Солженицын. В круге тайном (Окончание)

Окончание. Начало см.: «Вопросы литературы», 1991, N 1, 2, 3, 4.

19

В начале августа я отправилась вместе с Тони на встречу с д-ром Хеебом в Швейцарию. К тому времени нам стало известно, что этот швейцарский адвокат не был лично знаком с Солженицыным, но тем не менее был уполномочен писателем действовать на Западе от его имени. Весной Тони вступил в переписку с новым представителем Солженицына, считая, что между ним и нами следует установить конструктивные рабочие отношения.

Мы прилетели в Швейцарию, полные любопытства: что за человек этот д-р Хееб? Тони вез с собой в кейсе программу предстоящих переговоров. Мы намеревались четко оговорить наши функции и полномочия.

В скором времени на имя д-ра Хееба должны были поступить небольшие суммы денег в связи с передачей ему накопившегося за публикацию «В круге первом» авторского гонорара. Кроме того, надо было известить его о данном нам Солженицыным распоряжении, как поступить с его гонораром в случае его смерти: первое – пожертвовать средства на строительство церкви близ Ленинграда; второе – на реставрацию Соловецкого монастыря; третье – учредить и финансировать литературно-публицистический журнал на русском языке.

Тони казалось, что эти, как и прочие, проблемы разрешимы без особых осложнений. Думаю, он не без удовольствия воспринял подвернувшуюся возможность переложить на д-ра Хееба полномочия по реставрации монастыря в СССР.

Утром в день встречи Тони отправился на яхте по озеру. Возвратясь за час до свидания, он был уже без ума от Швейцарии, от залитого солнцем городка на берегу голубого озера, где нам и предстояло встретиться с д-ром Хеебом. Круглая, загорелая физиономия Тони излучала добродушие и уверенность в себе. И так как я отправилась в Европу без близких, да еще исключительно по делам Солженицына, было очень кстати, что рядом со мной оказался именно такой человек, как Тоня.

За окнами дома, где происходила наша встреча, по празднично оживленным улицам разгуливали туристы. Нам же предстояла нелегкая работа. Когда американский и швейцарский адвокаты обменивались рукопожатием, меня поразила их несхожесть. Д-р Хееб – уже немолодой, высокий, с коротко стриженной седеющей головой и квадратным лицом. Собственно, все в нем, даже коричневый костюм, состояло как бы из прямых углов. А Тони – низенький, лет на двадцать моложе, упругий и круглый, точно мячик.

Обдумывая каждую английскую фразу, д-р Хееб был предельно лаконичен и подчеркнуто сдержан. Сначала беседа не клеилась. Но Тони спас положение, угадав в собеседнике интерес к природе. За кофе мы рассуждали о красотах швейцарских гор и о том, сколько всяких удовольствий они сулят: летом – для альпинистов, зимой – для горнолыжников. Затем после затянувшейся паузы д-р Хееб завел разговор о «нашем друге» и в тщательно подбираемых, почтительных выражениях поведал нам, какая для него честь служить такому человеку. Несмотря на всю его непроницаемость, я все же смогла уловить, что с нашей стороны подобной преданности он не наблюдает. С такой преувеличенной настороженностью держался д-р Хееб с нами, американцами, оказавшимися на службе у его нового клиента. Подозреваю, что даже нашу открытость и дружелюбие он посчитал в этой ситуации неуместными. Не помогли и наши восторги по поводу горных пейзажей.

У меня начало зарождаться сомнение в реальности оптимистических прогнозов Тони.

Вскоре, как мы и договорились, я оставила обоих адвокатов обсуждать дела с глазу на глаз. Не успела я до двери дойти, как Тони уже щелкнул замками своего кейса с решительностью делового человека, уверенного в успехе.

В тот жаркий день я отправилась на пляж. И там меня пронзила тревожная мысль: во время второй нашей встречи Солженицын с жаром обличал эсеров, зная, что я внучка известного социалиста-революционера. А теперь в лице д-ра Хееба он привлекает к своему делу еще одного потомка социалистов, к току же бывшего марксиста, и делает его своим представителем на Западе. Социалистов-революционеров Солженицын порицал за их неспособность действовать, тогда как марксизм он отвергал полностью.

Зачем же было ему создавать «треугольник», две составные части которого были явно не безупречного, с его точки зрения, происхождения? Более того, традиционно пребывали не в ладах друг с другом.

