Соблазн «святой плоти» (Сергей Соловьев и русский серебряный век)
Работа выполнена при финансовой поддержке Российского Гуманитарного Научного Фонда.
Язычество или христианство? Вот первый вопрос, возникающий перед нами, когда мы хотим уяснить себе направление культуры нашего народа.
С. Соловьев
Интерес к тому периоду русской истории, который носит имя серебряного века, сегодня необычайно велик. Этому способствует не только возрождение религиозной философии конца XIX – начала XX века, но и возвращение на родину поэтов и писателей первой эмиграции, помогающих нам сегодня осмыслить один из самых драматических периодов нашей истории, начавшийся с первой русской революции и не закончившийся по сей день. Духовный и религиозный Ренессанс – так характеризовали первые десятилетия XX века философы и художники той поры, видя в нем аналог европейского Возрождения. И действительно, многое в культуре серебряного века сходно с культурой и умонастроениями XV – XVI веков в Европе. Один из американских исследователей русской мысли Марк Раев даже считает, что серебряный век следовало бы скорее назвать золотым, ибо во многих отношениях он превосходит культурный расцвет пушкинской поры. «Строго говоря, называть этот период «Серебряным веком» нельзя, потому что такое название подразумевает определенную генетическую связь с «Золотым веком». По отношению к поэзии такая связь естественна, поскольку век Пушкина – расцвет русской поэзии. Но в отношении живописи, музыки, философии именно эпоху 1900 – 1914 годов следует называть «Золотым веком» 1.
Ощущение необычности происходящего, экстатический подъем и апокалиптические пророчества порождали у поэтов-символистов, художников, философов и богословов убеждение в том, что они участвуют в духовном обновлении России, более того – в своего рода религиозной революции, которая по своей силе и глубине превосходит всякую революцию социальную. «Новое религиозное сознание», у истоков которого стояли Д. С. Мережковский и З. Гиппиус, Н. А. Бердяев, В. В. Розанов, Вяч. Иванов и др., представляло собой критику не только православия («исторической церкви») и самодержавия, но и всех традиционных устоев, общественного и семейного уклада. Вадим Крейд, выпустивший интересную книгу «Воспоминания о серебряном веке», в предисловии отмечает разительный «контраст между серебряным веком и предшествующим ему безвременьем» 2 и задается вопросом: где и когда появились первые предвестия этого нового культурного расцвета? «Мы не можем безапелляционно указать на имя, место или дату, когда и где забрезжила ранняя заря серебряного века. Был ли это журнал «Мир искусства», на чем настаивает Сергей Маковский в книге «На парнасе серебряного века», или возникший ранее «Северный вестник», или сборники «Русские символисты», не столь существенно. Новое движение возникает одновременно в нескольких точках и проявляется через нескольких людей, порою даже не подозревающих о существовании друг друга. Итак, ранняя заря серебряного века занялась в начале девяностых годов, а к 1899 году, когда вышел первый номер «Мира искусства», новая романтическая эстетика сложилась и оформилась, и предстояла грандиозная творческая и преобразующая работа, которая под силу только людям ренессанса» 3.
Конечно, нельзя с полной достоверностью вычислить временные и пространственные координаты таких крупных историко-культурных явлений, каким был и серебряный век. Но мне кажется, что «ранняя заря серебряного века» забрезжила в творчестве В. Соловьева. Именно он был предтечей и символистской поэзии, и религиозной философии конца прошлого – начала нынешнего века. Не случайно же поэты-символисты видели в романтическом культе красоты В. Соловьева теоретические истоки своей эстетики; и не случайно учение о всеединстве и соловьевская софиология послужили отправным пунктом для философов и богословов XX века – С. Н. и Е. Н. Трубецких, Н. Лосского, Н. Бердяева, С. Франка, о. П. Флоренского, о. С. Булгакова и др. Не только философские и богословские идеи, художественный талант и публицистический темперамент В. Соловьева, но и его яркая, незаурядная личность, о которой еще при его жизни ходили легенды, оказала огромное влияние на формирование той духовной атмосферы, что характерна для серебряного века. Софиология В. Соловьева, в которой соединились христианские и оккультно-гностические мотивы, оказалась в центре не только декадентской поэзии, но и религиозной философии; не случайно в 1900 – 1901 годах появились софианские кружки, одним из которых руководил брат В. Соловьева – Михаил Соловьев. Эти кружки посещали и поэты-символисты как старшего, так и младшего поколения; к последнему принадлежали Андрей Белый, Александр Блок и тогда еще совсем юный Сергей Соловьев. По словам Андрея Белого, они стремились осуществить соловьевство как жизненный путь и освятить женственное начало Божественности4. Андрей Белый хорошо передает настроения софианских кружков: «Появились вдруг «видящие» средь «невидящих»; они узнавали друг друга; тянуло делиться друг с другом непонятным знанием их; и они тяготели друг к другу, слагая естественно братство зари, воспринимая культуру особо… интерес ко всему наблюдаемому разгорался у них; все казалось им новым, охваченным зорями космической и исторической важности… и «видящие» расходились в догадках: тот был атеист, этот был теософ; этот – влекся к церковности, этот – шел прочь от церковности; соглашались друг с другом на факте зари :»нечто» светит; из этого «нечто» грядущее развернет свои судьбы» 5. И будущее в самом деле развернуло вскоре «свои судьбы» – только такие, каких никто из чаявших «новой зари» не ожидал. Важную роль в духовной жизни начала века играли также многочисленные собрания «Религиозно-философского общества памяти Владимира Соловьева» 6.
