Собираемый Ходасевич

Владислав Ходасевич, Собр. соч. в 4-х томах, М., «Согласие»; 1996, т. 1, 592 с; т. 2, 576 с; 1997, т. 3, 592 с; т. 4, 744 с.

Выход четырехтомного собрания сочинений В. Ходасевича – событие. Ходасевич заслуживает этого никак не меньше, чей Гумилев, чьи сочинения были изданы в Америке еще в 1962 – 1968 годах, а на родине – в 1991-м, и определенно больше, чем Георгий Иванов, трехтомник которого московское издательство «Согласие» выпустило в 1994 году. Подготавливаемый в США Дж. Малмстадом и Р. Хьюзом пятитомник Ходасевича застрял на втором томе, вышедшем в 1990 году, через семь лет после первого. «Стихотворения», опубликованные в серии «Библиотека поэта» (1989), – почти полное собрание стихов Ходасевича, но его многогранная литературная деятельность далеко не сводима к поэтической. Разные ее стороны представлены в книге «Колеблемый треножник. Избранное» (1991), однако даже в рецензируемом четырехтомнике, которому, как мы узнаем из комментариев (т. 1, с. 492), предшествовал невышедший двухтомник, собрана только часть обширного наследия Ходасевича, статьи которого рассеяны преимущественно по эмигрантским газетам. Составители мечтают о будущем полном собрании (т. 1, с. 492; т. 4, с. 596), к 1996 году И. Сурат уже подготовила трехтомник пушкинистики Ходасевича (т. 2, с. 461) – читателям остается только с нетерпением его ждать. Но и «малое собрание сочинений», как его аттестует С. Бочаров (т. 1, с. 492), достойно представляет очень крупного поэта (пусть и не классического масштаба) ¹, едва ли не лучшего критика и мемуариста русского зарубежья; в частности, напечатаны основные его работы о Пушкине.

Несмотря на молодость российского «ходасевичеведения» ², нашелся сильный коллектив составителей (И. Андреева, С. Богатырева, С. Бочаров, И. Бочарова, А. Зорин, И. Сурат, И. Хабаров) и комментаторов (кроме составителей – Н. Богомолов, А. Галушкин, А. Ранчин, М. Ратгауз). Они заявляют, что собрание включило все прижизненные книги Ходасевича, кроме крайне недобросовестно изданного «Поэтического хозяйства Пушкина» (1924), от которого автор отрекался и которое в значительной степени переработал в книгу «О Пушкине» (1937). Но поскольку в собрании нет раздела, отведенного переводам (а Ходасевич много переводил в прозе и стихах, осенью 1918 года предлагал в издательство «Всемирная литература» несколько томов своих переводов – т. 1, с. 509), отсутствует и книга «Из еврейских поэтов» (1922), она была переиздана позднее³. Оригинальные же поэтические книги в собрание вошли все, а не только три последние (считая «Европейскую ночь», отдельно не выходившую), которые составили единственное прижизненное собрание стихотворений 1927 года. «Молодость» (1908) и «Счастливый домик» (1914) не были включены в него определенно лишь по издательским соображениям, первую свою книгу Ходасевич думал переиздать в 1921 году, хотя и называл ее слабой: она ему была дорога «не литературно, а биографически» (т. 1, с. 497). Так что проявленная в данном случае неизбирательность подхода составителей четырехтомника оправданна. Она отвечает и принципам научных изданий, и авторской воле. Вместе с тем по сравнению с однотомником «Библиотеки поэта» и первым томом американского собрания значительно сокращено количество стихотворений, не включавшихся в книги, не опубликованных автором и не оконченных, нет специального раздела шуточных стихов.

