Советская литературная наука и классическое наследие

Советский народ идет навстречу замечательному празднику – 50-летию Великого Октября. Полвека назад началась новая эпоха всемирной истории, обозначившая коренной поворот в исторических судьбах человечества. Идеи социализма стали основной движущей силой общественного прогресса, главным воодушевляющим фактором духовной жизни нашего народа, развития его культуры.

Октябрьская революция сформировала человека нового мира, новой морали. Выдающуюся роль в этом процессе всегда играла советская литература. Одним из важнейших орудий духовного, нравственного воспитания людей явилось и художественное наследие классиков. Советский народ – восприемник всего лучшего, что было создано в прошлом человеческой культурой. Сразу же после Октябрьской революции возникла проблема критического освоения культурного наследия. В решение этой проблемы включилось и литературоведение. Ленинское учение о классическом наследии стало теоретической основой советской литературной науки.

На протяжении полувека литературоведы ведут напряженную работу, связанную с изучением творчества писателей прошлых веков и теоретическим обобщением их художественного опыта. Ее результаты оказывают серьезное влияние на развитие современной советской литературы и содействуют подъему духовного уровня нашего общества. Вот почему литературоведение занимает почетное место в ряду гуманитарных, общественных наук.

В Тезисах ЦК КПСС «50 лет Великой Октябрьской социалистической революции» отмечается, что в современных условиях общественные науки, развивающиеся на методологических основах марксизма-ленинизма, «приобретают все возрастающее значение». Для литературной науки созданы у нас весьма благоприятные условия. Непрерывно растет культурный уровень народа, литературоведческие работы обретают все более широкую читательскую аудиторию. Это налагает на ученых-литературоведов особую ответственность за содержание и направленность их исследований.

Чего же достигло советское литературоведение за полвека своего существования? С какими итогами приходит литературная наука к этому важному историческому рубежу? Какие новые задачи стоят перед ней сегодня? Вот вопросы, которые нуждаются в обсуждении.

С начала этого года мы ввели на страницах нашего журнала рубрику «Раздумья об итогах и перспективах», в которой пытались осмыслить некоторые важные аспекты развития современной советской литературы, критики и литературной науки. Вместе, с тем возникла необходимость в том, чтобы наиболее сложные проблемы обсудить коллективно, с участием широкого круга авторов. Среди этих проблем: состояние и задачи советской литературной науки, социалистический реализм в мировой литературе, художник и Революция. В этом номере мы обсуждаем первую из названных здесь тем, к другим темам вернемся в последующих номерах. Редакция обратилась к ряду видных советских литературоведов с просьбой ответить на следующие вопросы:

1.Как Вы оцениваете основные итоги развития советской литературной науки за пятьдесят лет в той области, в которой Вы работаете?

2. Какие актуальные проблемы русского классического наследия кажутся Вам еще недостаточно разработанными и нуждающимися в дальнейшем изучении?
3. Какие литературоведческие работы последних лет показались Вам наиболее интересными с точки зрения методологии и мастерства историко-литературного исследования?

Ниже печатаем ответы на эти вопросы.

П. БЕРКОВ

Больше всего я занимаюсь двумя областями литературоведения: русской литературой XVIII века и литературами народов СССР. Эти области науки мало соприкасаются, поэтому я буду говорить о каждой отдельно.

Давно установлена истина, что серьезное, плодотворное развитие какой-либо области науки становится возможным только тогда, когда ученые, работающие в смежных с нею разделах знания и попутно обращающиеся к ее материалам, а затем все чаще вынужденные обращаться к ним, постепенно приходят к осознанию ее самостоятельного характера и общественной значимости, и в результате этого начинается формирование ее как особой, специальной дисциплины. На истории изучения русской литературы XVIII века справедливость этого наблюдения подтверждается в полной мере.

Может быть, то, что будет изложено ниже, кое-кому покажется маловероятным, покажется натяжкой, сделанной специально для юбилейного обзора, но все же несомненным фактом является то, что изучение русской литературы XVIII века стало самостоятельной ветвью нашего литературоведения только после Великой Октябрьской социалистической революции и именно в результате ее – как одно из закономерных ее следствий.

Со второй трети XIX века наша академическая литературная, наука утверждала, что только древний период русской литературы можно изучать строго научно, филологически, не вдаваясь в политические и эстетические оценки. Следовавшие за древним периодом этапы русского литературного процесса вызывали к себе скептическое, даже презрительное отношение академического литературоведения: литература XVIII века была объявлена подражательной, ученической, «ложноклассической» и потому не заслуживающей внимания подлинного исследователя, а литература XIX века как – для той эпохи – современная, и поэтому она целиком отдавалась литературной критике.

Однако этические и художественные ценности классической русской литературы XIX века, начиная с Пушкина, Лермонтова и Гоголя и кончая Львом Толстым, Чеховым и Горьким, признание западноевропейскими историками литературы ее мирового значения привели к тому, что, наряду с древнерусской литературой, академическое литературоведение стало понемногу, и чем дальше, тем интенсивнее, изучать и литературу XIX века. Совершенно естественно, что в таких условиях большее внимание стала привлекать и литература XVIII века, но только в «прикладном» смысле – как период, в котором завершаются и превращаются традиции древнерусской литературы, и который тем самым позволяет понять своеобразие древнерусской литературы в целом, с одной стороны, и который, с другой, служит преддверием эпохи Пушкина, подготовляет литературу начала XIX века, объясняет некоторые ее особенности. Таким образом, сама по себе русская литература XVIII века, литература Ломоносова, Новикова, Фонвизина, Державина, Радищева, Крылова и Карамзина, не считалась заслуживающей научного интереса, по-прежнему признавалась «ложноклассической» и потому оставалась на периферии академического литературоведения.

Как уже сказано выше, решительное изменение в судьбах изучения русской литературы XVIII века произошло только после Великой Октябрьской социалистической революции. Ей начали уделять внимание ученые старшего поколения – П. Сакулин, Н. Пиксанов, Н. Бродский, А. Орлов, А. Малеин, В. Десницкий, – и еще в большей мере литературоведы тогдашнего молодого поколения – Б. Эйхенбаум, В. Шкловский, В. Жирмунский, В. Виноградов и др.