Апокалиптические предчувствия позднего В. Соловьева оказались опять-таки созвучны настроениям серебряного века; однако, в отличие от мрачных пророчеств «Трех разговоров», соловьевцы начала века скорее испытывали «новый трепет», экстатическую жажду «небывалого», экзальтацию в предвестии «розовых зорь», которые, впрочем, уже в 1905 – 1907 годах стали приобретать багряный отсвет.
Мне кажется, не будет преувеличением сказать, что в России в тот период начиналось что-то вроде религиозной реформации, которая, как и Реформация XVI века в Европе, закончилась социальной смутой – своей Тридцатилетней войной, продолжавшейся, однако, – в разных формах – более 70 лет. Нынешнее «смутное время», переживаемое не только обществом и государством, но и православной церковью, свидетельствует о том, что эта почти столетняя война еще не закончилась.
Как и в творчестве самого В. Соловьева, в среде его почитателей и последователей начала века сталкивались между собой, вступая то в не очень органический союз, то в прямое противостояние и противоборство, христианские и гностические умонастроения; последние приобретали порой – например, у В. Розанова – откровенно оргиастический, языческий характер, чуждый творчеству В. Соловьева.
Насколько серьезно и драматически стоял в тот период вопрос о том, быть ли Русскому Возрождению христианским или языческим, мы можем увидеть, в частности, обратившись к творчеству одного из наиболее активных участников поэтических и философско-религиозных кружков и собраний, поэту-символисту младшего поколения Сергею Михайловичу Соловьеву, племяннику и крестному сыну Владимира Соловьева. С детских лет он близко знал и любил своего знаменитого родственника и чувствовал себя его духовным наследником. Не только творчество, но и жизненный путь Соловьева-младшего был во многом определен тем огромным влиянием, которое оказал на него В. Соловьев, – тем более что и в характере у них было немало общего. И трагическая судьба Сергея Соловьева, чье творчество пока мало известно нашему читателю, как в капле воды, отразила в себе судьбу самого серебряного века. Ведь иногда для понимания духа исторической эпохи отдельные человеческие судьбы ее участников говорят не меньше, чем толстые фолианты книг, где излагаются художественные программы или философские идеи этого периода.
1.ЖИЗНЕННЫЙ ПУТЬ С. М. СОЛОВЬЕВА
Сергей Михайлович Соловьев (1885 – 1942) – сын Михаила Сергеевича, младшего брата философа, из всей семьи самого, пожалуй, близкого к нему по своим интересам и склонностям7. Они были очень дружны, и В. Соловьев нередко гостил у младшего брата, обсуждая с ним философские, религиозные и политические вопросы. В этих беседах с детских лет любил участвовать и С. М. Соловьев, мальчик очень начитанный и развитой не по годам. Его развитию способствовала общая атмосфера родительского дома. Мать Сергея, Ольга Михайловна Соловьева (урожденная Коваленская), обладала, как и его отец, тонким художественным вкусом, была талантливой переводчицей8, хорошо знала не только русскую, но и западную литературу. Ольга Михайловна была двоюродной сестрой А. А. Кублицкой-Пиоттух, матери поэта Александра Блока. В 90-е годы общие духовные и художественные интересы особенно сблизили сестер. Благодаря этой дружбе Сергей Соловьев часто общался со своим троюродным братом А. Блоком. Дружба с Блоком и Андреем Белым (с последним Сергей Соловьев познакомился в десятилетнем возрасте) – оба были старше Сергея на пять лет – во многом определила направление развития начинающего поэта9. Несмотря на свой отроческий возраст Сергей Соловьев чувствовал себя со старшими друзьями почти «на равных». В написанной позднее поэме «Первое свидание» Борис Бугаев весело шутит, вспоминая о своем юном друге:
«Сережа Соловьев» – ребенок,
Живой смышленый ангеленок,
Над детской комнаткой своей
Восставший рано из пеленок…
Трех лет, ну право же-с, ей-Богу-с, –
Трех лет (скажу без лишних слов),
Трех лет ему открылся Логос,
Шести – Григорий Богослов,
Сем и – словарь французских слов;
Перелагать свои святыни
Уже с четырнадцати лет
Умея в звучные латыни,
Он – вот, провидец и поэт,
Ключарь небес, матерый мистик,
Голубоглазый гимназистик.