Весь день эта мысль не давала мне покоя.

С Тони мы встретились в четыре часа за чаем. Он объявил, что беседа с д-ром Хеебом увенчалась полным успехом.

20

В октябре 1970 года Солженицыну была присуждена Нобелевская премия в области литературы. Снова мы в Коннектикуте пили шампанское. Подобное признание значительно укрепило положение Солженицына в СССР. Одно дело, если агенты КГБ ломятся в дверь к писателю-диссиденту и тащат его из дому в ночь, но совсем иное дело – арестовать лауреата Нобелевской премии. Солженицын давно предвидел значение, которое может возыметь присуждение подобной премии для его дальнейших планов. Мне вспомнился один разговор, происшедший ранней весной 1967 года, как раз после первой моей встречи с Солженицыным. Поскольку в квартире было говорить небезопасно, меня пригласил прогуляться один из его друзей, человек доброй и отзывчивой души, его товарищ по заключению¹. Мы шли по Садовому кольцу мимо еще по-зимнему голых деревьев, и мой спутник все время твердил:

– Александру Исаевичу необходима Нобелевская премия. Это крайне важно! Ольга Вадимовна, прошу вас, примите это к сведению. Надо во что бы то ни стало постараться это организовать.

Друг Солженицына, высокий, крупный, экспансивный человек, говорил громко, не обращая внимания на проходивших мимо людей. Глаза его горели, и в такт словам он взмахивал зажатой в руке меховой шапкой. Меня тронула горячность, с которой он говорил. Помню, я стала убеждать его, что он переоценивает мое влияние в литературных кругах. Про себя я думала: вряд ли реально рассчитывать на Нобелевскую премию, имея за плечами всего лишь «Один день…». По крайней мере в ближайшее время. Теперь, спустя три года, за которые были изданы «В круге первом» и «Раковый корпус», Солженицын стал четвертым после Бунина, Пастернака и Шолохова русским писателем, удостоенным Нобелевской премии.

Помимо своей помощи в издании «В круге первом» и негласного содействия дальнейшим планам автора книги, я не сделала ничего такого, что бы прямо способствовало продвижению Солженицына к Нобелевской премии. Но сам факт ее присуждения был большой радостью для меня, и эта положительная эмоция компенсировала растущую неудовлетворенность попытками продуктивно работать в рамках «треугольника».

К тому времени издательство «Харпер энд Роу» вошло в прямой контакт с д-ром Хеебом. Оно решило разведать, каковы перспективы издания очередных произведений Солженицына. Европейские главы «треугольника» активно обменивались посланиями. То из одной, то из другой европейской столицы доносились слухи о писателе и его новых книгах: ожидается, что Солженицына скоро объявят в России «агентом сионизма»; «Архипелаг ГУЛАГ» выходит в одном из итальянских издательств; одна молодая парижанка объявила себя его представителем. И мы никак не могли позволить себе игнорировать ни одно из подобных сообщений, даже если вымысел был налицо.

Между тем в Москве Солженицын вел поединок со шведским посольством. Шведы изо всех сил старались не допустить, чтобы их посольство в Москве было использовано для открытого противопоставления некой «альтернативной власти» власти существующей. Солженицын же, вместо того чтобы ехать для получения Нобелевской премии в Швецию, предлагал устроить церемонию вручения в посольстве. Представители Швеции из опасения испортить отношения с СССР упирались; переговоры затягивались.

Всю зиму 1970 – 1971 годов мы с Генри при содействии Тони вырабатывали тактику своего частичного высвобождения из круга солженицынских проблем, что явилось бы de facto отражением ситуации, созданной из Москвы самим же Солженицыным. План был таков: мы отвечаем только за публикацию «Архипелага ГУЛАГ», предоставляя д-ру Хеебу все прочие дела, в том числе организацию издания в США и англоговорящих странах других книг Солженицына. Как доверенное лицо я довершу свои обязанности по книге «В круге первом», но отказываюсь от участия в издании «Августа 1914», первого тома панорамного повествования о революции в России. Основным нашим доводом было то, что, успешно справившись с задачей издания «В круге первом», мы все свои обязательства выполнили и теперь хотим ограничиться ролью хранителей и возможных издателей рукописи «Архипелаг ГУЛАГ» с последующей публикацией в разных странах. 4 марта 1971 года мы отправили д-ру Хеебу письмо, содержащее это новое предложение.