Однако в том, что литература XVIII века стала самостоятельной и общественно признанной областью советского литературоведения, огромнейшая и неоценимая заслуга Г. Гуковского. Выдающийся ученый, человек поразительной энергии, неослабевавшего энтузиазма и редкостного чувства истории, своими увлекательными статьями, яркими, умными книгами, хрестоматиями, антологиями, изданиями текстов писателей XVIII века, организацией коллективных сборников исследований и материалов по XVIII веку, своей еще недостаточно оцененной по достоинству педагогической деятельностью, – курс его лекций по литературе XVIII века в Ленинградском университете можно, на мой взгляд, поставить в научном и общественном отношении рядом с знаменитыми лекциями Т. Грановского в Московском университете в середине XIX века, – Г. Гуковский для истории русской литературы XVIII века один сделал больше, чем все его предшественники, его соратники и его ученики: он вернул престиж литературе XVIII века, он добился того, что за литературой XVIII века было признано бесспорное право на самостоятельное значение как целого века в истории русской культуры. После работ Г. Гуковского только невежественные люди, не следившие за развитием советской литературной науки в области XVIII века, могут повторять нелепости о «ложноклассицизме», застрявшие в их памяти со школьных времен: поколения советских юношей и девушек благодаря книгам, учебнику и хрестоматиям Г. Гуковского привыкли высоко ценить русскую художественную литературу XVIII века.

Изменения, происшедшие в научном и общественном понимании значения литературы XVIII века, положительно сказались на практическом отношении к литературному наследию этого столетия: литература XVIII века заняла соответствующее место в общих курсах русской литературы и университетах и педагогических институтах, появились учебники и хрестоматии по литературе XVIII века для высших учебных заведений (Г. Гуковского, Д. Благого, А. Кокорева); разные издательства охотно выпускали н продолжают выпускать тексты но литературе XVIII века – в особенности поэзии, – исследования, научно-популярные и учебные книги и т. д.

Самым же главным достижением советского периода в области изучения литературы XVIII века является то, что у нас возникли кадры исследователей-специалистов. К числу их принадлежат Д. Благой, Л. Тимофеев, Н. Степанов, Л. Крестова, В. Кузьмина, К. Пигарев, А. Позднеев, Л. Светлов, Г. Макогоненко, А. и В. Западовы, Л. Кулакова, И. Серман, Д. Мотольская, Ю. Лотман, А. Десницкий и многие другие. Ценные исследовательские работы по истории русской детской литературы XVIII века написаны Е. Приваловой. Крупнейшим специалистом по русско-европейским литературным связям этого периода является М. Алексеев. Русско-украинские литературные» отношения XVIII века успешно изучаются Ф. Шоломом, русско-грузинские – В. Шадури и Г. Талиашвили, русско-армянские – Р. Оганнисяном.

Центром по изучению литературы XVIII века с самого начала 80-х годов стала организованная Г. Гуковским Группа XVIII века в ИРЛИ (Пушкинский дом); ею были опубликованы семь сборников «XVIII век» и четыре тематических сборника («А. Н. Радищев», «Проблемы русского Просвещения в литературе XVIII века», «Литературное творчество М. В. Ломоносова», «Русская литература XVIII века и славянские литературы»), В ИМЛИ также уделяется внимание изучению литературы XVIII века, преимущественно ее связям с древнерусской литературой; им издано три сборника («Проблемы реализма в русской литературе XVIII века», «Исследования и материалы по древнерусской литературе», «Древнерусская литература и ее связи с новым временем»).

Под несомненным воздействием исследований советских литературоведов по XVIII веку возникли интересно и плодотворно работающие ячейки по изучению русской литературы XVIII века в Институте славистики при Германской Академии наук в Берлине (руководитель – д-р Г. Грассхоф) и в Краковском университете (д-р Р. Лужный).

Большие трудности стояли и частью продолжают стоять перед исследователями литературы XVIII века:

отсутствовала полная, научно построенная библиография печатных публикаций текстов и исследований по XVIII веку; сейчас такая работа сделана и с прошлого года находится в издательстве «Наука», выход ее намечается на 1968 год;

отсутствует сколько-нибудь полный перечень сведений о рукописных материалах по XVIII веку, находящихся в архивохранилищах СССР и за рубежом;

до сих пор нет словаря русского литературного языка XVIII века, и, к сожалению, его издание, насколько можно судить по сведениям, сообщенным на заседании Отделения литературы и языка АН СССР 17 мая 1967 года в докладе Ю. Сорокина, возглавляющего работу по подготовке такого словаря, в ближайшие годы не предвидится.

Отсутствие этих и других аналогичных пособий задерживает разработку ряда актуальных специфических проблем, стоящих перед изучающими русскую литературу XVIII века. К числу их относятся в первую очередь следующие:

как изменялись в литературе XVIII века под влиянием исторического процесса традиции древнерусской литературы;

какими историческими условиями определялись в каждом конкретном случае обращения русских писателей XVIII века к античным и новым западноевропейским литературам; в частности, подлежит проверке традиционное мнение о якобы полном подчинении русской литературы XVIII века французскому влиянию; сюда же относится исследование совершенно неизученного вопроса о роли литературы на латинском языке, созданной русскими авторами (Стефаном Яворским, Феофаном Прокоповичем, Тредиаковским, Ломоносовым и др.);

в чем проявилась оригинальность русской литературы XVIII века в идейном и художественном отношении;

действительно ли целиком реакционным было масонство в истории русской общественной мысли и художественной литературы XVIII века;

каким «внешним» и «внутренним» законам подчинялось развитие в XVIII веке русского литературного языка, если судить по памятникам не только прозы и поэзии, но и драматургии, в особенности комедии; наконец, что существенного оставила литература XVIII века литературе XIX.

Мне кажется также, что внимание исследователей литературы XVIII века должно быть направлено на то, чтобы, отбросив ставшие схоластическими категории: барокко, классицизм, сентиментализм, предромантизм, просветительский реализм, – попытаться определить истинное существо и своеобразие русской литературы XVIII века, не навязывая ей эстетические представления более поздних времен и не стремясь обязательно найти в ней явления, характерные для европейских литератур того же столетия.

Переходя к вопросу о том, какие литературоведческие работы последних лет в области литературы XVIII века показались мне наиболее интересными с точки зрения методологии и мастерства историко-литературного исследования, должен откровенно признаться, что мой интерес привлекли работы авторов, которые представляются мне наиболее спорными, – статьи Г. Макогоненко о просветительском реализме XVIII века, А. Морозова о барокко в русской литературе и Ю. Лотмана о путях развития русской прозы XVIII века, – чем менее согласен я с каким-либо умным автором, тем более благодарен я ему за то, что он обратил мое внимание на спорные проблемы.

* * *

В связи с тем, что изучение литературы народов СССР – сфера сравнительно новая, то прежде, чем начать говорить об этом, я вынужден сделать несколько предварительных замечаний.

Как и советская русская литература, литература народов СССР является в самом подлинном смысле порождением Великой Октябрьской социалистической революции: до 1917 года не было и не могло быть ни той, ни другой.