Стихи писать С. Соловьев начал рано. В 1907 году вышел его первый поэтический сборник «Цветы и ладан», затем последовали «Crurifragium» («Дробление костей»; 1908), «Апрель» (1910), «Цветник царевны» (1913), «Возвращение в дом отчий» (1915). Творчество С. Соловьева-поэта несет на себе печать влияния поэзии Владимира Соловьева и, конечно же, его друзей-символистов. Однако при этом уже в первый период ощущается и известное своеобразие поэтики Сергея Соловьева. В отличие от Блока, он тяготеет – в рамках символизма – не столько к «романтическому», сколько к «классическому» стилю. С. Соловьев убежден, что «собственные переживания, окружающая жизнь тоже должна восприниматься поэтом только как материал для создания объективно-прекрасного»10. Любовь к греческим трагикам, Пушкину и Гете служила у С. Соловьева своего рода «противоядием» от избыточного субъективизма символистской поэзии. Не случайно Андрей Белый в рецензии на первую книгу стихов С. Соловьева «Цветы и ладан» заметил, что «образы его – аполлинический сон над бездной»11, а С. Дурылин, подчеркивая соловьевскую «ревность по строгой форме»12, относил его к «нео-пушкинианцам» начала века. Как справедливо отмечают исследователи символизма Н. Котрелев и А. Лавров, «у Блока преобладает музыка стиха, у Соловьева – пластика образа; у Блока на первом плане – субъективный мир поэта, в котором преломляется внешний мир, у Соловьева – тяготение к передаче мира в его объективной данности; у Блока – самодовлеющая лирика, у Соловьева – тяготение к эпике даже в лирических сюжетах»13.
В 1912 году С. Соловьев окончил историко-филологическое отделение Московского университета. Разносторонне образованный, живо откликающийся на волнующие вопросы и тревоги бурного предреволюционного времени, он посвящает себя не только поэзии: занимается переводами, пишет публицистические, литературно-критические и богословские статьи, работает над философским и литературным наследием В. Соловьева, готовит кандидатское сочинение по классической филологии – «Комментарии к идиллиям Феокрита».
Слишком напряженная работа подорвала силы С. Соловьева и вызвала острое нервное расстройство. Сказались, вероятно, и душевные потрясения: в 1903 году умер его отец, не отличавшийся крепким здоровьем, а мать после смерти мужа покончила с собой14.И хотя осиротевший семнадцатилетний юноша, по словам его дочери Натальи Сергеевны, «поразил близких стойкостью, с которой он перенес семейную трагедию. Спасла наследственная и воспитанная всем укладом жизни семьи способность погружаться в изучение культуры, в науку, в собственное поэтическое творчество»15, – однако, такая семейная драма не могла не оставить в душе юноши тяжелого следа.
Душевный кризис С. Соловьева длился на этот раз недолго; встреча с молодой, еще не окончившей гимназию Таней Тургеневой (младшей сестрой Аси Тургеневой, которая двумя годами раньше вышла замуж за Андрея Белого), помогла ему преодолеть нервное расстройство. Осенью 1912 года молодые люди поженились. Совместное путешествие по Италии, свежие впечатления не только принесли с собой душевное успокоение, но и привели С. Соловьева к переоценке многих прежних ценностей, дав, таким образом, новое направление его развитию. Вот что пишет С. Соловьев в конце 1912 года своему другу А. К. Виноградову: «Если ты томишься в сетях мира сего, очарований Гете и Спинозы, то вспомни, что я еще год назад был совсем во власти мира сего и ученик Гете… Твой наносный эмпиризм лопнет, как лопнул и мой. Сейчас можно быть только в церкви, совсем до конца»16.