Однако то, что представлялось нам правильным и отвечавшим желаниям Солженицына, в туманных водоворотах «треугольника» было воспринято иначе.

В марте того же года в Париже открывалась выставка моих картин. Я полетела в Европу, чтобы ее подготовить, а заодно и пообщаться с д-ром Хеебом, Марселем, Борисом и теми нашими друзьями, которые присутствовали на лесном пикнике.

К тому времени мои друзья уже общались с Евой, с которой мне только предстояло познакомиться, и вместе обсуждали, как осуществлять инструкции Солженицына. Борису, который не был в курсе договорных прав «Харпер энд Роу» в отношении книги «В круге первом», надо было объяснить, что до того, как издать новый, состоящий из 96-ти глав вариант романа, полученный им от Солженицына, надо известить это издательство. Как выяснилось, Солженицын считал крайне важным познакомить самые широкие слои читателей именно с этим вариантом книги. Ведь раньше он смягчал некоторые моменты в романе в надежде, что его все-таки опубликуют в СССР. Из этих соображений он, к примеру, переданную Володиным информацию представил как некое медицинское открытие, а не как секрет создания атомной бомбы. Теперь Солженицын решил опубликовать свой шедевр в окончательном варианте.

Именно в те дни я узнала, что втайне от нас и от д-ра Хееба рукопись «Августа 1914» была передана в Париж издательству «ИМКА-пресс», чтобы оно быстро и для всех неожиданно издало эту книгу на русском языке. Но в тот момент д-ра Хееба больше всего занимал вопрос: надо или не надо предлагать «Харпер энд Роу» американские права на издание будущих книг Солженицына? Я сказала, что совсем не обязательно, но было бы разумно все-таки считаться с его интересами, учитывая удачный опыт публикации «В круге первом».

В ту пору у меня создалось впечатление, что иные наши европейские коллеги не слишком огорчились бы, услышав что нас изобличают в стяжательском сговоре с «Харпер энд Роу», дабы опорочить великого и бескорыстного писателя диссидента. Я ощущала, как растет недоверие наших европейских коллег и к нашему американскому тайному кругу, и к известному американскому издательству.

Париж гудел пересудами о Солженицыне и его непредсказуемом будущем, в то время как я чувствовала, будто становлюсь каким-то кибернетическим устройством, компьютером запрограммированным на Солженицына. Глядя, как развешивают мои картины в галерее на набережной де Конти, я думала: когда же снова я смогу вернуться к живописи, к свободной жизни?

В ответ на наше письмо от 4 марта Тони получил от д-ра Хееба письмо, датированное 1 апреля, где говорилось:

«Согласно инструкции нашего друга, теперь, как и ранее, К-2² остается в вашем и вашего клиента ведении».

Кроме того, в письме д-р Хееб выражал согласие с нашим решением ограничиться изданием только одного этого произведения.

Я возвратилась в Коннектикут, крайне утомленная этой поездкой, но с чувством, что, быть может, в конце концов я кое-чего добилась на пути установления контактов.

Однако в июле 1971 года возник новый повод для беспокойства.

Не посоветовавшись с нами, д-р Хееб предложил «Август 1914» не «Харпер энд Роу», а «Фаррар, Стросс энд Джиру». Разумеется, это было его право, да и выбор издательства сомнений не вызывал. Однако в письме, информировавшем нас об этом, д-р Хееб как бы намекал, что и доход от издания «Архипелага ГУЛАГ» также следует направлять автору через Цюрих, невзирая на то, что совсем недавно нас уверяли совсем в обратном.

Остаток 1971 года прошел в нескончаемых переговорах между нами и д-ром Хеебом по поводу разграничения полномочий. В тот период значительные гонорары Солженицына все еще содержались на счету в качестве доверительной собственности. Затем в январе мы с Тони вылетели в Цюрих, чтобы утрясти все наши дела с д-ром Хеебом. Привезли на согласование свои бухгалтерские документы, где предусматривалась выплата Солженицыну оставшихся сумм за публикацию «В круге первом», числились совсем небольшие резервные фонды на оставшиеся расходы по «Архипелагу ГУЛАГ» и некая сумма, сохраняемая на случай заключения контракта.

