«Форма плана»
Пушкин писал: «единый план «Ада» есть уже плод высокого гения».
Можно сказать, обратив эти слова на самого Пушкина: единый план «Евгения Онегина» есть обширная поэтическая идея – та, что определяет самое построение пушкинского романа. Представить возможно более ясно истинный план романа в стихах – значит приблизиться к его «внутренней», наиболее специфической и в то же время наиболее общей мысли, которой функционально подчинены «отдельные» мысли в тексте, изображенная жизнь и весь материал. Слишком часто истолкование пушкинского романа оставалось при «внешних» мыслях и положениях.
Но сверх того, что для верного суждения о романе нужно обнять его внутренний план, – он в себе заключает и более общий теоретический интерес. Перед нами самосознание литературы в очень ответственный момент ее развития; но при этом – «смелость изобретения» и неповторенная оригинальность романа Пушкина именно здесь – самосознание литературы в ее собственной форме, пластически воплощенное как композиция, план. Художественная постройка «Онегина» содержит своего рода «теорию реализма» и «теорию романа» – не как отвлеченную систему, но как «живое созерцание». Это «теория» в изначальном греческом понятии (зрелище, созерцание, умозрение). Поэтому обозрение архитектуры романа, рассмотрение «формы плана» будет методом в этой статье.
1
В заключительных стихах первой главы «Евгения Онегина» поэт изображает себя проверяющим свою работу:
Пересмотрел все это строго»
Противоречий очень много,
Но их исправить не хочу…
Это признание напоминает об эпизоде, пересказанном в воспоминаниях Катенина о Пушкине. Катенин, когда Пушкин ему читал «Руслана и Людмилу», нашел в поэме много «несообразностей» и, удивляясь, спрашивал поэта, «над кем он шутит?»»Он бесспорно согласился, что дело не хорошо, но не придумав ничего лучшего, оставил как есть, в надежде, что никто не заметит и просил меня никому не сказывать» 1. Этот эпизод теперь словно изображен в «Онегине»; но Пушкин играл в разговоре с Катениным, и теперь он вводит эту игру в роман. Он изображает нам самокритику автора, который почему-то не хочет исправить противоречия своего труда, хотя видит их хорошо. Наивного автора изображает автор отнюдь не наивный и в высшей мере «самосознательный» как художник; и этот автор романа сам таким способом указывает нам противоречия в собственном тексте, обращает наше внимание, почти демонстрирует их. Отказываясь «исправить», он внушает нам взгляд на эти противоречия как на что-то более серьезное и неустранимое, чем только ошибки авторской субъективности. Автор знает, что дело здесь не решить «исправлением недостатков» 2.
В тексте первой главы, если его прочитать «критически», «пересмотреть все это строго», вслед за поэтом, мы в самом деле заметим «противоречия». Определения и характеристики в разных местах главы как будто друг с другом «не согласованы». Вот строфа, рассказывающая о дружбе условного «я» с Онегиным: «Я был озлоблен, он угрюм». Два эти образа очевидно «не вяжутся» с образами «я» и Онегина, какие очерчены по соседству. После легкого и как бы поверхностного в самой интонации описания «молодого повесы», «философа в осьмнадцать лет» и «почетного гражданина кулис» немотивированно и неожиданно возникают «черты» Онегина, которые «нравились» другу-автору: «Мечтам невольная преданность, Неподражательная странность И резкий, охлажденный ум». Онегин противоречит себе, и он не только не равен себе, но, кажется, не имеет связи с самим собой. Ряд определений в эпизоде «дружбы» – обратное отражение первоначальных определений Онегина: роковое «Страстей игру мы знали оба» соответствует контрастно и несовместимо «науке страсти нежной», строка «И злости мрачных эпиграмм» – строке «Огнем нежданных эпиграмм». Это Онегин «с разных сторон», аспекты Онегина, наблюдаемые с различных позиций. Определения «с разных сторон» ощутимо не сведены воедино; их нельзя сложить, присоединить друг к другу, «дополнить» одно другим и так составить единое представление об Онегине: например, положить рядом в единой рамке и совместить «науку страсти нежной» и «страстей игру»; логика противоречия, по которой они соотносятся, отрицает формальную логику соединения «черт». Единство пушкинского героя другого порядка, чем единство «статического героя», против которого в свое время хорошо писал Ю. Тынянов.
