Советский роман за полстолетия

«История русского советского романа», т. 12. «Наука», М. – Л. 1965, 1300 стр. Авторский коллектив: А. А. Александров, Ю. А. Андреев, А. Ф. Бритиков, В. В. Бузник, В. Я. Гречнев, Н. А. Грознова, Л. Ф. Ершов, А. Н. Иезуитов, С. В. Касторский, В. А. Ковалев. С. А. Малахов, А. И. Павловский, Л. Я. Резников, В. М. Смирнов, М. И. Шаталин, В. А. Шошин.

Чарлз Дарвин, не выносивший «ни одной строки поэзии», умиравший от скуки над Шекспиром, равнодушный к музыке и живописи, призывал благословение божие на романистов, ибо только они доставляли ему «удивительное удовольствие и успокоение».

Таково обаяние жанра, начавшего с XVIII века триумфальное шествие по Европе, а ныне продолжающего его по всему миру.

Всякий подлинный роман, будь он реалистическим («Красное и черное», «Анна Каренина»), романтическим или романтически-гротескным («Житейские воззрения кота Мурра», «Бегущая по волнам», «Мастер и Маргарита») или объединяющим реалистическое начало с романтическим («Лавка древностей», «Шагреневая кожа»), свидетельствует о тяге художника к максимальной полноте воспроизведения действительности, к синтезу, к изображению человека во всем многообразии его социальных связей, психологических особенностей, идейных исканий. Роман стремится понять действительность и исследовать ее как целое, дать концепцию жизни. Дух исследования ни в одном жанре не проявляется так сильно, как в романе. И чем сложнее, разнообразнее социальная жизнь и культура, тем острее потребность в романе. У этого жанра блестящие перспективы. Мы оказываем, пожалуй, слишком много чести западным декадентам, когда вновь и вновь, старательно и без улыбки, опровергаем их явно бессмысленные, избитые, кокетливо-снобистские утверждения насчет «конца романа», продиктованные духовной прострацией и утратой здорового ощущения реальной жизни.

Залогом дальнейших успехов романа служат духовная энергия, жажда познания и деяния, всестороннего освоения мира, пробуждаемые в народах идеалами коммунизма, идеалами свободы и демократии. Именно пробуждением народных масс к историческому творчеству объясняется стремительное развитие советского романа, столь еще молодого и уже занявшего столь важное место в мировой литературе, ставшего «современной эпической формой народного искусства» ¹.

Наша литературная наука в осмыслении этого жанра отстала от темпов его развития. Однако в последнее время наблюдается несомненный сдвиг в области изучения советского романа, о чем свидетельствует и рецензируемый фундаментальный труд, подготовленный Институтом русской литературы Академии наук СССР.

Можно согласиться с Л. Ершовым, отмечающим, что ленинградский двухтомник является «первым синтетическим исследованием путей и судеб крупного прозаического жанра за почти полувековой период его развития» ².

По своей структуре, подходу к материалу «История русского советского романа» несколько напоминает исследование А. Богуславского и В. Диева «Русская советская драматургия. Основные проблемы развития». Сходство заключается в том, что в обоих трудах авторы не ставят перед собой задачи всестороннего, систематического освещения фактов, а стремятся рассмотреть существенные идейно-эстетические закономерности жанра, динамику его развития. Я говорю об этом сходстве не только для того, чтобы нагляднее очертить замысел рецензируемой работы, но и чтобы отметить весьма плодотворную – синтезирующую – линию, которая все отчетливее и увереннее выступает в нашем литературоведении и свидетельствует о его теоретическом росте.

Ориентация на характеристику процесса в целом и связанный с этим отказ от монографических глав, посвященных отдельным художникам, не помешали авторам «Истории русского советского романа» (как и авторам «Русской советской драматургии») вовлечь в орбиту своих размышлений колоссальный фактический материал и дать много интересных конкретных «разборов».