Всю весну и все лето 1972 года на нас со всех сторон сыпались свидетельства того, что «эпоха благосклонности» Солженицына, ознаменованная щедро расточаемыми признаниями наших заслуг, близится к закату. Все, что мы слышали от Евы, от Марселя, из Москвы, откуда угодно, обобщалось в один, чрезвычайно обидный для нас факт: Солженицын недоволен. Недоволен переводами своих книг³. И еще он считал, что интересы «Харпер энд Роу» мы ставим выше его интересов. По-видимому, дух той встречи в лесу («Что бы ни случилось, надо друг другу верить») улетучился раз и навсегда.

В конце лета 1972 года я отправилась в Европу на переговоры с остальными участниками «треугольника» и к тому же попытаться кое-что для себя прояснить. Наша первая встреча с Евой состоялась в кафе. Она сразу же взяла тон поверенной Солженицына и принялась меня инструктировать. При этом трудно было понять, какие идеи принадлежали лично ей, а какие исходили от самого Солженицына.

– …Кстати, о вашем адвокате. Коль скоро интересы Александра Исаевича представляет д-р Хееб, его услуги необязательны. К тому же это обходится недешево. Убеждена, наш друг будет вам весьма признателен, если, идя навстречу его пожеланиям, вы откажетесь от мистера Курто.

Это начальственное вмешательство в чужие дела настолько поразило меня, что вопреки своему правилу не входить в дискуссии я заявила, что Тони Курто нам по-прежнему необходим и к тому же оклад у него минимальный. О его отстранении и речи быть не может.

– Тогда примите к сведению, – продолжала Ева, – что отныне все контракты будут подписываться д-ром Хеебом. Будет так, и только так. В этом я абсолютно согласна с Александром Исаевичем.

На это мне сказать было нечего. Вот оно, подтверждение того, что до сих пор присутствовало в виде намеков: целью Солженицына было передать в конце концов «Архипелаг ГУЛАГ» в руки д-ра Хееба, чтобы при этом мы отвечали только за издание книги в США. Теперь, пожалуй, мировые права уже не достанутся «Харпер энд Роу».

Далее Ева предложила совместно организовать комиссию по отбору переводчика для французского издания «ГУЛАГа», что, собственно говоря, особой радости у меня не вызвало. В 1970 году я уже отыскала высококвалифицированного и надежного человека для перевода книги на французский, но Солженицын отдал приказ приостановить работу. Это было как раз то время, когда он отложил издание «ГУЛАГа» на неопределенный срок.

– Разумеется, и вы войдете в эту комиссию, – сказала Ева.

– Это само собой. Еще там буду я и человека три-четыре надежных экспертов.

Помню, как в тот день я летела в самолете домой, помню утрату чувства времени в этом движении на запад вместе с солнцем. Теперь были все основания ожидать, что д-р Хееб примет на себя и все остальные обязанности в отношении своего клиента. Собственно, Солженицын своими руками избавил меня от обязательств, ставших обузой.

Впервые за эти годы я подытожила, что в целом принесло мне это сотрудничество. Я навсегда оторвана от родных и близких в России; я основательно скомпрометирована как журналист-советолог; целиком посвятить себя живописи тоже оказалось нереально, так как предстоит еще долго и мучительно освобождаться от нынешних обязанностей. Генри, все еще продолжавший тратить время на дела Солженицына, постепенно все более и более разочаровывался ходом событий. Его терпению приходил конец. Объединивший нас энтузиазм оказался теперь никому не нужен. И Генри засел за свой новый роман, хотя ему все еще приходилось участвовать в разыгрывании этих бесконечных, этих никчемных шарад. Русских шарад. И тут, что поделать, я ощущала и свою вину.

Летя высоко над Атлантикой среди нескончаемого полуденного света, я вдруг почувствовала, как больно заныло сердце. Я впервые отчетливо осознала: после всего того, что я для него сделала, Солженицын дал мне отставку.

Я пыталась отогнать горькие мысли. Все-таки, твердила я себе, я возвращаюсь домой, прояснив многое, так что нам с Генри есть над чем поразмыслить, чтобы принять окончательное решение.

Вскоре я написала письмо лично Солженицыну. Я доводила до его сведения, что либо я буду продолжать действовать на изначально принятой основе – то есть в качестве его доверенного лица ждать сигнала насчет рукописи «Архипелага ГУЛАГ», а по получении сигнала заключать контракты с использованием мировых прав, – либо мы слагаем с себя все полномочия и вся ответственность ложится на д-ра Хееба.