В нашем литературоведческом словоупотреблении встречаются три термина: литературы народов СССР, литература народов СССР и советская литература. Сложность, однако, состоит не только в неуточненности этих терминов, но еще и в том, что при употреблении их неясно, в каком отношении к каждому из них находится русская советская литература, подразумевают ли первые два и ее или противополагаются ей, является ли третий термин родовым понятием или только представляет неполное обозначение русской советской литературы.

По-видимому, наиболее правильны два последних термина, если понимать их не как противопоставление русской советской литературе, а как родовое название для всех литератур народов нашей страны. Подобно тому как мы все называем себя советскими людьми или советскими гражданами, независимо от того, в какой республике мы родились или живем и к какой национальности принадлежим, так все отдельные литературы народов нашей страны, помимо своего обозначения «такая-то советская национальная литература», являются частями целостного понятия «советская литература» или «литература народов СССР»; очевидно, практически удобнее применять термин «литература народов СССР» как общее обозначение, а «такая-то советская литература» употреблять как частное, видовое название.

В результате сказанного каждую отдельную советскую литературу можно изучать в двух аспектах и, соответственным образом, с двух точек зрения: и как самостоятельную литературу, и как составную часть единой литературы народов СССР. В первом случае методы и приемы изучения ничем не отличаются от марксистско-ленинского метода изучения любой, не обязательно советской, литературы, во втором – перед исследователем возникают дополнительные проблемы, – о том, как в данной литературе сочетаются элементы национального и общесоветского, в чем проявляется в ней единство творческого метода всех советских литератур и как это единство соотносится с исторически обусловленными национальными традициями, каким общим закономерностям подчиняется данная национальная литература и каковы ее специфические закономерности и т. д.

Естественно возникает вопрос, важный в принципиальном и практическом отношении: как в каждой национальной или автономной республике должно рассматривать место соответствующей национальной литературы в общем единстве литературы народов СССР. Поскольку вполне законно каждая данная литература преимущественно изучается в соответствующей республике как своя, национальная литература, постольку изучение литературы народов СССР в данной республике будет строиться несколько иначе, чем в любой другой. Однако в целом эти местные варианты изучения не отменяют общего, незыблемого принципа – многонационального и многоязычного характера литературы народов СССР.

Не менее закономерно и то, что русская советская литература, более обширная и обладающая большим историческим опытом, чем другие национальные литературы СССР, выделилась в самостоятельный предмет научного изучения, – при этом не только в РСФСР, но и во всех остальных советских республиках. Однако, опять-таки сохраняя все свое самостоятельное значение, русская советская литература в теоретическом и практическом смысле входит в состав литературы народов СССР и именно с этой точки зрения должна особо изучаться.

Как ни сложны и дискуссионны перечисленные и аналогичные вопросы, бесспорно то, что изучение литературы народов СССР как ветвь советского литературоведения существует и успешно развивается. Почти в каждой национальной советской литературе имеются, рядом с литературоведами, специалистами по данной национальной литературе, также и исследователи, занимающиеся литературой народов СССР. Среди этих ученых выделяются Н. Пиксанов, К. Зелинский, Г. Ломидзе, З. Кедрина, Н. Джусойты, М. Пархоменко и многие другие. Следует с благодарностью упомянуть имена покойных М. Фетисова, М. Богдановой, П. Скосырева.

Несомненно, ИМЛИ является в нашем литературоведении ведущей научной организацией, плодотворно разрабатывающей проблематику изучения литературы народов СССР. Благодаря инициативе и организаторской энергии работников института им, совместно с республиканскими институтами литератур, была осуществлена большая серия очерков по истории советских национальных литератур, а сейчас готовится история советской многонациональной литературы. Большую роль в развитии изучения литературы народов СССР играет журнал «Дружба народов», регулярно знакомящий советских читателей с достижениями национальных литератур в переводе на русский язык и, кроме того, помещающий на своих страницах содержательные историко-литературные и теоретические статьи по проблемам литературы народов СССР.

Преподавание литературы народов СССР в средней и высшей школе не может нас удовлетворить, и на его уровень надо обратить должное внимание. Недостаточно разрабатываются общетеоретические проблемы литературы народов СССР. Мало и медленно растут кадры специалистов, изучающих литературу народов СССР.

Недавно вышедший под редакцией Г. Ломидзе сборник «Пути развития советской многонациональной литературы» считаю особенно ценным и интересным, хотя в нем, к сожалению, имеются и статьи малосодержательные и претенциозные.

Самое отрадное это то, что литература народов СССР есть и есть ее изучение,

г. Ленинград

Я. БИЛИНКИС

1. В течение долгого времени художественное наследие было для нас по преимуществу объектом оценок (пусть часто самых высоких). Мы не столько обращались к нему, сколько обращали на него свою милость или немилость. Толстовский юбилей, например, 1928 года прошел, в сущности, в спорах о том, что и как принимать нам или не принимать в Толстом, «насколько» его «переосмыслять».

Наше миропонимание долго предполагалось нами словно бы совершенно завершенным и лишь отбирающим, как бы осеняющим в прошлом нечто себе «соответствующее». (Кстати сказать, когда-то так смотрел на вещи Гегель, видевший в отборе и взгляде своей эпохи окончательное решение судеб наследия.) Искусству принципиально отводилась иллюстративная роль. Своеобразие его оставалось искать в том, как оно «сделано», в «мастерстве».

«Формальный метод» и в самом деле не только хронологически принадлежал тому же времени, что и «вульгарная социология». Еще в середине 40-х годов такой замечательный ученый, как Г. Гуковский, рассматривал путь Пушкина как постепенное овладение будто заранее существующими «представлениями»; народностью, все более полным историзмом и т. д.

Примерно с середины 50-х годов мы все стали очень напряженно вглядываться в собственные познавательные возможности искусства, отстаивать самостоятельность его в этом смысле. Очень знаменательными явились тут книга А. Бурова «Эстетическая сущность искусства» (1956), предшествовавшая ей его же статья в «Литературной газете», внимание, которое они к себе привлекли. В классике мы стали принципиально все больше искать ее собственные показания о прошлом, что очень прояснило многие грани этого прошлого, а также сделало более гибким и плодотворным наше восприятие путей и роли современной литературы. Но очень скоро и подобный взгляд на классику обнаружил свою несостоятельность.

Сейчас на наших глазах один за другим крупнейшие кинорежиссеры обращаются к экранизациям классики и пытаются как можно полнее воссоздать атмосферу, мир великих произведений прошлого. Классика все шире ставится на театральных подмостках. Вопрос о классике на сцене и на экране стал едва ли не наиболее острым в нынешних дискуссиях. Он поднимается вновь и вновь.