Добавлено одно новонайденное стихотворение – «Зимняя буря» (1924). К сожалению, в комментариях не отмечено, что это шуточный сонет, написанный стихами в один слог («Ост/Выл./ Гнил/Мост» и т. д.), как ранее известное стихотворение «Похороны» (1928) и аналогичный «Сонет» И. Сельвинского 1927 года, а ведь обнаружение «Зимней бури» выявляет приоритет Ходасевича в этом эксперименте. Еще один новонайденный текст, фрагмент «-Послушай, сотвори нам чудо…» из тетради 1919 – 1921 годов, варьирующий мотивы двух пушкинских стихотворных текстов, приведен в комментарии к статье «Бури», входящей в книгу «О Пушкине» (т. 3, с. 583). Попали в собрание сочинений, вопреки отсутствию соответствующего раздела, и два перевода: по газетной публикации 1928 года дан перевод стихотворения Давида Шимоновича «На реке Квор», в этом (втором) варианте приблизившийся «к образцам оригинальной лирики Ходасевича» (т. 1, с. 524), а в комментарии к стихотворению «Памяти Эмиля Верхарна» по тому же принципу помещен ранее не публиковавшийся перевод верхарновской «Вечерни» (т. 1, с. 568).

Естественная для собраний сочинений ориентация прежде всего на оригинальное художественное творчество выразилась в полной представленности беллетристики и очеркистики Ходасевича (в разделе «Проза» третьего тома впервые опубликован фрагмент рассказа или повести «Атлантида», относящийся к 1938 году), хотя они и не имеют большого литературного значения. За пределами четырехтомника осталась только сказка для детей «Загадки», в 1922 году напечатанная в виде книжки – еще одной, которая в него не вошла. Ходасевич-критик намного крупнее Ходасевича-беллетриста, вероятно, отсюда и необычная композиция четырехтомника, в котором критика, занимающая часть первого тома (доэмигрантские статьи) и второй том, предшествует «прозе». Но такое решение небесспорно, тем более что открывает второй том записная книжка; впрочем, она «меньше дает биографу поэта, больше – теоретику и историку литературы, общественной мысли» (т. 2, с. 463). «Прозу» можно было бы присоединить и к стихам в первом томе, а избранные статьи 1906 – 1922 годов – к статьям, написанным после отъезда Ходасевича из России. Третай том кроме «прозы» включает книгу «Державин» (не потому ли – хотя бы отчасти – именуемую в комментариях без достаточных оснований романом?) и книгу статей «О Пушкине» – при том, что другие пушкиноведческие статьи, как вошедшие в книгу (Статьи о русской поэзии» (1922), так и написанные позже, напечатаны во втором томе. В четвертый, самый объемистый, входят мемуарная книга «Некрополь» (1939) и другие воспоминания, условно сгруппированные составителем в подразделах «О себе» и «О современниках», а также избранные письма, часть которых впервые «печатается по автографам, хранящимся в российских архивах: РГАЛИ, РГБ, ГО ГЛМ, РНБ, ИМЛИ, ИРЛИ, в семейных коллекциях» (т. 4, с. 594). Все это так или иначе имеет отношение к биографии Ходасевича.

В четырехтомник попали урезанный корпус стихов, лишь малая часть критических и литературоведческих статей. Не излишество ли в таком случае публикация писем? Однако сложившееся «представление о Ходасевиче как о человеке замкнутом, жестком и скептичном, строгом и язвительном до желчности все же неполно, а значит, и не совсем точно. Надо прочесть его переписку, чтобы увидеть деликатность, заботливость, нежность к друзьям, уловить тонкое и ни при каких обстоятельствах, кажется, не изменяющее ему чувство юмора» ⁴. Сам Ходасевич, рецензируя бунинское «Освобождение Толстого», противопоставил отношение XIX и XX веков к переписке деятелей литературы и охарактеризовал ее «как важный, иногда даже первостепенно важный материал для понимания творческой личности» (т. 2, с. 409). Комментаторы Ходасевича в этом отношении последовательнее его. Один из аргументов И. Сурат, показавшей, что в статье «Кощунства» (книга «О Пушкине») «учтены не все случаи профанации сакральных тем у Пушкина», – видимо, сознательное игнорирование Ходасевичем пушкинских писем, в которых как раз «содержится наибольшее число пародийных парафраз Священного Писания, часто обыгрываются в снижающем контексте христианские обряды и молитвы» (т. 3, с. 572, 573).