Отлично понимая, что такое письмо усугубит недовольство Солженицына, мы тем не менее иначе поступить не могли.

В преддверии зимы мы ждали ответа от Солженицына.

Часть седьмая

В огонь!

21

23 января я снова устремилась в Париж, но на сей раз только для того, чтобы повидаться с родственниками, и прежде всего – с дядей и тетей, которых я не видела вот уже несколько лет. Впервые с 1967 года я ехала не по срочным делам Солженицына, а по своей собственной воле. Однако сразу же после приезда домой стало ясно, что меня даже глубже, чем раньше, затянуло в омут «итальянской оперы».

Письма от Евы шли одно за другим. Одно из этих написанных по-русски писем может дать некоторое представление о манере и содержании всех ее посланий. Здесь она рассуждает о том, как следует отбирать переводчика для французского издания «ГУЛАГа» ⁴ :

«Бесспорно одно, и прошу Вас тоже подумать на этот счет. Если говорить о способе «проверки» переводчика, тут немыслимо рисковать, отдавая на перевод сотни и более страниц: что мы от этого получим? Хотя такое и практикуется, но даже с опытными переводчиками подобный способ не оправдывает себя, как и случилось с переводом «Августа», хотя до того целая бригада переводчиков зарекомендовала себя весьма неплохо. Сделаем, скажем, так: накануне работы над очередным «узлом» предложим нескольким кандидатам в качестве пробного перевода, к примеру, несколько страниц из «Речи по поводу присуждения Нобелевской премии» (текста достаточно сложного), затем отдадим на просмотр и одобрение двум-трем специалистам, включая, разумеется, и Вас, но только не коллегам-переводчикам. Это удобней всего проделать от лица Бориса как издателя книг А. И., но если Вы против, можно это организовать также и от лица нашего цюрихского доктора».

В то время я еще не получала ответа Солженицына на мое предложение – либо оставить за мной, как было договорено ранее, исключительное право распоряжаться рукописью, либо принять мой отказ от дел в пользу «нашего цюрихского доктора». Поскольку Ева планировала съездить в Москву, я изложила ей в письме нашу позицию и попросила выяснить реакцию Солженицына.

Ева ответила, что, собственно, ответ Солженицына на наше письмо по поводу «ГУЛАГа» у нее уже имеется. Просто она не сочла необходимым сразу по получении уведомить меня об этом, решив, что незачем срывать работу всего «треуголышка» из-за каких-то формальностей. В своем письме она следующим образом обрисовала нынешнее положение с рукописью «ГУЛАГа»:

«1. Следует всем вместе обсудить проблему с французским переводом.

2. Отныне все договоры подписываются исключительно д-ром Хеебом (и тут я целиком согласна с А. И.: иначе и быть не может).

3. «Харпер энд Роу» предоставляются права издания только на территории США.

4. Вы, очевидно, являетесь держателем прав на англоязычные издания. Мне представляется, что в данном случае (при распространении издания на Англию и страны Латинской Америки⁵) вы можете напрямую связываться и договариваться с А. И. Для меня это не принципиально. Принципиальным является то, что все правовые операции должен проводить д-р Хееб…»

Нам с Томом как переводчикам ободряюще говорилось:

«Вы должны уяснить себе, что ни одна из последующих публикаций «ГУЛАГа» ни в коей мере не будет оспариванием ваших профессиональных достоинств или посягательством на ваши интересы. Все остальное, на мой взгляд, – юридические формальности и не более. Что касается «Харпер энд Роу», то оно даже от одного издания книги в США получит приличный доход…»

Такое ободрение оказалось весьма и весьма кстати, так как в этом же письме Ева цитировала октябрьское письмо Солженицына – то самое, что она не удосужилась нам отправить:

«Я особо придирчив к английским переводам (мне пришлось самому закончить курсы переводчиков с английского), и, честно говоря, я не удовлетворен некоторыми переводами моих книг. Иные приводят меня в отчаяние. Между тем многое зависит от того, как переводы «Августа», «Октября», «Марта» и … «ГУЛАГа» будут восприняты и поняты. Это не просто авторский каприз, от этого зависит весомость моей репутации, и я не могу только из дружеских чувств доверять перевод кому бы то ни было. Можете просто пересказать смысл этого абзаца [О. А.-К.]…» ⁶ .

