Современность исторической прозы

Сергей Петров, Русский советский исторический роман, «Современник», М. 1980, 413 стр.

Исторический подход– непременное условие теоретического постижения закономерностей и путей развития литературы, в том числе– в жанре исторического повествования. История становления и роста советской исторической прозы обстоятельно раскрыта в рецензируемой книге С. Петрова, итоге долголетних разысканий ученого.

«Писатель исторического жанра призван воскресить минувший век во всей его истине. Но что такое историческая истина в ее художественном воплощении?» (стр. 403). Подробно отвечая на этот вопрос, С. Петров акцентирует то, что «человек является главным предметом искусства и в историческом жанре» (стр. 404), а «роман должен быть романом, даже и исторический» (стр. 397), ибо это отнюдь не научное исследование, это– литература.

С. Петров дает ответ и на вопрос о том, что следует понимать под историческим романом. Исследователь предлагает исходить из совокупности четырех признаков.

Во-первых, из наличия образов реальных исторических лиц и изображения исторических событий, сыгравших определенную роль в данную эпоху.

Справедливо, что одного этого признака, при всей его важности, недостаточно, ибо как таковой он может быть обнаружен и в произведениях, не относящихся к историческому жанру (например, в «Жизни Клима Самгина» или в цикле романов Г. Маркова о Сибири).

Второй признак– когда субъективно писатель изображает былую действительность как завершившуюся в своем развитии определенную эпоху, то есть когда автор подходит к теме и материалу, к способу воссоздания жизни с исторической дистанции, как художник-историк.

Вот почему «Чапаев» Д. Фурманова– роман о современности, но «Пархоменко» Вс. Иванова– исторический роман. Или «Берег» Ю. Бондарева– это еще не историческая с точки зрения жанровой определенности проза, но к ней намного ближе политический роман А. Чаковского «Победа».

Третьим признаком С. Петров называет историзм– как философскую основу жанра. То есть ясно выраженное в произведении понятие жизни как непрерывно развивающейся действительности.

В-четвертых, признается существенным наличие исторического колорита, исторических деталей– при всем том, что это не главное, не определяющее.

Сообразуясь с перечисленными критериями, «всегда следует,– подчеркивает С. Петров,– учитывать относительность граней, всегда возможны переходные формы…» (стр. 7). Тем не менее, обоснованные исследователем ориентиры для определения принадлежности того или иного произведения к исторической прозе представляются достаточно надежными. К тому же в монографии подвергнуты критическому научному анализу многочисленные ее жанры.

Победа Октября обусловила широкое развитие нового исторического мышления, «возможность художественно воссоздать пути русского освободительного движения в свете марксистско-ленинской науки, вернувшей трудящимся массам их историю, во многом искаженную дворянско-буржуазной историографией» (стр. 16). Не случайно, подчеркивается в книге, с самого зарождения советской исторической прозы главной ее темой стала, по удачному выражению критика М. Серебрянского, «родословная революции», а героями– вожаки крестьянских повстанческих выступлений XVII– XVIII веков, декабристы, революционеры-шестидесятники.

Почему же затронутая литературой уже в 20-е годы тема пролетарского движения, истории революционной борьбы рабочего класса поначалу не получила глубокого, яркого художественного отражения и была освоена в этом жанре лишь позднее? Логика научного анализа приводит С. Петрова к мысли, что здесь сказалась в первую очередь слишком короткая дистанция во времени, отделявшая писателей от событий, изображавшихся в ключе исторического повествования. По-видимому, можно считать правилом, основанным на реальном художественном опыте, то, что особенно важна протяженная дистанция для появления зрелых произведений исторической прозы, но отнюдь не всегда для произведений других жанров.

Для первых значительных творений советских писателей в историческом жанре характерны, говоря словами М. Горького, «искусно написанные картины прошлого и решительная переоценка его» ¹. В каком смысле переоценка? Сохраняется ли она в дальнейшем, а если да, то какой предстает, положим, в прозе 70-х годов?