По свидетельству дочери, С. Соловьев еще в гимназические годы под влиянием В. Соловьева, а также С. Н. Трубецкого и Г. А. Рачинского стал заниматься богословскими проблемами и изучать историю церкви. Впечатления итальянского путешествия были тут важной жизненной вехой. Защитив диссертацию и сдав государственные экзамены в университете, Соловьев-младший поступил в Московскую духовную академию. В 1915 году он был рукоположен в диаконы, а через год принял сан священника. Этому решению, вероятно, в немалой степени способствовал наметившийся еще в 1906 – 1907 годах разрыв с Блоком17. Правда, с 1910 года общение между ними восстановилось, чему содействовали перемены в умонастроении Блока, повернувшего к религиозно-теургическому символизму, и попытки ряда символистов создать новую религиозно-философскую программу. В результате вокруг основанного в эти годы издательства «Мусагет» объединились А. Блок, А. Белый, С. Соловьев, Элпис и Вяч. Иванов. Однако былой близости между Блоком и С. Соловьевым больше не было; их идейные расхождения оказались слишком глубокими, а революция 1917 года развела их окончательно.
Православный священник С. Соловьев, как и его дядя В. Соловьев, видел в воссоединении восточной и западной церквей выход из того социального и культурного кризиса, который в России ощущался особенно остро и привел к революционным событиям 1905 – 1907 годов.
Февральскую революцию С. Соловьев приветствовал. Ему казалось, что она открывает путь к политической и духовной свободе, тем самым приближая возможность снять многовековое противостояние Востока и Запада. «Наша церковь, – писал он, – должна будет войти в единство вселенской церкви. Братство народов только тогда будет прочно, когда оно оснует себя на высшем религиозном принципе, без этого принципа будет смена национальной вражды враждой сословий, останется в силе железный закон борьбы… «18 Октябрьскую революцию Соловьев не принял: он увидел в ней победу тех начал антихристианства и нигилизма, против которых в свое время выступал В. Соловьев и с которыми всю жизнь воевал он сам19.
Не принял он ни революционного «дионисийства», ни «скифства» Блока, в которых -особенно в последнем – разглядел черты анархистского изоляционизма20.
Истоки русской революции С. Соловьев, как и близкий к его воззрениям того периода А. В. Карташев, видел в потрясении христианских основ европейской культуры, к которому в конечном счете, по его убеждению, привело роковое разделение церквей. В течение ряда лет стремясь найти способы преодоления этого векового раскола, С. Соловьев в 1923 году принял католичество, а в 1926 году стал вице-экзархом католиков греко-российского обряда.
В 20-е и 30-е годы он занимается главным образом переводческой деятельностью. В течение двух лет (1922 – 1923 гг.) С. Соловьев работает над произведением, в котором как бы подводит итоги и своего духовного пути. Это произведение – творческая биография Владимира Сергеевича Соловьева, который был для автора Вергилием, ведшим его сквозь все круги ада. Кроме того, С. Соловьев перевел «Прометея» и «Орестейю» Эсхила, все трагедии Сенеки, «Конрада Валленрода» и ряд стихотворений Мицкевича, «Торквато Тассо» и некоторые стихотворения Гете, «Макбета» и «Зимнюю сказку» Шекспира, закончил начатый Брюсовым перевод «Энеиды», начал перевод «Божественной комедии» Данте, но не смог окончить – этому помешал арест.
В 1931 году С. Соловьев был арестован и приговорен к полутора годам тюремного заключения. Здесь его здоровье вновь резко ухудшилось: тяготы неустроенного послереволюционного быта и нервное напряжение вновь вызвали душевное расстройство. «Уверена, что для всех, кто знал характер моего отца и его наследственность, было ясно, что его психика не выдержит тяжелейшего испытания», – пишет дочь С. Соловьева Наталья Сергеевна21. В 30-е годы С. Соловьев большую часть времени проводит в больницах. О его душевном состоянии в этот период Наталья Сергеевна рассказывает: «Отца мучило ощущение своей вины перед теми, кто ему поверил, за ним последовал и оказался в тюрьме22. Наступало очередное обострение болезни, и его приходилось в очередной раз помещать в психиатрическую больницу. Он твердил: «Я отравил весь мир! Смотри – небо темнеет, с него падают мертвые птицы». Он жил ожиданием конца света, и однажды это привело к тому, что во время побывки дома, вечером не вернулся с прогулки, только на следующий день его привез милиционер. (После этого случая его уже не отпускали из больницы.) Дома его ожидали друзья и близкие… Он очень трезво рассказал о том, что решил встретить конец света на Николаевском вокзале, откуда уезжали в милое Дедово, в Надовражино, в Шахматово. Когда он пешком пришел на вокзал, была уже ночь. Спящих на лавках и на полу людей он принял за умерших. Стояла поздняя осень. Отец решил встретить смерть среди деревьев и оказался в Сокольниках. Очевидно, он утром вышел на шоссе, где его обнаружил милиционер»23.