В последние годы у нас возникали споры о принципах периодизации истории советской литературы. Споры эти, наверное, еще будут продолжаться. Думается, однако, что следует развивать принцип, который стал традиционным, – рассмотрение литературного процесса в связи с основными этапами истории советского общества. Этот путь избрали и создатели рецензируемого труда.

Прежде чем развернуть панораму движения романа в советское время, авторы, естественно, должны были коснуться его предыстории. Серьезным достоинством этого вступительного раздела является то, что родоначальник романа социалистического реализма Горький, предстает здесь не в качестве одинокого гения (как во многих работах), а в качестве художника, с наибольшей полнотой и последовательностью воплотившего эстетические искания всей передовой русской литературы на грани двух столетий. Авторы глубоко правы, когда говорят о большой помощи, оказанной Горькому и «знаньевской» плеяде антидворянским, антибуржуазным романом Толстого «Воскресение», романом, в котором «всесторонне освещена вся самодержавно-буржуазная» Русь, а также и «народная Русь» (т. 1, стр. 5).

Авторы не упускают из виду и более отдаленных традиций, питавших искусство социалистического реализма. Анализируя роман «Мать», в котором «все до дерзости ново», авторы указывают, что он преемственно связан с демократическими романами Н. Чернышевского, Н. Бажина, И. Кущевского, В. Слепцова, а также с романами Тургенева «Накануне» и «Новь» (т. 1, стр. 22).

Линия преемственности здесь намечена правильно, только вот одно непонятно: почему в этот ряд включена «Новь»? Оказывается, вот почему: Тургенев в «Нови»»первым из русских романистов показал революционную работу среди народа целого коллектива революционеров, структурно решив эту задачу весьма удачно: всех героев мы видим и в делах их, и в помышлениях» (т. 1, стр. 23). Целый коллектив революционеров… Кто же это? В памяти всплывают: несуразная Фекла Машурина, ближайшая родственница лесковской Ванскок; Пимен Остродумов, вполне достойный компаньон Феклы; неудачник Маркелов – «существо тупое, но, несомненно, честное»; «пропагандист» Кисляков с его наивным самодовольством и фантастическими проектами; таинственный Василий Николаевич, который «не столько говорит, сколько командует»; одуревший от пьянства и от желания пустить пыль в глаза купец Толушкин и его прохвост приказчик Вася. Наконец, Нежданов… Если б не его поэтичность и искренность, он мог бы считаться прямым предшественником Самгина, ибо в тургеневском герое уже наметился самгинский комплекс – трагикомедия раздвоения и духовного невольничества, страх перед жизнью, неспособность найти свое «я». Правда, есть еще Марианна, очаровательная в своих беззаветных порывах и в своей наивности. Но ее уход в революцию не состоялся, – Марианна перешла из мира Сипягиных в мир культуртрегеров Соломиных. В романе «Новь» не только нет «коллектива революционеров» – там нет ни одного подлинного революционера. Конечно, нельзя принять точку зрения Горького, который (в статье «Разрушение личности») поместил этот роман в одну рубрику с «Бесами», «Некуда» и «На ножах», но и нельзя проводить генеалогическую линию от «Нови» к «Матери», роману, философско-эстетическая концепция которого, как справедливо указано в рецензируемой работе, «определила главную магистраль в становлении, формировании, развитии советского эпоса» (т. 1, стр. 28).

Рецензируемая работа дает широкую драматическую картину движения романа в 20-х годах. Эпитет «драматическая» подсказан мне характером литературного процесса, живо обрисованного в «Истории», процесса, поражающего своей динамикой, столкновением и переплетением разнообразных тенденций. За первые пять послеоктябрьских лет «роман как бы заново родился, пройдя в чрезвычайно сжатые сроки путь от хроники событий, через собрание разрозненных эпизодов к цельному эпическому повествованию о новой исторической эпохе» (т. 1, стр. 388).