С. Петров отмечает идеологическую направленность литературы первого послеоктябрьского десятилетия (в рассматриваемом жанре) против концепций, нашедших свое отражение в дворянско-буржуазной исторической беллетристике конца XIX– начала XX века. В ней «роль злодея или вообще отрицательного персонажа, как правило, отводилась выразителям народных, демократических идеалов, а добродетельными людьми оказывались в подавляющем большинстве случаев представители господствующих классов» (стр. 21). Исследователь напоминает, что в советском историческом романе были как бы реабилитированы такие народные герои, как Разин, Болотников, Пугачев, восстановлен очерненный веховцами, Мережковским и другими моральный облик русской революционной интеллигенции.

В наше время старая дворянско-буржуазная историческая беллетристика по существу забыта и практически перестала быть сколько-нибудь действенной противоборствующей силой, побуждающей (от противного) стремиться с еще большей художественной убедительностью правдиво трактовать прошлое. Такие трактовки ныне возникают под влиянием, так сказать, внутренней потребности, вследствие накопленного за десятилетия опыта достоверного, с марксистско-ленинских мировоззренческих позиций, образного раскрытия предыстории социализма.

Тот идеологический фактор, который мы отнесли к разряду внешних, тем не менее, объективно существует, но в несколько модернизированном виде. Не столько прежняя дворянско-буржуазная историческая беллетристика, сколько нынешние, глубоко враждебные истине, псевдоисторические трактовки буржуазных авторов, в том числе писателей, сценаристов и т. п.,– вот с чем приходится теперь иметь дело советскому и вообще всякому прогрессивному художнику, прежде всего в жанре исторического повествования, особенно о революционных событиях.

В монографии подчеркивается, что, лишь опираясь на ленинское идейно-теоретическое наследие, основополагающие документы партии, данные и выводы исторической науки, можно с классовых позиций коммунистической партийности творчества художественно достоверно воссоздать революционную борьбу пролетариата, героев рабочего дела. С учетом этого, на наш взгляд, уже не представляется столь необходимой для современной советской исторической прозы переоценка былого. Уместнее говорить о диапазоне и мере постижения в нашей литературе исторической правды, о глубине ее художественного воплощения.

Все большее сближение– в концептуальном плане– исторической науки и исторической прозы, прежде всего в произведениях художественной Ленинианы, вызывает в свою очередь вопрос: может ли наша проза– в историко-революционном жанре– претендовать при такой ситуации на собственные откровения, даже открытия, имеющие и историческое, и общелитературное значение, или ей уготована скромная роль образного иллюстратора фактов былой действительности в их современном, выработанном исторической наукой осмыслении?

Влияние исторической науки на писателя, обращающегося к прошлому, читаем в монографии, само по себе еще не определяет художественного уровня его произведения. Поскольку, однако, писатель в данном случае не очевидец минувшего, он либо сам вырабатывает, знакомясь с эпохой, свою концепцию, либо делает это, не гнушаясь и глубоким знакомством с историческими теориями, по крайней мере, своего времени. Главное в том, что «ныне наука предоставляет художнику-историку не только материал, из которого он строит свое здание, но и метод строительства, методологию самого подхода к прошлому, дает точное оружие познания исторического прошлого– диалектический и исторический материализм» (стр. 383).

Приведенные рассуждения не имеют ничего общего с вульгарно-социологическим отождествлением метода научного познания и метода художественного творчества. С. Петров рассматривает советский исторический роман как явление социалистического реализма.

В рецензируемой книге научно доказано: концептуальное сближение с наукой открывает перед писателями в области исторической прозы, в том числе на революционную тему, еще более широкие возможности для творческих дерзаний и открытий. Методологически это очень важная мысль. Она последовательно проведена и наглядно подтверждена.

Сошлюсь на некоторые наблюдения и выводы в главе об исторической прозе 60– 70-х годов.

Убедительно показано, что ныне у нас создан полноценный исторический роман о революционном рабочем движении, существовавший, прежде всего, лишь в начатках. «В произведениях этого круга хорошо открываются главнейшие закономерности развития жанра, картина творческих поисков и проб. Здесь ясно выразились обновляющие тенденции современной исторической прозы и в то же время связь с традицией» (стр. 345).