В начале войны, летом 1941 года, больница, где находился Соловьев, была эвакуирована в Казань. Там Сергей Михайлович и умер 2 марта 1942 года. О последних месяцах его жизни рассказывает в своих воспоминаниях известный физик Е. Л. Фейнберг, который оказался в то время в Казани как сотрудник эвакуированного туда Физического института Академии наук СССР, навещал больного и похоронил его24.
В завершение этого краткого биографического очерка мне хотелось бы процитировать отрывок из воспоминаний Маргариты Кирилловны Морозовой, дружившей с Андреем Белым и нарисовавшей очень живой портрет С. Соловьева. «Бывая у Бугаевых, можно было всегда у них встретить Сергея Михайловича Соловьева, лучшего друга Бориса Николаевича, с которым он с детства был близок. Сергей Михайлович Соловьев, родной племянник Владимира Соловьева, известного философа, в то время студент Московского университета, талантливый поэт. Жизнь Сергея Михайловича Соловьева была очень бурной и трагической. Он впоследствии стал священником и после нескольких лет пребывания в этом сане, он перешел в католицизм. Будучи католиком, он опять стал священником и оставался им до своей тяжелой психической болезни, которая свела его в могилу. У Сергея Михайловича были огромные прекрасные серо-синие глаза, очень похожие на глаза его деда, знаменитого историка С. М. Соловьева и дяди Вл. С. Соловьева. Лицо его вообще было очень красивым, но ростом он был невысок, несколько сутуловат, и на всем его облике лежал отпечаток какой-то скованности и тяжести, точно что-то над ним тяготело»25.
2.СИМВОЛИСТЫ И В. СОЛОВЬЕВ
Замысел большой работы о В. Соловьеве долго вынашивался его племянником. Интерес к творчеству и личности В. Соловьева был очень велик в первые десятилетия XX века – и не только среди философов, но и среди поэтов-символистов, к которым принадлежал и С. Соловьев. Уже в 90-е годы старшее поколение символистов – Ф. Сологуб, Д. Мережковский, З. Гиппиус, Вяч. Иванов, К. Бальмонт, В. Брюсов и др. – в своем культе красоты, основанном на убеждении в том, что красота, эстетическое начало составляет саму сущность мира, видело в В. Соловьеве своего духовного предтечу: «София» В. Соловьева, вобравшая в себя и шеллингову мировую душу, и «божественную подругу» Данте, и «вечную женственность» Гете26, давала символистам своего рода «мифологический код»; сквозь волшебную призму божественной Софии они видели иной, высший, неземной мир, противостоящий прозаически-скучному, пошлому и безобразному земному миру.
Бальмонт:
Мгновенье красоты
Бездонно по значению, –
В нем высшее, чем ты.
Служи предназначенью.
Свой первый поэтический сборник «Новые люди» (1896) Зинаида Гиппиус посвящает «людям новой красоты». У Мережковского читаем:
Есть одна только вечная заповедь – жить
В красоте, в красоте, несмотря ни на что…
Младшее поколение символистов, к которому принадлежали Блок, А. Белый и С. Соловьев, тоже поклонялось чистой красоте и ее небесному воплощению – «пресвятой божественной Софии», как она предстала в поэзии и теософии В. Соловьева. Вера в победу «вечной красоты» над силами тьмы, зла и хаоса, которую младосимволисты черпали у «гиганта Соловьева»27, объединяла молодых поэтов. Борьба В. Соловьева с позитивизмом и материализмом, его религиозная философия, которую в духе Шеллинга он понимает как свободную теософию, возрождая при этом славянофильскую идею «цельного знания», воспринимается младшими символистами как начало духовного преображения не только русской культуры, но и русской общественной жизни. Молодому Блоку В. Соловьев видится титаном, выступившим против тех старых сил «либеральной жандармерии», которая преследовала аристократов «чувства и мысли» и распинала Истину, Добро и Красоту. «На великую философскую борьбу вышел гигант – Соловьев… Осыпались пустые цветы позитивизма, и старое древо вечно ропщущей мысли зацвело и зазеленело метафизикой и мистикой», – писал Блок в декабре 1901 года в наброске статьи о русской поэзии28. Согласно Блоку, символисты – это те, кому, по словам поэта Н. Минского,
сквозь прах земли
Какой-то новый мир мерещится вдали,
Несуществующий и вечный29.