Авторы уделили большое внимание роману «Два мира» В. Зазубрина. Многие исследователи склонны думать, что до «Железного потока», до романов Фурманова и Фадеева все прозаики были, певцами «стихийного начала». Эта точка зрения решительно отвергнута авторами. «В. Зазубрин первым из советских писателей задался целью показать революционное движение не как стихийный бунт, не как нечто «метельное» (т. 1, стр. 83 – 84). Первый советский роман был романом большой жизненной, исторической правды.

Обстоятельное рассмотрение этой книги дало авторам исходные пункты для наблюдений за дальнейшим движением советского романа, который, закрепляя сильные стороны «Двух миров», приобретал и то, что было недоступно Зазубрину, – умение исследовать характеры, связь между личностью и миром. Анализируя произведения Л. Сейфуллиной, А. Неверова, М. Шагиняи, А. Тарасова-Родинова, Ю. Лебединского, Вс. Иванова, исследователи шаг за шагом показывают, как советский роман, советская повесть двигались «от символически-обобщенных принципов типизации к индивидуализации и конкретности» (т. 1, стр. 93). Особенно удачной кажется мне характеристика произведений Всеволода Иванова. Возражая исследователям, видящим в орнаментальности «грехи» молодого художника, авторы удачно раскрывают жизненную обусловленность его палитры – она давала возможность ярче изобразить драматизм обстановки, требующей от человека «наивысшего напряжения сил» (т. 1, стр. 109). И все же, как правильно пишут авторы, «Партизанским повестям» не хватало исторической полноты в раскрытии действительности.

Такая полнота была достигнута А. Серафимовичем в «Железном потоке», который «в известном смысле был итоговым произведением, завершающим первый этап в развитии советского романа» (т. 1, стр. 117). Но этот же роман заставлял задумываться о необходимости более углубленного, более диалектического раскрытия характеров – задача, блестяще решенная Фурмановым в «Чапаеве», Как остроумно замечают исследователи, с романом Фурманова «на смену «арифметике», прекрасно справляющейся с решением лишь самых основных, общих задач», пришла «алгебра», предназначенная «для более тонких, сложных «вычислений», которые в области художественной литературы сопряжены прежде всего с анализом человеческой личности» (т. 1, стр. 129).

В работе хорошо показано, как вместе с «оформлением» советской действительности оформлялся и роман, выступая уже в нескольких жанровых разновидностях, – роман социально-психологический, публицистический, философский и т. д. Вдумчиво рассмотрены «Города и годы» и «Братья» К. Федина, «Барсуки» Л. Леонова, «Разгром» А. Фадеева, «Цемент» Ф. Гладкова – романы, демонстрирующие способность молодых художников Октября «соперничать с классиками русского романа в той области, где великие мастера были наиболее сильны, – в сфере социально-психологического анализа человеческой души» (т. 1, стр. 170).

Ценнейшей особенностью работы является то, что советский роман показан im Werden, каждое значительное явление этого жанра рассматривается как некий итог и как импульс к дальнейшему развитию. Но в одном пункте – и очень важном – стройная архитектоника анализа вдруг оказалась нарушенной. Я имею в виду главу о горьковском эпосе.

Наше старое несчастье – односторонность в раскрытии связей Горького с общим процессом развития советской литературы. Великий писатель обычно предстает как учитель (он и был им!), но неясно, чем же сам Горький обязан советской литературе. А ведь он не только учил, он и учился. «Дело Артамоновых» и «Жизнь Клима Самгина» обязаны своим появлением не только гениальности Горького, но и тем эстетическим завоеваниям, которые были у советского романа 20-х – начала 30-х годов. Эта сторона проблемы сколько-нибудь серьезно еще не исследована.

А в рецензируемой работе она даже не затронута. «Сюжетная нить» внезапно обрывается, и нам предлагают «вставную новеллу» о Горьком. В разделе о «предыстории» советского романа Горький не был таким одиноким.