Один из примеров обновляющих тенденций– Лениниана М. Шагинян, которую не без основания считают прозой повышенной документальности. «Главное же, что делает стиль Шагинян своеобразным,– это вынесение на страницы книги самого процесса анализа, «расколдовывания» документа. Тут у нее, по-видимому, нет предшественников» (стр. 352). Благодаря этому удачному опыту шире распространился тип исторического повествования в форме романа-хроники с активным введением в образную ткань голоса современности, образа автора.

Еще один пример новаторства– трилогия А. Коптелова.

В монографии тонко подмечено, что «любовь к природе– достоверную и многоговорящую черту ленинского характера автор сделал пафосной стороной изображения и как бы окном во внутренний мир своего героя. Отношение «человек и природа», восходящее к пришвинской традиции, стало основой и ведущим приемом воплощения образа Ленина. Так в обособленной области исторического романа жизненно и нечужеродно выразилась насущная идея наших дней…» (стр. 355).

В главе не менее убедительно рассмотрены и другие черты советской исторической прозы 60– 70-х годов. Особенно примечательна пронизывающая многие новейшие произведения этого ряда «мысль о нравственной чистоте революции» (стр. 363). Столь же важно, что в нашей исторической прозе «органично утвердился принцип связи с современностью» (стр. 344).

Книга наталкивает на раздумье и о том, в чем заключается ныне современность советской исторической прозы 20– 30-х годов.

Трудность ответа на этот вопрос, прежде всего в том, что исследователи, читатели 80-х или 90-х годов, возможно, станут судить о тех или иных созданных ранее произведениях анализируемого жанра в чем-то иначе, нежели это делалось, положим, в 60-е или 70-е годы.

Если суммировать наблюдения, аргументы С. Петрова, то выходит– и с этим трудно не согласиться,– что в историческом романе большей частью наличествует, так сказать, два слоя историчности. Один обнаруживается непосредственно в воссозданном прошлом. Второй– это отсвет, отпечаток духовных запросов времени, будь то 20-е годы или 60-е, когда рождалось произведение.

Взаимопроникающие эти слои по-разному соотносятся друг с другом. В ином произведении стремление автора максимально объективизировать изображаемое приводит к тому, что второй слой почти неощутим, его словно и нет в ткани образов. В подобных случаях критики чаще всего сетуют на беллетризацию, а то– и натурализм. Бывает, справедливо упрекают писателя в недооценке художнического вымысла, открывающего путь к образному проникновению за поверхность фактов, нередко помогающего лучше передать самый дух изображаемой эпохи.

Напротив, перенасыщение произведения тем, что мы назвали вторым слоем, чревато насильственной модернизацией истории. Между тем «писатель не вправе в угоду своим историческим, политическим или нравственным идеям и симпатиям улучшать или ухудшать историю. Подобное произведение может быть рассчитано лишь на невежество или на невзыскательный вкус» (стр. 402).

В книге С. Петрова диалектика соотношения очерченных выше начал рассмотрена весьма тщательно, как и соотношение факта, документа и вымысла. Неувядаемая современность исторической прозы в произведениях, где таковая достигнута,– результат счастливого сочетания многих составляющих, среди которых немаловажную роль играет и гармоничность взаимопроникновения тех двух, условно выражаясь, слоев, о которых шла речь. «Художнику-историку,– справедливо отмечает С. Петров,– необходимо видеть прошлое одновременно и глазами его современников и с высоты своего времени» (стр. 389), добиваться в том и другом отношении глубины содержания, верности правде жизни.

Теоретическим завершением исследования является обобщающая глава об основных чертах советского исторического романа и проблемах его развития. В ней, как и в остальных, автор не ограничивается рассмотрением позитивных моментов. Тщательно проанализированы также характерные недостатки, причины их появления. Имеются в виду идеализация, ходульность изображения, риторичность, а также хроникальная растянутость сюжета, нагромождение событий, рыхлость композиции, внесение в повествование авантюрных элементов, подмена подлинных причин изображаемых перипетий всякого рода случайностями.

Однако в центре внимания исследователя– лучшее в русском советском историческом романе, пути его восхождения к новым идейно-художественным горизонтам.

г. Рига

1. М. Горький, О литературе,– Собр. соч. в 30-ти томах, т. 25, Гослитиздат, М. 1953, стр. 254.[↩]