Учителя и предтечи символизма – это Тютчев, Фет, Полонский, В. Соловьев: «За этими незыблемыми столпами уже начинается бесконечное… неисчерпаемое море их духовных детей..,»30
В центре этого романтически-восторженного поклонения красоте как символу «миров иных» стояла «Она», «Богиня и Царица» – София В. Соловьева. В. Соловьев был незримым магистром маленького ордена младосимволистов, называвших себя «соловьевцами». Атмосфера мистической влюбленности, определявшая настроения молодых поэтов, естественно влекла их к соловьевской «Деве Радужных ворот»31. С. Соловьев, чье воспитание предопределило его восприятие софиологии сквозь призму христианства, видел в поэзии «соловьевцев» обновленное – вселенское – христианство, как понимал его В. Соловьев. «Любовь Соловьева к Софии можно понимать только в монашески-рыцарском смысле, – писал С. Соловьев, – в том смысле как говорят о любви к Пресвятой Деве»32. В своей ранней переписке с Блоком (1901 – 1905 гг.) он выступает как строгий ревнитель чистоты («белизны»), целомудрия и духовной высоты символистской поэзии, стремясь к «единению в мистической идее Владимира Соловьева»33. Эту мистическую идею С. Соловьев оберегает от всяких возможных искажений. Так, откликаясь на новые стихи Блока, С. Соловьев в апреле 1902 года пишет ему: «Все стихотворения сильны и оригинальны, но от них веет мучительным мистицизмом. Конечно, их нельзя сравнивать с виршами компании Мережковских. То уж одна гниль, по их собственному признанию, «Весь я гниль» (Мережковский)34. У тебя отнюдь не гниль, а нечто могучее. Одно из самых пронзительных «Мы преклонились у Завета». Жена, смеющаяся из ветхой позолоты, – гениально35.
Но знаешь, кто она, по моему твердому убеждению? Не «Дева Радужных ворот»! Отнюдь. Припомни Пушкина:
Другой, – женообразный, сладострастный
Обманчивый и лживый идеал,
Волшебный демон, лживый, но прекрасный36.
«Лживая, но прекрасная». Не такова мудрость, сходящая свыше. «Мудрость, сходящая свыше, во-первых, чиста, потом скромна, мирна, послушлива, полна милосердия и добрых плодов, беспристрастна и нелицемерна»37. Такою ли женою ты, «несчастный, бедный, тленный, может быть, любим»?38
Поэты – цари земные. В Писании сказано, что они будут блудодействовать с великою блудницей39. Все сбывается»40.
Осуждая опасное отождествление Софии Премудрости Божией с «ласковой Женой» Блока, в которой он угадал «великую блудницу»»Незнакомки», Соловьев-младший, как видим, обращается к Пушкину; он здесь опять-таки следует В. Соловьеву, который в последние годы жизни противопоставлял Пушкина как образец подлинно высокого искусства декадентской поэзии. Отвергая мистицизм декадентов, С. Соловьев в 1902 году, пережив первый религиозный кризис, пишет Блоку: «…с меня спадает тяжелая пелена болезненного мистицизма и всяких сомнений. В религиозном отношении для меня очевидно одно: истина – только в христианском учении, понимаемом так, как понимает его церковь. Следовательно: вся истина – в символе веры, к которому мы не смеем ни прибавить слова, ни отбавить ни слова. Ничего нового ждать не следует. Все современное мистическое движение – антихрист»41.
Что и кого конкретно имеет в виду С. Соловьев, говоря
о «современном мистическом движении»? И почему вдруг слово «мистицизм» звучит негативно в устах поэта-символиста, почитателя теософии В. Соловьева, «матерого мистика»?
3.Д. С. МЕРЕЖКОВСКИЙ И ХРИСТИАНСТВО «ТРЕТЬЕГО ЗАВЕТА»
И все это обидное христианство основывается на дяде Володе, одно хе которого спугнуло бы эту преосвященно-либеральную шайку!
С. Соловьев (из письма к Блоку).
Речь здесь идет прежде всего о Д. С. Мережковском, В. В. Розанове и всех тех, кто принадлежал к представителям так называемого «нового религиозного сознания», в творчестве которых С. Соловьев видел кощунственное искажение идей В.