Так значит, перевод, подготовленный нами, равно как и прочие английские переводы, автора не удовлетворяет. При этом, как ни парадоксально, нам надлежало оставаться в той самой роли, выступив в которой мы (так, судя по всему, полагал Солженицын) способствовали подрыву его репутации.

Письмо Евы убедило меня, что надо немедленно выходить из игры и что теперь это единственный для нас путь.

В феврале 1973 года я вернулась в заснеженный Коннектикут и, посовещавшись с Генри и Тони, написала Солженицыну письмо по-английски:

«Уважаемый Александр Исаевич!

Как мы сообщили Вам в сентябре, мы не можем больше работать с Вашей рукописью в условиях разделения полномочий в отношении ее перевода и издания. Поскольку теперь нам стало известно, что Вам угодно вести дела именно таким образом, нам ничего не остается, как отказаться от своих прав и обязанностей в отношении перевода и публикации этой книги.

Мы идем на это, считая, что в сложившихся обстоятельствах наш уход послужит прежде всего Вашим интересам, ибо, если мы согласимся на партнерство, это принесет в дальнейшем только сложности и неприятности. Наши главные мотивы таковы:

1.При совместной работе с Вашим официальным представителем и другими лицами весьма велик риск раскрытия нашей прежней и нынешней деятельности, проводимой в Ваших интересах; это затронет и Вас, и всех имеющих к этому отношение близких Вам лиц.

2.Теряя полномочия на мировые права издания Ваших произведений, мы одновременно утрачиваем возможность обеспечить высокий уровень перевода на разные языки, что было достигнуто при издании первой Вашей книги.

3.Система коллективной ответственности неизбежно приведет к множеству ненужных осложнений, может пагубно сказаться на успехе публикации и опять-таки привести к всевозможным неприятным сюрпризам.

Поверьте, из всех сложнейших решений, на которые нам приходилось идти за последние пять лет в связи с Вашими двумя произведениями, подобное решение дается нам тяжелее всего. Надеемся, что Вы понимаете, почему мы идем на этот шаг, как, кажется, понимаем и мы мотивы, заставившие Вас принять решения, побудившие нас к этому шагу. Было время, когда каша деятельность помогала Вам создать себе имя, а одной из Ваших книг – обрести мировую известность. Мы делали все что могли, обрекая себя работать в условиях сохранения строжайшей тайны. Теперь, вероятно, нам пора отойти в сторону, уступив дорогу для продвижения публикаций Ваших будущих шедевров Вашему законному представителю.

В настоящее время английский перевод Вашей нынешней рукописи готов вчерне и значительная его часть уже отредактирована. Перевод является собственностью м-ра Томаса Уитни, и д-ру Хеебу следует обращаться непосредственно к нему по поводу довершения и сдачи работы. Убеждены, что Вы понимаете, почему мы не можем более продолжать участвовать в работе над переводом.

Не без горечи отказываемся мы от участия в публикации Ваших книг, и все-таки мы испытываем гордость: ведь и мы некоторым образом способствовали тому, что Ваше творчество приобрело всемирную известность. В годы наглого посягательства на права и достоинство человека, когда люди доброй воли обрекаются на бессилие и остракизм, Ваш ясный, бесстрашный голос вселил надежду, что человеку вовсе не свойственно пасовать перед силами зла. Весь мир проникся мощью Вашего слова. Многие из тех, кому с трудом удается произнести Ваше имя, сразу сумели ощутить неординарность ваших мыслей и то, что Ваши произведения, едва сойдя с типографского станка, способны мгновенно завоевывать умы людей. Сначала Вас читали десятки тысяч, теперь у Вас десятки миллионов читателей. Да, мы испытываем истинную гордость за то, что помогли Вашим словам стать достоянием такой аудитории.

Нам представляется, что среди всех Ваших произведений то, которое в данный момент имеет к нам отношение, обладает не только чисто литературными и публицистическими достоинствами. Вне всякого сомнения, оно является грандиозным, уникальным памятником человеческого духа. И то, что мы не можем внести свою лепту на завершающих этапах публикации, глубоко для нас огорчительно. Но по причинам, изложенным выше, мы считаем, что в данный момент наш полный отказ от участия необходим. Повторяем, мы идем на это нелегкое решение, полагая, как и прежде, что так будет лучше и безопаснее для Вас и близких Вам людей. Хотелось бы надеяться, что выбор наш верен. Но как бы то ни было, мы от души полагаемся на то, что Вы не усомнитесь в нашей неизменной преданности и Вам, и Вашему творчеству».