«Я» – партнер Онегина в сцене «дружбы» – тоже не представляет статического единства. «Я», который «озлоблен», открыто не равен тому, кто воскликнул: «Прелестны, милые друзья!»»Я», который «озлоблен», замкнут в своей озлобленности и полностью слит с партнером, который «угрюм» и замкнут в своей угрюмости; эта тонкая дифференциация оттенков только подчеркивает единство тона. «Томила жизнь обоих нас; В обоих сердца жар угас; Обоих ожидала злоба…» – в этой картине совсем забыта, исключена та «разность между Онегиным и мной», которую, как оказывается в конце главы, всегда рад заметить «я».
В первой главе «Онегина» парадоксально даны и герой, и образ «я», и их взаимное отношение. Но отношение «я» и Онегина еще по-особому парадоксально: отношение то ли двух персонажей – «приятелей» (как в строфах о «дружбе»), то ли автора и героя романа. Эмпирически замечаемые в тексте первой главы «противоречия» («замеченные» самим поэтом, будто бы необдуманно их допустившим, а не сознательно их построившим) ведут нас к такому противоречию, которое проникает весь план романа «Евгений Онегин» и представляет в его композиции «узел».
2
Узел завязан уже во второй строфе, где Онегина представляют читателю. «С героем моего романа3 Без предисловий, сей же час Позвольте познакомить вас: Онегин, добрый мой приятель, Родился на брегах Невы…» Инерция «гладкого» восприятия пушкинского стиха маскирует противоречие этих строк; однако посмотрим: здесь дважды рядом автор ориентируется по отношению к герою совсем не одинаковым образом. Здесь же и непременный третий член отношения – читатель, к которому это обращено и который в следующих строках является так же двойственно – как читатель романа и вместе с тем на общей с героем романа почве: «Где, может быть, родились вы, Или блистали, мой читатель; Там некогда гулял и я…»
Онегин «родился», читатель «блистал», «я» (автор) «гулял» – все трое сошлись в той же самой действительности, в одном измерении, рядом. Мой приятель – герой моего романа: «в то же время» и «в том же месте». Связующее все элементы картины местоимение «мой» устанавливает это единое измерение, строит общую плоскость; но то же местоимение разводит по разным плоскостям и мирам. Ведь «мой герой» никак не то же, что «мой Приятель». Это общее «мой» относит к одному источнику эти два отношения и одновременно распределяет их в разных сферах. Онегин для Пушкина существует как «мой герой», «мой Евгений»: он принадлежит поэту как творение принадлежит творцу, произведение автору, он неразрывен с поэтом как образ его сознания, его Духовное порождение. «Мой приятель» – это другая фигура рядом со «мной» в окружающем материальном мире.
Если исследователи «Онегина» справедливо считают, что «я» романа, «приятель» Онегина – это лицо, не равное автору, образ романа, и его не следует смешивать с Пушкиным, то, с другой стороны, противоречие именно заключается в том, что этот же «я» отождествлен, совмещен и смешан, представлен как автор романа. Отношение «автор – герой» отождествляется с отношением «я – приятель»: словно четыре лица из двух, мир в квадрате, два ряда, парадоксально совпавшие в один. В самом деле, действительность, в которой встречаются автор, герой и читатель, – действительность фантастическая, хотя и географически точно помечена «на брегах Невы» и о ней рассказано в бытовом разговорном тоне. Действительность эта – гибрид: мир, в котором пишут роман и читают его, смешался с «миром» романа; исчезла рама, граница миров, изображение жизни смешалось с жизнью.
Но не забудем: «Противоречий очень много», – и среди них, едва мы откроем «Онегина», впечатление от второй строфы. Этот отождествленный сдвоенный мир являет противоречие, источник которого – подобие романа действительности, «художественный мир» в романе. По-видимому, в «мире» романа мы можем найти все то, что в мире, «с которого пишут» роман, он расположен на тех же «брегах Невы». По-видимому, можно поэтому их совместить, эти два плана, наложить друг на друга до их совпадения в каждой точке. Естественная мотивировка такого отождествления – единство личности «я», человека и автора вместе, который может равно сказать: «мой приятель», «мой герой», «мой читатель». Именно личность художника сама по себе и сама в себе совмещает «два мира», два опыта, которые всякий другой человек – «читатель» – переживает уже совершенно раздельно: литературу и жизнь. Единство романа «Евгений Онегин» – это единство автора; это, можно сказать, «роман автора», уже внутри которого заключен «роман героев», Онегина и Татьяны. Этот первый в русской литературе сознательный, «настоящий» роман еще не обычный роман героев «в третьем лице»; речь о героях «в третьем лице» здесь окружена и словно бы предопределена речью «в первом лице», исходящей из «я»; эта лирическая предпосылка сразу заявлена композицией притяжательных местоимений первого лица, регулирующих внутренние отношения романа как «мои» отношения. Лирика пушкинского романа – не в «лирических отступлениях» (во всяком случае, не главным образом в них), не на периферии или в отдельных участках, но прежде всего в основании целого, в этой универсальной роли местоимения «мой», в том, как охвачен эпос героев образом авторского сознания. «Евгений Онегин» – «не роман, а роман в стихах – дьявольская разница»: вот чрезвычайно важное уточнение, имеющее в виду не только факт стихотворной речи, но принципиальное структурное отличие от прозаического романа «в третьем лице». «Роман в стихах» – «дополнительная» характеристика, органически отвечающая «дополнительному» качеству «Евгения Онегина» как романа; форма романа в стихах отвечает лирической предпосылке эпоса третьих лиц, тому «первичному» отношению в первом лице, которое опосредует отношения изображенного «мира» романа героев.