- Марк Раев, Соблазны и разрывы: Георгий Флоровский как историк русской мысли. – В кн.: «Георгий Флоровский: священнослужитель, богослов, философ», М., 1995, с. 300.[↩]
- В. Крейд, Встречи с серебряным веком. – В кн.: «Воспоминания о серебряном веке», М., 1993, с. 6 – 7. Не могу, однако, не сказать, что это «безвременье» было отмечено творчеством Гончарова, Тургенева, Л. Толстого, Достоевского, поэзией Тютчева, А. К. Толстого, Полонского и Фета, философскими исканиями П. Д. Юркевича, Н. Я. Данилевского, Н. Н. Страхова, К. Н. Леонтьева, Н. Ф. Федорова и В. С. Соловьева, – если назвать только самые известные имена.[↩]
- В. Крейд, Встречи с серебряным веком, с. 7.[↩]
- См.: А. Белый, Воспоминания о Блоке. – «Эпопея», 1922, N 1, с. 156.[↩]
- А. Белый, Воспоминания о Блоке, с. 136 – 137 (разрядка в цитатах здесь и далее моя. – П. Г. ).[↩]
- По воспоминаниям одного из участников этих заседаний, Николая Арсеньева, «здесь охватывало вас веяние яркого (иногда и пряного) «Александрийского» культурного цветения. Пышный культурный цвет, но не всегда без червоточины, не всегда без некоторой гнили, не всегда свободный от некоторого «декаданса», зато часто без всякого «трезвения» (Н. Арсеньев,О московских религиозно-философских и литературных кружках и собраниях начала XX века. – В кн.: «Воспоминания о серебряном веке», с. 304).[↩]
- По словам его сына, «в детстве он (Михаил Соловьев. – П. Г. ) испытывал чувство благоговения и обожания к брату Владимиру. Когда подрос, стал его первым и почти единственным другом, разделяя его идеи» (С. М. Соловьев, Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловьева, Брюссель, 1977, с. 47).[↩]
- Ее перу принадлежат переводы на русский язык «Сен-Мара» Альфреда де Виньи, «Человека-невидимки» Герберта Уэллса, сочинений Джона Рескина и др.[↩]
- В одном из писем 1897 года к сестре О. М. Соловьева говорит об увлечении сына новейшей литературой и поэзией: «У нас вообще много читается всего этого, наше подрастающее поколение – Сергей и его друг Боря Бугаев, которому, впрочем, уже 17 лет, с головою погружены в поэтов. Сергею это немножко рано, но что же делать, он очень любит Борю, а Боря на этом замешен. Как жаль, что Саши нет здесь!» («Литературное наследство», 1980, т. 92. «Александр Блок. Новые материалы и исследования», кн. 1, с. 308).[↩]
- С. М. Соловьев, Бессознательная разумность и надуманная нелепость. – В кн.: «Лирический круг. Страницы поэзии и критики», I, 1922, с. 69.[↩]
- «Перевал», 1907, N 7, с. 58. [↩]
- С. Дурылин, Луг и цветник. О поэзии Сергея Соловьева. – «Труды и дни», тетрадь 7, М., 1914, с. 152.[↩]
- «Переписка Блока с С. М. Соловьевым (1896 – 1915)». Вступительная статья Н. В. Котрелева и А. В. Лаврова. – «Литературное наследство», т. 92, кн. 1, с. 313. [↩]
- В своих воспоминаниях М. А. Бекетова, сестра матери А. Блока, близко знавшая семью Соловьевых, замечает: «Это был самый счастливый брак, какой мне случалось видеть на своем веку… Он (М. С. Соловьев. – П. Г. ) имел громадное влияние на жену и на сына. Последним он занимался больше, чем мать, которая была прежде всего супруга, от мадонны в ней не было ничего, но любя и сына, она любила мужа безумно и исключитель но» (М. А. Бекетова, Шахматове. Семейная хроника. – Цит. по кн.: «Александр Блок. Исследования и материалы», Л., 1987, с. 257). В письме к Андрею Белому от 24 янв. 1931 года М. А. Бекетова объясняет самоубийство О. М. Соловьевой ее бесконечной любовью к безвременно умершему мужу (ему был только 41 год): «…она безумно любила мужа, с целомудренной и глубокой страстью, но ее чувство к сыну было бесконечно слабее, доказательство то, что она могла покинуть его шестнадцатилетним и прекрасным мальчиком» (там же, с. 252).[↩]
- Н. С. Соловьева, Отцом завещанное. – «Наше наследие», N 27, 1993, с. 61.[↩]
- ЦГАЛИ. Ф. 1303. Оп. 1. Ед. хр. 1067[↩]
- После появления блоковского «Балаганчика» С. Соловьев порвал с троюродным братом всякие отношения: он не принял те тенденции в блоковском творчестве 1905 – 1907 годов, которые считал «разрушительными».[↩]
- Свящ. Сергей Соловьев, Вопрос о соединении церквей в связи с падением русского самодержавия, М., 1917, с. 13.[↩]
- О трагическом восприятии С. Соловьевым Октябрьской революции свидетельствует стихотворение «Другу Борису Бугаеву», написанное в декабре 1917 года:
Твой сон сбывается. Слышнее и слышней
Зловещий шум толпы, волнующейся глухо.
Я знаю, ты готов. Пора. Уж свист камней,
Толпою брошенных, стал явственен для слуха.
Пребудем до конца покорны небесам
Их воля вышняя на нас отяготела.
