздействие, испытываемое самыми различными слоями и прослойками советского общества со стороны передовых его элементов, со стороны экономики, государства.

Еще недавно я пользовался термином «очерк нравов» ограничительно (см. «Вопросы литературы», 1958, N 8), относя его к бытовым очеркам, фиксирующим внимание на моральном облике советского человека, рассматриваемого преимущественно в быту, Я пользуюсь случаем исправить эту ошибку: конечно, так называемые «производственные» очерки (по идее) ставят перед собой ту же самую цель-поиск и изображение типичной среды, типичных характеров наших современников.

Труд, и только труд, создает все ценности в любом обществе и составляет его основу.

Труд, классовая солидарность, производство формируют характер, сознание рабочего и в условиях капитализма. В советской же стране, где никто те продает своей рабочей силы, роль труда, роль общественного производства в жизни советского человека несоизмеримо выросли, хотя рабочее время сократилось. Труд в нашей стране стал (мы, литераторы, в особенности очеркисты, к этому тоже причастны) в полной мере делом чести и славы.

Однако невозможно поделить жизнь человека на две сферы, не допускающие между собой даже диффузии: «производственную» и «бытовую». «Очерк нравов», претендующий на воплощение типических черт современника, не может мириться с односторонним показом своего героя только «лицом к производству», чем часто грешат так называемые «производственные» очерки, или исключительно в «частной жизни», вне профессии, своей производственной среды. Впрочем, распространено мнение, что «частная», во всяком случае личная, интимная, жизнь человека вообще не может быть предметом очерка. Это неверно. Весь вопрос в различии угла зрения беллетриста и очеркиста.

Пожалуй, было бы несправедливо утверждать, что «производственные» очерки начисто игнорируют всю область интимных чувств, вообще все то, что непосредственно не связано с производственной сферой. Нет, очеркисты готовы признать, что у героя может быть семья, дети, что он способен и любить и ревновать. Но все эти чувства, обуревающие героя, по крайней мере доступные ему, находятся вне магического круга, очерченного будто бы в строгом соответствии с законами очеркового жанра. Иногда из того запретного для очеркиста мира поступают какие-то сигналы – то жена двадцатипятитысячника не пожелала ехать за мужем в деревню, то герой не покидает командный мостик наплавного моста в часы, когда любимая жена рожает первенца, то сын серьезно проштрафился в школе и отец предается по этому поводу горестным размышлениям… в промежутке между двумя важными совещаниями. Почему-то это признают каноном очерковой живописи. А стоило Валентину Овечкину потерпеть некую художественную неудачу в изображении личной жизни Мартынова и Борзовой, как критики объяснили эту неудачу тем, что очерку не свойственно-де вдаваться в сферу интимных чувств. Если писатель хочет говорить о любви – милости просим, пусть пишет поэму, рассказ, повесть, роман, но не пытается втискивать в очерк «личную жизнь» героя.

А как же быть с той бесспорной предпосылкой, что художественная литература, все ее жанры адресуются и к уму и к сердцу читателей, так или иначе воздействуют на его сознание, его чувства, следовательно – воспитывают? Не повторять же азы и не доказывать снова, что художественный очерк – жанр художественной литературы!

Можно ли, однако, утверждать, что беллетрист и очеркист, когда они вторгаются в сферу чувств интимных, идут во всем сходным путем? Конечно, нет!

Приведу пример. Л. Первомайский опубликовал в «Новом мире» рассказ «Дурень». Не буду здесь подробно говорить о достоинствах произведения, о просчетах автора. Герой наделен столькими добродетелями, что к концу рассказа самая жизненная достоверность события ставится под сомнение. И все же основную художественную задачу, поставленную перед собой, автор решил успешно. Он рассказал об огромной, неотвратимой, как судьба, выстраданной и потому счастливой любви. То была необычайная любовь десятиклассника к своей учительнице. Вся округа была взбудоражена предстоящим неравным браком, каждому было до него дело; учительницу сняли с заведования, школьнику не дали золотой медали; все пытались развести влюбленных, но они не поддались. И вот лирический герой, наслушавшись россказней шофера о «дурне», который не только женился на «старой» женщине, но еще воспитывает ее детей, увидел, наконец, эту семейную пару. Глаза женщины «смотрели так открыто, так пристально и искренне, что казалось, от их темно-серой глубины ничто не могло укрыться. Они словно обнимали мир, полные доброжелательности и еле уловимой печали, от которой никогда не защищена человеческая любовь… Глядя на нее и на ее мужа, я невольно подумал, что хорошо им идти по одной тропе, – такая сила спокойного и верного чувства светилась на их лицах…»

Писательский прожектор направлен в этом рассказе не на перипетии сложного романа, не на любовные переживания юноши и не очень молодой женщины, а на то, что они выстояли под жестокими ударами обывателей, готовых веем и каждому диктовать свое представление о браке как о расчетливой, по крайней мере строго рациональной сделке.

В рассказе Л. Первомайского важную роль играет обличение обывательских взглядов. Шофер, существо приземленное, возмущается Миколой, вздумавшим принять в дом еще и парализованную тещу. «Все уже в районе давно успокоились, перестали про них говорить. Ну и живите себе, люди добрые, тихонечко-легонечко, без прецедентов, – сколько ж можно весь район баламутить? Надо ж и себе и людям покой дать».