Кино и театр меньше всего могут жить как музеи. Здесь всегда необходим живой, сегодняшний контакт, сегодняшний разговор со зрительным залом. И значит, не одними лишь своими сведениями о прошлом нужна нам сегодня классика, не одни они в ней содержатся.

Стремлением глубоко постичь жизнь и вместе с тем возвести ее, если можно так выразиться, в новый ранг – вот этой своей неистребимой духовной энергией дорога нам сейчас классика прежде всего. По удачному выражению одного критика, искусство не подражает жизни, а рождается и живет, «как жизнь». Но тем самым оно расширяет обычную нашу жизнь, размыкает собою ее пределы. Мне кажется, мы сейчас очень остро чувствуем это в великих созданиях искусства и потому так тянемся к ним.

Мне уже приходилось однажды писать о том, что возникшая в свое время, как будто- довольно неожиданно, широкая популярность литературоведческих работ покойного В. Ермилова о классике объяснялась как раз тем, что он одним из первых стремился ввести наше наследие в сегодняшнюю жизнь. Но делал он это зачастую, еще не столько приобщая нас к бесконечности духовных богатств классики, сколько приспосабливая ее к торопливой злобе дня. Сейчас это соотношение решительно меняется. Мы все больше хотим найти не себя в классике, но ресурсы в себе для того духовного уровня, какой несли и утверждали Толстой или Чехов. Это стремление очень наглядно сказалось в таких, к примеру, работах, как книга С. Бочарова о «Войне и мире» или Б. Бурсова «Национальное своеобразие русской литературы».

2. Из сказанного выше, пожалуй, очевидно, что самым важный сейчас для литературоведов мне представляется изучение литературы как искусства, выяснение характера и меры участия классики в сегодняшнем нашем бытии.

Я убежден, что наука об искусстве не может стать похожей на точные науки и отнюдь не должна стремиться к этому. Не по нерадивости своей литературоведы до сих пор не имеют «окончательной» терминологии, «неукоснительных» принципов анализа. Если бы все это когда-нибудь появилось, мы бы только отдалились от живой плоти литературы.

Когда А. Колмогоров занимается подсчетами в художественных текстах, это понятно и оправдано: математику, вероятно, необходимо охватить весь мир в каких-то его количественных соотношениях и связях. Но в природе искусства это вряд ли что-нибудь может открыть. И нам незачем гнаться за математиками или лингвистами, идти к ним на выучку и т. п. Мир повернут к нам совсем другими своими гранями. И мы можем внести свой вклад в общественное развитие, лишь приближаясь, всякий раз заново, к изменчивости, многозначности, единственности таких проявлений человеческого духа, какими являются творения искусства.

Я согласен с Н. Дмитриевой, считающей, что искусствознание должно становиться все более «человекоподобным», поскольку самое искусство живет, «как жизнь». Литературоведению же хочется пожелать в большей мере почувствовать себя областью искусствознания.

Мне кажется, что в последнее время историки и теоретики театра и особенно кино, не обремененные, как мы, столь давними и столь противоречивыми традициями, справляются со своими задачами успешней нашего. Оттого, между прочим, и читаются сейчас работы о театре и кино гораздо более широким кругом, чем труды литературоведов. Тиражи же последних все падают. Молодежь литературоведением, скажем осторожно, не увлечена. А в наш век и наука не может делаться одиночками-отшельниками, не может не иметь опоры в широком движении умов и чувств.

3. Среди литературоведческих трудов последних лет я бы хотел выделить особо работы М. Бахтина. При многих возражениях, которое можно высказать этому видному ученому, в его освещении литература предстает как громадная, бесконечно широко разлитая сфера очень напряженной и плодотворно действенной духовности, накладывающей свою печать на все существование, на весь путь человечества.

В моих глазах очень существенна научная деятельность Д. Лихачева, раскрывающая «культурное лицо», а таким образом, и духовное состояние давних периодов русской истории.

Очень сожалею, что давно уже не появляются новые статьи А. Скафтымова: он умел вести речь о литературных произведениях, как о живых художественных организмах, как о существах, а не созданиях, и тогда, когда это редко у кого получалось.

Я дорожу также сегодняшними повседневными выступлениями по вопросам литературы, а особенно театра и еще в большей степени кино многих критиков, среди которых на первое место без колебаний ставлю И. Соловьеву. Эта повседневная работа, на мой взгляд, шаг за шагом, день за днем очень изменяет отношение к искусству вообще, к классике в частности все более значительного числа людей.

г. Ленинград

Д. БЛАГОЙ

Когда оглядываешься на полувековую историю развития советского литературоведения (для меня, который вступил в него почти с первых же его шагов, это в значительной степени огляд и на свою собственную жизнь в науке), картина получается словно бы весьма пестрой и даже хаотичной. Ожесточенные споры, методологические разногласия, резкое отрицание сегодня того, что вчера выдавалось, да и широко признавалось, за «истину» чуть ли не в последней инстанции, выдвижение на ее место новой «истины», которую завтра постигала участь ее предшественницы. Все это давало пищу для трактовки порой советского литературоведения как цепи непрерывных ошибок, что вело к отрицанию его научного значения вообще. Однако такая точка зрения, если она и не всегда была нарочито тенденциозной, является в свою очередь безусловно ошибочной.

Советское литературоведение – детище Октября. Росло оно и развивалось вместе со становлением и развитием всей жизни нового советского общества, в тех же стремительных темпах, в той же бурной динамике. Мало того, при всей сложности и противоречиях своего развития советское литературоведение, именно как таковое, обладает некими общими и весьма важными чертами, не только существенно отличающими его от предшествовавшего развития нашей науки, но и сообщающими ему новое качество.

Новым качеством является то, что можно назвать народностью нашей науки, тесной, как никогда ранее, связанностью ее с потребностями и интересами жизни всего народа. Особенно наглядно выступает это в той ее области, в которой – в главном и в основном – протекает лично моя работа, – в области изучения русского классического наследия.

Еще задолго до Октября, в 1910 году, в одной из своих статей о Л. Толстом Ленин, замечая, что «Толстой-художник известен ничтожному меньшинству даже в России», подчеркивал: «Чтобы сделать его великие произведения, действительно, достоянием всех… нужен социалистический переворот». Сделать произведения Толстого, как и других русских писателей-классиков, достоянием всех – эта ленинская мысль определила политику партии в области культуры буквально с первых же шагов утверждения новой власти, в числе ведущих лозунгов которой были; «Искусство – народу», «Наука – народу». В декрете ВЦИКа об организации Государственного издательства предписывалось «в первую очередь» поставить «дешевое народное издание русских классиков», непосредственное участие в чем приняли (это была, в сущности, первая форма сотрудничества представителей нашей науки с советской властью) многие видные тогдашние ученые. Интенсивнейшая работа по приобщению всех к великому наследию классиков не только русской, но и зарубежной литературы велась и непрерывно ведется на протяжении пятидесяти лет. И она увенчалась исключительным успехом.