Нас люди умертвят и бросят жадным псам
Камнями острыми израненное тело.
Теперь обнимемся. Окончен трудный путь.
Не просим чуда мы. К чему просить о чуде?
Молитву сотворив, подставим смело грудь.
Поэт не ошибся. Его стихи оказались пророческими.[↩]
- Особенно кощунственной изменой прежним идеалам, соединявшим в начале века друзей в тесный союз, оказалась для С. Соловьева поэма Блока «Двенадцать». «Налги террористы, – писал он в газетной статье, – выставляют себя почитателями Христа, который будто бы искажен в церковном сознании. Насколько образ Христа, противопоставленный… Христу церковному, соответствует евангельскому Христу, хорошо можно видеть из стихов певца современного сатанизма Блока: на все лады воспевая пролетарские порывы «полоснуть ножом» буржуйку за то, что она ходила в театр и ела дорогие конфеты, призывая к кровавой и дикой оргии, он кончает свои стихи такою сладенькой конфеткой: «и в венчике из белых роз идет Исус Христос». Ведь недурно? И даже раскольничий «Исус» («Накануне», 1918, N 6).[↩]
- Н. С. Соловьева, Штрихи к портрету отца. – «Шахматовский вестник», N 2, Солнечногорск, 1992, с. 31.[↩]
- Вместе с С. Соловьевым в 1931 году были арестованы и члены руководимой им общины московских католиков.[↩]
- Н. С. Соловьева, Отцом завещанное, с. 65.[↩]
- См.: «Шахматовский вестник», N 2, с. 35 – 38.[↩]
- М. К. Морозова, Андрей Белый (цит. по кн.: «Андрей Белый. Проблемы творчества. Статьи. Воспоминания. Публикации», М., 1988, с. 534 – 535).[↩]
- …вечная женственность ныне
В теле нетленном на землю идет.
В свете немеркнущем новой богини
Небо слилося с пучиною вод.
(Из стихотворения В. Соловьева «Das Ewig-Weibliche».)[↩]
- Александр Блок, Собр. соч. в 8-ми томах, т. 7, М. – Л., 1963, с. 23.[↩]
- Там же.[↩]
- Из стихотворения Н. Минского «Как сон, пройдут века и помыслы людей…».[↩]
- Александр Блок, Собр. соч. в 8-ми томах, т. 7, с. 23.[↩]
- Уже в 30-е годы А. Белый вспоминал, что тесное сближение трех друзей началось в 1901 году: «…в январе 1901 года заложена опасная в нас «мистическая» петарда, породившая столькие кривотолки о «Прекрасной Даме»; корень ее в том, что в январе 1901 года Боря Бугаев и Сережа Соловьев, влюбленные в светскую львицу и в арсеньевскую гимназистку (А. Белый имеет в виду Марию Дмитриевну Шепелеву, которой особенно сильно увлекся С. Соловьев. – П. Г.), плюс Саша Блок, влюбленный в дочь Менделеева, записали «мистические» стихи и почувствовали интерес к любовной поэзии Гете, Лермонтова, Петрарки, Данте; историко-литературный жаргон – покров стыдливости» (Андрей Белый,Начало века, М. – Л., 1933, с. 18).[↩]
- Сергей Соловьев, Богословские и критические очерки. Собрание статей и публичных лекций, М., 1916, с. 160.[↩]
- См.: «Письма Александра Блока», Л., 1925, с. 22.[↩]
- Из стихотворения Мережковского «Трубный глас»:
Брат, мне стыдно – весь я пыль,
Пыль и тлен, и смрад и гниль [↩]
-
.
35 С. Соловьев имеет в виду последнюю строфу стихотворения Блока:
И с этой ветхой позолоты,
Из этой страшной глубины
На праздник мой спустился Кто-то
С улыбкой ласковой Жены.[↩]
- Неточная цитата из стихотворения Пушкина: «В начале жизни школу помню я…» (1830).[↩]
- Соборное послание св. апостола Иакова, III, 17.[↩]
- Из стихотворения Блока Сны, раздумий небывалых…» (3 февр. 1902 г.):
Но Владычицей вселенной,
Красотой неизреченной,
Я, случайный, бедный, тленный,
Может быть, любим.[↩]
- См. Откровение св. Иоанна Богослова, XVIII, 2 – 3.[↩]
- «Переписка Блока с С. М. Соловьевым», с. 328.[↩]
- Там же, с. 327. О своем эстетическом кредо С. Соловьев пишет: «Задумываю поэму a la Пушкин… Весь ушел в Пушкина, с головы до ног. Изучаю его произведения в микроскопических подробностях» (там же, с. 326).[↩]
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.