Характеристика «Дела Артамоновых» лишена оригинальных наблюдений и довольно схематична. Особенно досадно то, что авторы повторяют распространенную ошибку в истолковании образа Тихона Вялова – образа, чрезвычайно важного и интересного. По вопросу о Вялове у горьковедов большие разногласия с Горьким. Великий художник находил правильным мнение одного французского писателя, назвавшего Тихона Вялова «страшным» ³. В работах о Горьком Тихон обычно рассматривается как народный мудрец и судья, выносящий приговор артамоновскому миру. Дворник Артамоновых оказывается похожим на принца Гамлета, который в обществе Полониев и Клавдиев прикрывал странными речами и манерами свои истинные мысли. Эту концепцию усвоили и авторы «Истории русского советского романа».

А между тем роман Горького заострен против «вяловского» не в меньшей степени, чем против «артамоновского». Илья Артамонов, основатель «династии», не лишен творческой энергии (что вполне соответствует исторической роли буржуазии в период ее восхождения). Тихон же – это нечто «доартамоновское», печенежское, безнадежно косное и дремучее. В нем воплощена та духовная пассивность, апатия, неприязнь к интеллекту, тот самодовольный «скептицизм невежества», которые всегда были так ненавистны Горькому. Больше всего Тихон жаждет «покоя». А покой – в «беспамятстве». Тихону хотелось бы «вышибить… память из людей». Он отвергает всякую активность как «зло, канитель, суету». Артамоновых Тихон осуждает не за то, что они эксплуатировали рабочих, а за преданность «суете». Он обвиняет их с точки зрения юродивого. Тихон не только был молчаливым хранителем преступных артамоновских тайн, но и доносил хозяину на рабочих. Тупое, дикое, дремовское мышление Тихона отразилось в его циничных рассуждениях о женщине. Он враждебен красоте. В конце, когда Тихон, после тридцати лет тупого бормотания,. впервые перешел к откровенной речи, выясняется с полной рельефностью его натура пассивного соглядатая: «Ну, вот – опрокинули вас, сваляли, остался ты беззащитный, а я, как был, в стороне…» Если Артамоновы воплощают «активность» старого мира, непрерывно слабеющую, то Вялов – страшное воплощение дремовской пассивности и застоя. Тупое безразличие к людям сближает Тихона с Маркушей из «Жизни Матвея Кожемякина». А ближайший литературный предшественник и Тихона, и Маркуши – старик Семен из рассказа Чехова «В ссылке», омертвевший человек, считавший все живые чувства бесовским искушением.

Характеристика «Жизни Клима Самгина» отличается большей оригинальностью, здесь есть интересные размышления о «безупречной композиционной идее» горьковского романа, о функции портретной детали у Горького, о психологии индивидуализма. Но иногда оригинальное переходит в нечто запутанное, сомнительное. Почему «жанровая полифония» горьковского романа объявлена «системой повестей» (т. 1, стр. 316)? Почему выдвижение Самгина на первый план объясняется стремлением Горького к воссозданию «подлинной истории правды добра и правды зла» (т. 1, стр. 309)? Совершенно необоснованным остается необычный тезис о жанровой близости «Жизни Клима Самгина» к русской повести XVII века (т. 1, стр. 309). И очень жаль, что не рассмотрены образы соратников Степана Кутузова – Елизаветы Спивак и Евгения Юрина. Дело в том, что сам Кутузов, при всем обаянии его мощной и целостной натуры, при всей его интеллектуальной значительности, как личность несколько однолинеен, недостаточно тонок. Он может сказать, что искусство только «утешает, но не воспитывает» или что он любит музыку, а не слова, «приданные к ней»; поет он «механически»; идеалистическая философия для него просто «воровской инструмент». Образы большевиков Елизаветы Спивак и Юрина – людей, духовно весьма тонких, остро чувствующих искусство, обладающих музыкальным талантом, как бы дополняют образ Кутузова.