Еще Гоголь – мы знаем – назвал Пушкина национальным поэтом. Не оспаривая этого по существу, Белинский отказывал Пушкину в праве на подобное звание, считая, что оно может быть присвоено только тому писателю, которого весь народ знает. Теперь Пушкина знают действительно все. Присущая ему потенциальная народность реализована, стала народностью полной и подлинной. И это относится отнюдь не только к Пушкину. Возьму другой, пожалуй, особенно красноречивый пример. Никто не называл народным поэтом Тютчева. Наоборот, его считали, да он действительно и являлся в дореволюционный период поэтом для «немногих», «поэтом для поэтов». Видя в Тютчеве один из самых зрелых плодов культурного развития человечества, недоступных широкому пониманию, Фет демонстративно подчеркивал: «К зырянам Тютчев не придет». И вот ко всем народам Страны Советов на наших глазах, наряду с другими великими писателями-классиками, пришел и глубочайший лирик-философ (кстати, как позднее выяснилось, один из любимых поэтов Ленина) Тютчев.

Условия для этого были созданы великими достижениями советской культуры – всеобщей грамотностью, обязательным всеобщим образованием. Но огромную роль сыграла здесь и наша филологическая наука.

Советские литературоведы не только дали в руки народа небывалые дотоле по полноте и точности собрания сочинений писателей-классиков, все более и более улучшающиеся, выходящие немыслимыми ни в какой другой стране и все нарастающими тиражами, но и проделали огромную пояснительную – не будем бояться этого слова, – комментаторскую работу, необходимую для того, чтобы наивозможно приблизить их к народу. Причем работа по изданию и комментированию (не все и не всегда подчас соблюдали здесь меру, но это вопрос особый) носила отнюдь не только просветительский характер. Наоборот, новые, громадного значения задачи, возникшие перед советским литературоведением, могли быть решены не просто популяризацией уже достигнутого, а требовали поисков новых путей, новых исследовательских приемов и тем самым подымали нашу науку на более высокий уровень.

Позволю сослаться на личный опыт. Мною были к пушкинскому юбилею 1937 года подготовлены массовые – многотиражные – издания избранной лирики и прозы Пушкина. К этому времени уже имелся ряд авторитетных изданий Пушкина, осуществленных видными советскими пушкинистами. Однако в стремлении дать тексты этих массовых изданий в наиболее научно выверенном, точном виде я, вместо того чтобы просто перепечатать их из какого-либо издания, сделав соответствующую ссылку, стал заново проверять их по всем первоисточникам, в том числе и по рукописям поэта. И эта, на первый взгляд, излишняя работа оказалась, в сущности, необходимой. Благодаря ей удалось внести в текст стихов и прозы Пушкина ряд порой весьма существенных уточнений, принятых последующими изданиями, начиная с академического. Но это, конечно, частный пример. Неизмеримо важнее, что в процессе многолетней работы как раз над академическим изданием Пушкина была создана новая, гораздо более совершенная советская текстология, которая не только дала возможность осуществить это издание (прежнее академическое издание, предпринятое до революции, вследствие тогдашнего уровня текстологии зашло в тупик и не смогло быть осуществлено), но и вообще приобрела ведущее мировое значение.

Однако еще важнее, чем донести классиков до сознания народа, было обеспечить не только наиболее верное непосредственно эстетическое их восприятие, но и наиболее правильное, научное понимание и оценку. Настойчивые, напряженные искания, можно сказать, «выстрадывание», ведущего к этому подлинно научного метода и составляют, наряду с «народностью», тесно связанную с нею характернейшую черту советского литературоведения на протяжении всего его развития. Напряженные искания не окончились и посейчас. Но я считаю, что пятьдесят лет достаточно большой срок, дающий нам возможность, отвлекаясь от минувшей, да и сегодняшней злобы дня, подойти к процессам, совершавшимся в ту пору в нашей науке объективно-исторически, взглянуть на них, говоря известными словами Пушкина, «взглядом Шекспира».

Кризис литературоведения обозначился уже до Октября. Наиболее распространенный во вторую половину XIX века культурно-исторический метод, поначалу имевший в качестве реакции на чистый эстетизм свое прогрессивное значение, в первые десятилетия нашего века стал все больше его утрачивать. Превращая историю литературы в историю идей, он, в сущности, отнимал у науки о литературе ее предмет и потому все менее способен был удовлетворить литературоведческую мысль. Борьбу с ним энергично повели представители так называемых «новых течений» в литературе, в особенности критики и теоретики-символисты. Но их построения и трактовки носили обычно сугубо идеалистический и потому крайне произвольный, субъективистский характер. Стало распространенным суждение о том, что литературоведение, в особенности такая важнейшая часть его, как критика, является не наукой, а искусством. И действительно, в глазах многих оно переставало иметь сколько-нибудь научное значение. Вернуть его пытались «опоязовцы», которые, опираясь, с одной стороны, на стиховедческие труды Андрея Белого, с другой – на практику вышедшего в ту пору на литературную авансцену футуризма, стали противопоставлять одностороннему пониманию истории литературы как истории идей противоположную, но столь же одностороннюю трактовку ее, в качестве истории художественных форм и приемов, которые можно изучать гораздо более точным, приближающимся к математике методом. Это привлекало к работам «опоязовцев» сочувственное внимание, которое они продолжали сохранять и в первое время после Октября, когда ими был создан ряд эмпирически ценных работ в области поэтики и стиля. Однако «философия» формализма (отрыв литературы, в качестве совершенно самостоятельной сферы, от истории, от общественной жизни и борьбы, подчинение содержания, как чего-то вторичного и не поддающегося изучению, форме, которой отводилась ведущая, самодовлеющая роль) находилась в слишком резком, можно сказать, кричащем противоречии с окружающей действительностью – с той острейшей политической и классовой борьбой (в ней принимала активнейшее участие и литература), которая развертывалась тогда во всем мире и эпицентром которой являлась молодая Советская Россия. Мало того, работы «формалистов» не только неспособны были приблизить народ к великим художественным созданиям прошлого да и к литературе вообще, а, наоборот, отдаляли от нее.