В «Онегине» нам не дано забыть об авторе за героями, и объективность романа обращена постоянно в образ сознания, воображаемую реальность. «Прости ж и ты, мой спутник странный», – Онегин, которого автор вдруг решает оставить «в минуту, злую для него», хотя и не умер в сюжете романа, лишь остановленном в этой решительной точке, на наших глазах обращается в поэтическую «тень» и в самом деле прекращает свое существование вместе с концом романа, о начале которого, «рождении», столь же духовном, когда-то, поэт вспоминает тут же: «С тех пор, как юная Татьяна И с ней Онегин в смутном сне Явилися впервые мне…» Опять «противоречий очень много» (уже в итоге всего): спутника странного с житейским добрым приятелем, моего идеального с моим бытовым.
«Евгений Онегин» изображает сознание автора, универсальную сферу, объединяющую миры действительности и «второй действительности» – романа. Сознание «я» – человеческое сознание, со множеством эмпирических и случайных черт, как у всякого человека; и оно же – сознание необычное, сознание-демиург, обладающее особой силой словно удваивать жизнь и творить ее заново. Сознание автора отражает тот внешний мир, в котором пребывает «мое» человеческое «я», и в то же время воображает повторно мир, изобретает роман. Этот процесс «удвоения» жизни и переживания той и другой как «моей» для поэта – на наших глазах в «Онегине». Пушкин, можно сказать, изображает теоретическую проблему в живом человеческом виде, строя роман как образ сознания автора; эта проблема – отношение романа и мира. Сознание романиста в своей непосредственности является живым таким отношением.
Пушкин изображает сознание «поэта действительности», как он определил себя сам: 4 роман как будто бы совпадает с действительностью, повторяя ее, «Мир» романа как будто бы то же, что мир вокруг, они двойники, и эти две плоскости проецируются одна на другую и совмещаются. Свои два опыта автор неразличимо дает как «мои», единым планом в единстве «я» рисуя два отношения к миру. И вот «герой моего романа» и «мой приятель»- одно лицо. Но этот мир совмещает несовместимое: он фантастичен, хотя он кажется натуральным. В несовместимых позициях оказываются автор романа и «я» – двойник, лицо из романа, «приятель», который «озлоблен», и пр. Такую картину являет отождествление «мира» и мира, романа и жизни, естественно мотивированное единством личности «я» – человека и автора вместе. Но это единство – живое противоречие (живое не фигурально, а прямо в виде живого «я»), и оно плодит «противоречия» в тексте, те самые, что «замечает» поэт в заключение первой главы. Композиция Пушкина изображает единство и противоречие романа и жизни как внутреннее единство и противоречие особой личности – автора. «Поэзия действительности» отождествляет себя с действительностью на страницах «Онегина», роман, подобный жизни, будто бы сознает себя прямо жизнью, поэт существует уже в двух мирах как в одном, но неожиданно для наивного реализма совмещенная эта реальность показывает себя нереальной и невозможной; смешанный мир «на брегах Невы» – фантастический «мир в квадрате», и он раздваивается в наших глазах; разделяются как «две вещи несовместные», как два нетождественных отношения – «герой моего романа» и «добрый мой приятель». Миры разделяются внутри единого «я» поэта: отождествляя свое сознание автора и свое бытие человека, он сам с собой оказался в несовместимом противоречии, он должен физически раздвоиться, чтобы быть верным этому тождеству. Смешение миров, отождествление романа и жизни (изображенное сознание автора – наивного реалиста) становится сознательным разграничением у настоящего автора романа «Евгений Онегин», Пушкина, «поэта действительности».