Недостаточно глубокая постановка «горьковской темы» – не единственный уязвимый пункт раздела, посвященного 20-м годам.

Странно также, что весь разговор о романах И. Эренбурга «Трест Д. Е.», «Жизнь и гибель Николая Курбова», «Рвач», «В Проточном переулке» сводится к тому, что писатель неверно представлял себе новую экономическую политику, хотя было и это. И право же, надо очень плохо понимать, чувствовать накаленную, но строго взвешенную, филигранную бабелевскую прозу, чтобы найти в ней «непомерную, бутафорскую красивость» (т. 1, стр. 64) и даже объявить «Конармию»»бабьими сплетнями» и порождением фрейдизма (т. 1, стр. 73 – 74).

Авторы, идя вслед за одним талантливым, но порой несколько торопливым в своих умозаключениях исследователем, решили, что Грин – это просто «изящный эпизод в истории нашей литературы XX века» ⁴, и не осветили его творчество.

В разделе о романе 30-х годов нет таких досадных пробелов и слишком уж субъективных оценок, какие были допущены при рассмотрении литературы 20-х годов. Авторы конкретно и ярко показывают углубление жанра, отвечавшего на требования эпохи социалистической индустриализации и коллективизации. Каждая тема, волновавшая народ, порождала как бы с исторической неизбежностью определенный цикл романов, среди которых обычно возвышался, в качестве своего рода кульминационного пункта, роман, дававший наиболее глубокие ответы на вопросы, выдвигаемые стремительной жизнью.

Для «колхозного романа» таким организующим центром стала «Поднятая целина», для «романа воспитания» – «Педагогическая поэма» и «Как закалялась сталь», для историко-революционного эпоса – «Хождение по мукам» и особенно «Тихий Дон», в котором авторы работы видят те только «эпопею исторической жизни общества, но и эпопею любви в ее историческом развитии» (т. 1, стр. 637).

В работе хорошо показана и та «жанровая перестройка», через которую стремительно и плодотворно прошел роман в период Великой Отечественной войны.

Авторы работы справедливо и остро пишут о том, что многие романы послевоенных лет (1945 – 1953) были преисполнены «настроениями самодовольства и самоуспокоенности» (т. 2, стр. 111), романисты «зачастую создавали… резонеров, словно возрождая преодоленные реализмом традиции классицизма» (т. 2, стр. 147). Но самое важное и самое удачное в этом разделе – выявление несокрушимости и непрерывности генеральной линии развития советской литературы, линии глубокой жизненной правды и человечности. Дух подлинной гражданственности проявился во многих талантливых романах и повестях, анализируемых в труде.

Завершая этот раздел, авторы ставят вопрос и о личной ответственности художника: «Никакие скидки на сложность эпохи не могут оправдать недостатков литературы. Мужественная практика лучших литераторов, вдумчиво и неторопливо осмысливавших нашу действительность, убеждает в том, что большой талант трудно сбить с правильного пути» (т. 2, стр 148).

В разделе «На современном этапе (1953 – 1964)» историческая дистанция между исследователями и объектом исследования уже не существовала или была незначительной. Это сделало задачу авторов еще более сложной. Нужно было уловить новые, порою едва наметившиеся тенденции, поверить литературоведческой «алгеброй» то, что еще не пришло в состояние «гармонии». Думается, что общий, панорамный облик периода обрисован в работе правильно.

Авторы не склонны к торопливому оптимизму. Они не закрывают глаза на тот факт, что появлялись и слабые, ошибочные произведения. Однако на фоне общего духовного подъема и творческих исканий устаревшие литературные конструкции выглядели все более «странным, уродливым анахронизмом» (т. 2, стр. 158). Богатые традиции серьезного социально-психологического романа, которыми обладала советская литература, получили теперь мощные импульсы для дальнейшего развития. Становятся многообразнее жанровые формы романа. Исследовательский пафос, все более обостряющееся внимание к интеллектуальной жизни советского человека, расширение тематического и «географического» диапазона (в частности, постепенное стирание граней между романом «производственным» и «колхозным»), признание за каждым «моральной, гражданской и эстетической важности его индивидуальной жизни» (т. 2, стр. 188 – 189) – таковы существенные черты романа, развивавшегося в эти годы.