Характерно высказывание по этому поводу только что пришедшего тогда в литературу «обутым», – как и многие его сверстники, молодые писатели, – «в грубые сапоги… войны и революции» К. Федина. Работы формалистов привлекали его тем, что в них «сквозь просеку, пробиваемую в заповедные дебри поэтического языка, намечается просвет научно-литературной критики». Давал он высокую оценку и их работам о сюжетосложении, стиле. Но он решительно возражал против основной теоретической посылки, согласно которой литература не что иное, как «чистый прием». «Горе мне, горе читателю! Мы были не только наивны, мы были глупы: ведь русская литература чуть ли не со времен Сумарокова водила нас за нос! Потому что вся она – литературный прием«.«Я знал читателя, – пишет Федин, – который плакал над «Бедными людьми» Достоевского. И я плакал над этим романом. Не забуду тоски, зажавшей меня, когда я, почти ребенком, впервые услышал, как вздохнул Гоголь: «Скучно на этом свете, господа!» Что было бы с читателем, что было бы со мной, если бы Достоевский каждую главу «Бедных людей» начинал профессиональным, ремесленным термином приема, которым развернута эта глава? А Гоголь после восклицания: «Скучно на этом свете, господа!» поместил бы в скобках («превращение комической новеллы в гротеск»)?.. Уверен, что с читателем ничего не случилось бы, так как ни у Достоевского, ни у Гоголя не было б читателя. А я бы, – иронически замечает Федин, – пошел в чертежники».

Закономерно, что методология формализма была подвергнута резкой критике со стороны как тех исследователей, которые сложились еще в дореволюционные годы в русле культурно-исторической школы, но в новых пооктябрьских условиях остро ощутили ее научную неполноценность, так, в особенности, многочисленной молодежи, начавшей свою исследовательскую работу в пооктябрьские годы.

В уже цитировавшейся мною статье о Толстом Ленин подчеркивал, что правильная оценка как взглядов писателя, так и его произведений возможна только с точки зрения революционного пролетариата, то есть посредством марксистской диалектики. Основы марксистского литературоведения были заложены у нас уже в дооктябрьские годы в трудах Плеханова и в особенности в статьях и высказываниях Ленина. В результате Октябрьской социалистической революции убеждение, что правильное понимание явлений литературы может быть достигнуто, – а значит, и литературоведение, как подлинная наука, построено – только на новых, марксистских, путях, стало все сильнее проникать в сознание советских исследователей. Это являлось принципиально очень важным шагом вперед. Но сами эти пути были обретены ими далеко не сразу. Поначалу стало считаться, что основная задача литературоведа-марксиста – изучение социально-исторической обусловленности писателей прошлого и социологический анализ их творчества.

Лично мои первые шаги в этом направлении дали словно бы обнадеживающие результаты. Так, оказалось, что классовое самосознание было очень остро выражено в общественно-политических взглядах Пушкина, изучением которого со второй половины 20-х годов я стал особенно пристально заниматься, а в какой-то мере и в его творчестве. Обнаружил я у него, к своему удивлению, и интереснейшие образцы социологического анализа (известный теперь разговор с великим князем Михаилом об освободительном движении в России). Все это открывало некий новый аспект изучений. О том, что подобный аспект имел в ту пору свои научные и общественные основания, свидетельствует неожиданно шумный успех моей книги «Социология творчества Пушкина», незрелость которой я сам вскоре ощутил. Книга эта явилась ярким проявлением «детской болезни левизны», однако она была положительно оценена не только представителями тогдашней марксистской критики, в том числе А. Луначарским, но и таким ученым, как историк-литературовед П. Щеголев. Мало того, еще раньше мои социологические искания были сочувственно встречены и поддерживались столь, казалось бы, чуждым всему этому критиком и исследователем, как М. Гершензон. Но это, понятно, также частный пример. Историческая и внутренняя закономерность «социологического этапа» в развитии советской литературоведческой мысли подтверждается тем, что к концу 20-х и началу 30-х годов «социологи», оттеснив «формалистов», наиболее видные представители которых сами стали все больше отходить от «философии» ОПОЯЗа, вышли на первый план. Но тут-то и обнаружилась вся слабость, больше того, «вульгарность» тогдашнего «социологизма»: отсутствие подлинной марксистской диалектики, прямолинейное связывание литературы, как надстройки, с экономическим базисом, прокрустово ложе классовой принадлежности, на которое укладывалось творчество писателя, и т. п. Причем, если «социологи» все же давали какой-то, тоже чаще всего «вульгарный», ответ на вопрос о социально-исторической почве, на которой вырастало творчество писателя, то разрешить другой и куда более важный вопрос: в чем же заключается непреходящее значение писателей-классиков, чем они дороги и нужны последующим поколениям и нашей советской современности, – они оказывались беспомощны. Тем самым «философия»»вульгарных социологов» в не меньшей, если не в большей мере, чем «философия» ОПОЯЗа, не приближала, а отдаляла литературу от народа, то есть становилась поперек основным тенденциям развития советского общества. Это обусловило к концу 30-х годов неизбежность «разгрома», выражаясь энергичным языком того времени, «вульгарных социологов», как десятью годами ранее были «разгромлены»»формалисты».

Вообще «формализм» и «вульгарный социологизм», при всей противопоставленности их друг другу, являются в одном существенном отношении своего рода близнецами. Если первые «забывали» или просто не хотели знать, что литература – явление общественное, то вторые «забывали», что литература – явление искусства. Поэтому не выбор между двумя методами, а синтетическое преодоление односторонности, заключенной в каждом из них, является основной задачей советского литературоведения, как марксистско-ленинской дисциплины. Задача эта и по сей час еще до конца не решена; в нашем литературоведческом «сегодня» мы то и дело сталкиваемся с односторонностями подобного рода. Но зрелость свою советское литературоведение начало достигать тогда, когда сбросило с себя «вульгарно-социологические» пеленки и отбросило «формалистские» костыли.

На путях к достижению указанного синтеза и созданы были, я считаю, наиболее важные, наиболее научные, в полном значении этого слова, исследования советских литературоведов.

В истории нашего литературоведения бывали годы трудные, мало благоприятствовавшие развитию смелой теоретической мысли. Но считать, как это подчас делается, что развитие нашей науки было в ту пору вовсе остановлено или носило сплошь отрицательный характер, так же неправильно, как считать, что в этот период было остановлено развитие всей нашей советской жизни вообще. Ведь в эти годы, если взять изучение только русской литературы, было осуществлено в большей своей части академическое издание Пушкина, создан ряд капитальных трудов по древней литературе, литературе XVIII века, монографий, посвященных писателям – классикам XIX века, советским писателям.