Роман открывается «внутренним монологом»: «Так думал молодой повеса». Сразу, «без предисловий», мы в его мире и вместе с ним, в его «внутреннем мире» даже. Но тотчас же во второй строфе заплетается узел противоречий, и нам представлен «герой моего романа» – как будто бы в той же плоскости то же лицо, однако он явлен нам по-другому. Уже мы не вместе с ним и видим его из другой действительности как героя романа. Автор снова объединяет и смешивает, но через это как раз разделяет и раздвигает, строит дистанцию именно там, где, кажется, совсем потерял ее. Мы в независимом мире «внутри», вместе с его людьми, не знающими о творении и творце, и даже автор «гуляет» по этому миру его «персонажем», и мы вне этого мира вместе с его создателем, на космической позиции по отношению к этому миру. Замкнутый образ мира в романе плюс образ романа: эти два плана вместе – единый план романа в стихах. Роман героев изображает их жизнь, и он же изображен как роман. Мы прочитываем подряд:
В начале нашего романа,
В глухой, далекой стороне…
Где имело место событие, о котором здесь вспоминают? Нам отвечают два параллельных стиха, лишь совокупно дающих пушкинский образ пространства в «Онегине». В глухой стороне, в начале романа – одно событие, точно локализованное в одном-единственном месте, однако в разных мирах. «В глухой, далекой стороне» взято в рамку первым стихом; мы их читаем следом один за другим, а «видим» один в другом, один сквозь другой. И так «Евгений Онегин» в целом: мы видим роман сквозь образ романа.
Итак, роман героев не равен роману Пушкина, их границы не совпадают. Роман Пушкина «больше» (или «шире») романа героев: образ мира в романе «в третьем лице» объемлется образом сознания автора «в первом лице». Этот «плюс» к роману героев именуют обычно «отступлениями», следом за словом автора в тексте (5, XL); между тем, мы видели, это в известном смысле «первоэлемент» романа Пушкина, «первичная» реальность его. Речь «от автора», образ «в первом лице» не отступает от главного в сторону, но обступает со всех сторон. Роман Онегина сразу показан как мой роман, Онегин как мой герой. Это универсальное «мой» – предпосылка всего, чем наполнен «Евгений Онегин»; все, что сюда из мира вошло, вовлечено этим личным «моим» отношением, помечено первым лицом, является с этим знаком. «Мои богини! что вы? где вы?», «Я шлюсь на вас, мои поэты», «Весна моих промчалась дней», «Нет, не пошла Москва моя»: все первые лица из одного источника и ведут к одному центру и этим равны друг другу. Но в то же время они не равны: «герой моего романа» – «добрый мой приятель». От единого центра эти «мои» отношения разно направлены в окружающий человеческий мир или же в «мир» романа. Переходами первого лица и строится разноплановая композиция романа в стихах. Г. Винокур писал, вспоминая формулу об «энциклопедии русской жизни» Белинского: «Но в этой энциклопедии все отделы подписаны одним и тем же именем, и потому для нее понадобилась необычная и специфическая форма. Эта форма должна была позволить автору не только вместить весь его материал в одну общую раму, но также совместить различные пласты этого материала и разместить его надлежащим образом в соответствии с замыслом» 5.
Нам надо ближе теперь рассмотреть, как материал совмещен и размещен «в одной общей раме». Парадоксальный смешанный мир, который сложился уже во второй строфе и тут же стал разделяться, и в целом плане романа членится и распадается, чтобы снова отождествляться, объединяться в целое; членится сплошное повествование, бегущее непрерывно. Сложность пушкинской композиции в одновременности чувства единства и несовместности; несовпадающие реальности скрываются в том, что можно на материале романа определить однозначно как «мир», «действительность», «я»; структура их образов неоднородна, разноречива. В сплошной действительности, представленной Пушкиным, нам различается не одна, а, пожалуй, несколько неоднородных «действительностей» (и им соответствующих повествовательных рядов в одном непрерывном повествовании), переходящих одна в другую, парадоксально соотнесенных. Их можно было бы условно определить как «действительность Онегина» (роман героев, в собственном смысле роман), «действительность «я» (человеческий опыт «я», его лирика, «отступления»), наконец, «действительность автора», пишущего роман.
- «Литературное наследство», т. 16 – 18, 1934, стр. 636.[↩]
- В недавней статье «Художественная структура «Евгения Онегина» Ю. Лотман рассматривает «противоречия» в тексте романа как «художественно значимый структурный элемент» («Ученые записки Тартуского университета», 1966, вып. 184, стр. 7).[↩]
- Здесь и далее курсив в цитатах из Пушкина мой. – С. Б.[↩]
- В статье без подписи об альманахе «Денница», перелагая отзыв И. Киреевского.[↩]
- Г. Винокур, Слово и стих в «Евгении Онегине», в кн.: «Пушкин. Сборник статей», ГИХЛ, М. 1941, стр. 172.[↩]
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.