Авторы работы считают преждевременным говорить о каком-либо особом подъеме жанра романа в 60-е годы. «Кроме второй книги «Поднятой целины» М. Шолохова и второй редакции леоновского «Вора», вряд ли что-нибудь войдет в советскую классику» (т. 2, стр. 316). Что ж, не будем торопиться с прогнозами. Классические произведения появляются редко. Но интенсивное развитие романа и значительные его достижения в последние годы – факт несомненный, и он убедительно показан в работе на материале таких произведений, как «Память земли» В. Фоменко, «Утоление жажды» Ю. Трифонова, «Иду на грозу» Д. Гранина, «Первая любовь» Е. Пермитина и многих других. Роман становится как бы гармоничнее: «Народно-хозяйственные проблемы, описание строительства каналов, внедрения новых методов труда, изображение процесса научной деятельности и т. п. не ушло из романа, но с большей, чем в недавние годы, степенью подчинилось задачам человековедения, народоведения» (т. 2, стр. 274).

Почти пятьдесят лет развития русского советского романа охватила рецензируемая работа. Созданная авторами панорама не лишена пробелов. Кое-где краски положены торопливой, пристрастной или неуверенной рукой. Это происходило обычно в тех случаях, когда авторы сталкивались с явлениями, для оценки которых у нас еще нет привычных, надежных критериев. Мы довольно основательно вооружены для постижения реалистической манеры и как-то смущаемся и теряем уверенность (или, наоборот, впадаем, в нигилистическую самоуверенность) перед искусством эксцентрическим, остросубъективным, гротескным, мечтательным, парадоксальным… Наверное, поэтому авторы «Истории русского советского романа» прошли мимо гриновских романов, отделались поверхностными замечаниями о раннем Эренбурге (о его последующих романах, за исключением «Дня второго», также сказано бегло и неинтересно). Наверное, по тем же причинам авторами «не прочитана» проза Пастернака 30-х годов и «отвергнут» Бабель.

Действительная картина истории русского советского романа богаче той картины, которую нарисовали авторы. Правильнее и справедливее сказать: еще богаче! Потому что при всех упущениях авторами проделан колоссальный исследовательский труд, заслуживающий большого уважения. Они уловили основные закономерности в развитии советского романа, вдумчиво проанализировали многие его характерные образцы и основные направления. В частности, едва ли не впервые так подробно и с таким, знанием дела рассмотрен научно-фантастический роман. Большое внимание уделено историческому повествованию. Авторы проследили становление и движение всех основных жанровых разновидностей советского романа этап за этапом. Они раскрыли основное идейный пафос нашего романа, его новаторской дух. Некоторые «разборы» сделаны с блеском (например, характеристика превосходного романа Л. Соловьева «Повесть о Ходже Насреддине»). Авторы показали мировое значение советского романа, способного «волновать и духовно обогащать читателей всех континентов» (т. 2, стр. 462), влияющего своими идейно-художественными завоеваниями на творчество всех прогрессивных писателей мира.

1. Мехти Гусейн. Могучее содружество, «Азернешр», Баку, 1964, стр. 101.[↩]
2. Л. Ф. Ершов, Русский советский роман. Национальные традиции и новаторство, «Наука», Л. 1967, стр. 3.[↩]
3. См.: М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, Гослитиздат, М. 1956, т. 30, стр. 91.[↩]
4. М. М. Кузнецов, Советский роман, Изд. АН СССР, М. 1963, стр. 144.[↩]