Мы послали это письмо через д-ра Хееба. К Солженицыну оно должно было попасть не раньше чем через пару месяцев.

В начале апреля я получила журналистское задание, снова столкнувшее меня с советскими людьми, однако совершенно иными, чем те, с какими мне приходилось встречаться. Журнал для женщин предложил мне отправиться в круиз на пассажирском лайнере «Михаил Лермонтов» (он должен был начать теперь регулярно курсировать через Атлантику) и затем изложить впечатления от этой поездки.

Ничто не омрачало праздничного настроения, царившего на борту нового лайнера, и все дни пребывания на нем были до отказа заполнены выступлениями ансамблей народного танца, чаепитиями, играми, обильной едой. За бортом штормило, волны теснили айсберги, однако надежный, отвечавший последним достижениям науки «Лермонтов» уверенно плыл вперед, ведомый своим капитаном – первоклассным моряком, обожаемым всей командой, превосходным кормчим этого превосходного судна. Здесь все напоминало образцово-показательный детский сад, питомцы которого – командир и пассажиры – словно не без вмешательства волшебной палочки всю дорогу демонстрировали примерное поведение.

Жизнь на борту «Лермонтова» была до странности далека от реальной жизни в Советском Союзе, от того, что говорили Александр Солженицын и Андрей Сахаров. И вновь невозможно было не изумиться способности этих людей заставить себя слушать. Ведь здесь я открыла для себя иную русскую интеллигенцию – писателей, ученых, состоящих при высоких должностях, убаюкиваемых и усмиряемых жизненным комфортом посреди грозных, холодных волн и айсбергов Архипелага ГУЛАГ.

Сколько раз я ни отлучалась из дому, воссоединение с Генри было неизменно радостным. А на этот раз – особенно. Казалось, вот-вот будет все по-иному и даже если мы снова возьмемся помогать Солженицыну, или Сахарову, или другим диссидентам, то теперь условия этой помощи мы будем определять сами.

Вскоре после моего приезда я получила ответ на свое февральское письмо, в котором я слагала с себя полномочия. Ответ был написан по-русски и содержал несколько английских фраз; имена корреспондента и адресата не упоминались.

«5 апр. 73

(увы, Ваше письмо шло 2 мес.) ⁷

Милая…! Ваше письмо очень огорчило меня, главным образом – несоответствием духу той книги, о которой мы с Вами сейчас говорим. Я не могу предположить, чтобы за 5 лет касательства к ней Вы могли остаться равнодушны к этому духу, в какой-то мере не захватиться им. Однако пришедшее Ваше письмо как будто именно им и пренебрегает.

Все эти месяцы, пока мне спорадически передавали о Ваших возражениях, что Вы видите какие-то разногласия, я никак не мог понять их точно, понять: почему судьба этой книги должна быть определена не судьбой ее многострадального населения, не задачами и планами автора, а интересами какого-то коммерческого издательства, которое, по нашему с Вами уговору И ЗНАТЬ НИЧЕГО НЕ ДОЛЖНО БЫЛО до сего дня?

1. Лев Копелев.[↩]
2. В соответствии с принятым шифром, «В круге первом» именовалась «К-1», «ГУЛАГ» – «К-2», а «Август 1914» – «К-3″.[↩]
3. В то время в прессе был раскритикован перевод Майкла Гленни «Августа 1914». Гленни был вынужден выступить с публичными объяснениями. Он откровенно признался, что был поставлен в рамки немыслимо сжатых сроков, когда довести перевод до совершенства невозможно. Первое же вторжение д-ра Хееба в англоязычную сферу закончилось полным провалом, причем как раз в области перевода, чему Солженицын придавал наибольшее значение.[↩]
4. Письмо приводится в книге в переводе на английский язык.[↩]
5. »О господи! – воскликнул Генри, когда я читала ему это письмо. – Она считает, что население Латинской Америки говорит по-английски!» [↩]
6. Письмо дано в книге в переводе на английский язык.[↩]
7. Здесь и долее письма Солженицына печатаются по ксерокопии с оригинала.[↩]