За последнее десятилетие советское литературоведение обрело необходимые условия для своего дальнейшего развития и получило особенно широкий размах. Трудно перечислить все значительное – как по части индивидуальных исследований, так и коллективных трудов – в самых различных областях нашей науки, вышедшее за это время из печати. И все же пока наша литературоведческая мысль развивается скорее вширь, чем вглубь.

С еще большей силой, нежели когда-либо, сказывается сегодня стремление советских ученых придать литературоведению максимально возможную научную достоверность. Поиски, порой сомнительные, иногда повторяющие зады, возвращающие на пройденные нашей наукой и отброшенные ею неверные, односторонние пути, но порой несомненно интересные, идут в самых различных направлениях, вплоть до попыток поверки гармонии алгеброй в буквальном смысле этих слов – внедрения в литературоведческий анализ математических методов исследования, кибернетики. Ведется очень интенсивная работа в области теории литературы. Наряду с изучением того «единственного и неповторимого» (верные слова, к сожалению, начавшие приобретать характер штампа), что отличает творчество отдельного писателя, вплотную поставлен вопрос об исследовании общих и внутренних закономерностей всего литературного развития в рамках не только какого-либо отдельного периода или одной национальной литературы, но и в масштабах литературы всемирной, – вопрос, самая правомерность которого еще недавно оспаривалась. Если в процессе этих работ удастся избегнуть тех односторонностей, о которых я выше писал, – «расщепления» целостного художественного ядра – формы и содержания, эстетического и исторического, – можно надеяться, что задача создания действительно научного литературоведения будет продвинута значительно вперед.

Но для этого надо преодолеть (о чем я, как и многие мои товарищи, настойчиво твержу последние годы) и еще одно препятствие» необходимо по возможности устранить существующую у нас неопределенность и путаницу в отношении основных понятий нашей науки, упорядочить литературоведческую терминологию. Такая большая и очень трудоемкая работа, притом в международном масштабе, была начата специальной терминологической комиссией при советском комитете славистов. К сожалению, участники ее не смогли добиться условий, необходимых для ее развития и осуществления, и комиссия прекратила работу.

Настоятельнейшие интересы нашей науки требуют, чтобы в той или иной форме такая работа была возобновлена.

Б. БУРСОВ

Говорить о проблемах литературной науки в наше время – значит говорить и о самом нашем времени. Мы называем наше время сложным. Но для всех людей сложно то время, когда они живут. Психологически это совершенно понятно. Наиболее трудны те решения, которые самому надо принимать и осуществлять. Человек живет в настоящем. Только в настоящем. Прошлое уже ушло, и мы не в состоянии ни на йоту изменить его. А кто пытается это делать, терпит жестокое наказание.

Что касается нашего времени, я думаю, не было в истории эпохи, которая делала бы столь необходимым сближение между собой всех людей доброй воли, стремящихся отстоять мир. То там, то здесь вспыхивают «местные» войны, каждая из которых ныне угрожает превратиться в мировую, способную привести к гибели все человечество. Надо уберечь мир от уничтожения.

Все это накладывает особый отпечаток на современную литературу. И на литературоведение тоже.

Я убежден в том, что важная задача современного литературоведения – выяснение духовности, человечности всей мировой прогрессивной литературы. Это вовсе не должно отвлекать нас от социологического и исторического подхода к литературе. Но социологизм и историзм бывают разные. Скажем, Толстой был связан с помещичьим классом. Показать только эту сторону в Толстом – значит не подняться выше уровня самого примитивного, то есть вульгарного, социологизма. Истинный, марксистско-ленинский социологизм, обращаясь к тому или иному явлению культуры, в особенности гениальному, вскрывает его связь со всей человеческой культурой, со всем ходом исторического развития. И Толстой, как великий художник, «вдвигал» своего героя в общую раму всечеловеческих духовных исканий.

У нас еще побаиваются слова «общечеловеческий». Не таит ли оно в себе идеализм? Не вызовет ли отступление от социальности? Ни в какой степени, если верно трактовать это понятие. Подлинно общечеловеческое не может быть внесоциальным и внеисторическим. Только в определенных социальных и исторических условиях настоящий человек может делать свое общечеловеческое дело – как вполне конкретное, нужное этим людям и этому времени. Возникая в это время и создаваемое этими людьми, искусство затем становится необходимым всем людям и во все времена. Меняясь, человек остается человеком. А искусство служит человеку.

Нам зачастую не хватает широты и глубины анализа. Недавно я слушал радиопередачу о звукозаписи. Оказывается, теперь применяется такая система, с помощью которой в симфоническом оркестре каждая группа инструментов (ударные, духовые, струнные) записывается раздельно, а затем все эти записи соединяются в одно целое. При таком способе достигается то, что целое не подавляет части, а часть, сохраняя всю свою силу, служит целому. Мы далеки еще от подобного идеала. У нас более или менее хорошо научились анализировать отдельное произведение. С анализом творчества писателя в целом мы справляемся хуже. Сколько бы мы ни писали о мастерстве и художественности, нам не удастся достигнуть должной глубины, пока мы не научимся разбираться не только в произведении, но и во всем творчестве писателя. Естественно, что «Война и мир» рассматривается литературоведами как произведение о войне 1812 года. Но не надо забывать, что эпопея Толстого – и новое слово обо всем человечестве.

Большой писатель никогда не сводится к одному произведению, пускай и самому гениальному. Вообще писатель всегда, если можно так выразиться, больше текста, каким бы значительным ни был текст. Разумеется, без текста нет писателя, но за произведением надо видеть писателя. В противном случае наше представление о произведении будет обедненным.

Мера плодотворности усилий в нашей профессии, помимо таланта, образованности и культуры, определяется еще целым рядом условий. Теперь уже становится всем ясно, что, скажем, при изучении русской литературы XIX века нельзя исследовать какое-либо одно направление, а все другие подтягивать к нему. Революционные демократы делали великое дело. Об этом у нас много писали и будут еще писать. Однако рядом с ними создавали свои гениальные произведения Толстой и Достоевский, нередко в противовес им. В интересах воссоздания полноты картины духовной жизни нашей страны в прошлом столетии целесообразно было бы издать работы крупных русских мыслителей, давно у нас не выходившие. Я назвал бы Чаадаева, Страхова, виднейших славянофилов. Нам необходимо восстановить картину движения литературно-эстетической мысли во всей полноте.

В литературоведении те традиции хороши, которые освобождают нас от всякой заданности в анализе и оценке литературного развития. Даже историк литературы, имеющий дело с уже совершившимися фактами, не свободен от пристрастий. Тем более это относится к критику.

Критика всегда, в той или иной мере, субъективна. Это понятно. Однако и литературоведение не может быть свободным от субъективности. Между тем оно относится к области научного мышления. Несомненно, это наука, но наука особого рода. Гуманитарная наука. Я даже думаю, что и среди гуманитарных наук литературоведение выделяется большей субъективностью, точнее, большим выбором в своих решениях и выводах. Я говорю о литературоведении, которое занимается анализом художественных произведений в конечном итоге с целью определения их места в духовном развитии человечества.

Отличие гуманитарных наук от точных состоит в том, что они исследуют живую материю, а от наук естественных – в том, что объект их исследования является сознательно действующим субъектом. Сознание определяется бытием, но» и перестраивает бытие, на высшей стадии своего развития – вполне планомерно. Это означает, что в точных и естественных науках метод исследования не связан непосредственно с моральным фактором, в работе же представителей гуманитарных наук этот фактор занимает очень большое место. В особенности это относится к литературоведению.

Литературовед одновременно и социолог и эстетик. Он устанавливает социологические закономерности. Уже по одной этой причине выводы литературоведа не могут быть однозначными. Художественный образ, как правило, не однозначен, он дает основание для самых разных толкований и заключений. И еще одно обстоятельство. Я не думаю, что, например, «Гамлет» в XX веке лучше понят, чем в XIX, но каждый век понимает его по-своему, в зависимости от того, каков он сам. И конечно, что-то добавляет к прежним толкованиям, а возможно, и чем-то обедняет их.

Задачи нашей науки мало похожи на те, которые решают физика и химия. Но все это задачи настоящей науки. Научность литературоведения не в том, чтоб приобрести свойства других наук, а в том, чтобы как можно полнее раскрыть свою собственную природу как науки. Вот о чем надо думать, а не о том, чтобы уравнять литературоведение с физикой или химией.

Теперь в моду входит структурализм, основанный на математических расчетах. Едва ли стоит яростно ополчаться против него, преувеличивая тем самым его значение. В некоторых отношениях он, несомненно, принесет свою пользу. Но все же нельзя не сказать о его чрезмерных и, на мой взгляд, пагубных для него самого претензиях. Структуралисты претендуют на окончательные решения. Они, например, близки к мысли дать работу о Пушкине, в которой будут раз и навсегда решены все проблемы пушкиноведения. Ну что ж, пускай попытаются.

г. Ленинград

В. КИРПОТИН

Оценить на двух-трех страничках печатного текста итоги столь богатого и столь сложно развивавшегося советского литературоведения трудно. Были блуждания, были зигзаги, но есть несомненные достижения и победы. Победами своими советское литературоведение обязано идеалам Октябрьской революции.

Попытаюсь проиллюстрировать эту мысль одним примером – изучением наследия Лермонтова, Поскольку речь пойдет о Лермонтове, я привлеку в свидетели Б. Эйхенбаума. Авторитет его несомненен. Вследствие особенностей своего пути он остро чувствовал разницу между старым и новым в области, которой отдал столько лет своей жизни.

«В дореволюционных работах о Лермонтове, – писал Б. Эйхенбаум, – неоднократно подымался вопрос о его общественно-политических взглядах, но ни одна из них не давала вразумительного ответа». И понятно почему. Дореволюционные исследователи смотрели на Лермонтова как на поэта-эгоцентриста, а на политику скорее как на политиканство, чем на движение миллионов к идеалу справедливости, свободы и счастья. В советском литературоведении, отмечал Б. Эйхенбаум, «окончательно преодолены старые истолкования Лермонтова как замкнутого в себе индивидуалиста или как метафизика, поэта сверхчеловечества».

В дореволюционных работах лермонтовские стихотворения «гибельного цикла» рассматривались как своеобразное проявление трагического, но абстрактного и опять-таки индивидуалистического романтизма. Советское литературоведение нашло сложную и тонкую, но несомненную связь между «гибельными» стихами Лермонтова и его порой смутными, но пророческими предвидениями и мечтаниями о революции в России, о его участии в ней. «Как ни смела такая трактовка лермонтовского «гибельного цикла», ее следует признать убедительной», – писал Б. Эйхенбаум.

До 1917 года наследие Лермонтова стали исподволь, но настойчиво «прописывать» по адресу славянофилов. Б. Эйхенбаум считал, что сложный вопрос об отношении Лермонтова к славянофильству был освещен именно в советском литературоведении заново и верно.

Несмотря на неизбежные споры и оттенки, несмотря на издержки в работе, советское литературоведение ближе, чем какое-либо иное, подошло к верным ответам и на вопросы об эстетическом своеобразии наследия Лермонтова.

На примере Лермонтова видно, как решение основополагающих проблем помогало и помогает продвигаться и в решении производных вопросов, сколь бы различны они ни были по своим масштабам.

Не берусь выделять отдельные работы в советском литературоведении, хотя это и предложено анкетой, но мне хочется с радостью отметить другое обстоятельство – рост нашей науки в областных центрах республики. А. Скафтымов воспитал в Саратове целую группу успешно работающих учеников, из которых назову здесь безвременно умершую Т. Усакину, автора книги «Петрашевцы и литературно-общественное движение сороковых годов XIX века» (Саратов, 1965). Назову книги Н. Сахарного «Илиада». Разыскания в области смысла и стиля гомеровской поэмы» (Архангельск, 1957), В. Смирнова «Глеб Успенский и Салтыков-Щедрин» (Саратов, 1964; В. Смирнов работает в Кургане), М. Теплинского «Отечественные записки» 1868 – 1884″ (Южно-Сахалинск, 1966) и, конечно, книгу Б. Кормана «Лирика Н. А. Некрасова» (Воронеж, 1964; Б. Корман работает в Борисоглебске), Б. Корман, не боюсь сказать, поднял изучение лирики Некрасова на новую, более высокую ступень.

Всего, не перечислишь, но и названные книги достаточны для подтверждения сказанного.

Не могу пройти также мимо книги Я. Зунделовича «Романы Достоевского» (Ташкент, 1963; Я. Зунделович работал в Самарканде), прочно вошедшей в. «достоеведческий» обиход.

В год 50-летия советской власти следует отдать должное, литературоведам – старым большевикам, подвинувшим нашу науку вперед. Я уж не говорю о Луначарском, имя которого у всех на виду. М. Ольминский стал инициатором издания сочинений Салтыкова-Щедрина в 20-ти томах, восемь из которых содержат вновь открытые или забытые тексты. Неутомимым и настойчивым организатором издания была М. Эссен (в переписке Ленина она проходит под именем «Зверь», «Зверушка»). Нужно отнестись объективно к заслугам и таких исследователей, как В.