Наряду с письмами, которые в предполагаемом полном собрании сочинений Ходасевича должны занять «не один том» (т. 4, с. 596), суровую селекцию прошли критические статьи. Критерий отбора заявлен И. Андреевой в преамбуле комментария к разделу «Литературная критика. 1906 – 1922». В докладе Ходасевича «Надсон» (1912) обнаружились «и отношение к литературе как к духовному подвигу, и требование сотворчества от читателя как непременное условие здорового развития литературы, и ненависть к литературной «улице» – ростки тем, которые будут развиваться в статьях 20 – 30-х годов… Этой «линией» мы и руководствовались, отбирая среди огромного количества неизвестных русскому читателю работ Ходасевича-критика заметки для нашего издания. При этом поневоле сузили круг тем и форм (Ходасевич пробовал себя во всех жанрах: книжная и театральная рецензия, литературная хроника, обзор, фельетон, открытое письмо и полемическая реплика, пастиш), но выиграли в цельности портрета» (т. I, с. 531 – 532).

Существенна оговорка «среди неизвестных русскому читателю работ». Похоже, что составители четырехтомника избегали дублировать подчас даже весьма важные статьи, ранее появившиеся в сборнике «Колеблемый треножник» или хотя бы в периодике последних лет. Если в названной книге, впервые представлявшей российскому читателю Ходасевича-критика, естественно, главным образом как эмигранта, «ранним работам отведено самое скромное место» (т. 1, с. 539), то для собрания сочинений их отобрано два десятка, и это немало, хотя в разделе «Литературная критика. 1922 – 1939» статей втрое больше, что тоже понятно: в последнее десятилетие жизни Ходасевич, почти совсем оставив поэзию, писал в основном статьи и мемуарные очерки. В первом томе статья «Игорь Северянин и футуризм» (1914) во многом дословно повторяет более раннюю – «Игорь Северянин» (1912). Это отмечено в комментарии (с. 554), но едва ли логично при той жесткости отбора материала, которой было вынуждено придерживаться большинство составителей четырехтомника. По-видимому, была надежда на то, что удастся опубликовать не только статьи, в конечном счете в него вошедшие. В комментарии А. Зорина к книге Ходасевича «Державин» говорится: «Высочайшую оценку державинской поэзии и ее значения для XX столетия он дал в статьях 1929 г. «Слово о полку Игореве» и «О Чехове» (см. т. 2 наст, изд.)» (т. 3, с. 541), а во втором томе названных статей нет. Жаль, поскольку других суждений о древнерусской литературе собрание сочинений не содержит, в письме же 1915 года в связи с войной и настроениями интеллигенции сурово порицаются Чехов и «чеховщина» (т. 4, с. 396), – нет возможности сопоставить эти высказывания с позднейшими печатными. Недостает теоретических статей, таких, как «Пять чувств» или «Глуповатость поэзии»; правда, последняя цитируется в комментарии к «Балладе» 1922 года, а отклики на события современной культурной жизни, например на постановку М. Чеховым и пражской труппой «Ревизора» (1935), служат Ходасевичу поводом не только для своей интерпретации классики, но и для выражения собственной точки зрения по важному теоретическому, вопросу – о пределах толкования художественного произведения.

Особенно ощутима в четырехтомнике скудная представленности работ о советской литературе, в том числе перечисляемых в комментариях, вообще о писателях, оставшихся в России. Нет статьи «Уважаемые граждане» (1927) о М. Зощенко; впрочем, в статье «Восковая персона», где Ю. Тынянов обвиняется в литературном формализме, Зощенко ему противопоставлен и охарактеризован тоньше, чем в посвященной ему работе: «То, что у Зощенки умно и уместно, то у Тынянова неуместно. Зощенко изъясняется от лица советского гражданина, отчасти придурковатого, отчасти носящего маску придурковатости. Те же интонации у Тынянова ничем не мотивированы…» (т. 2, с. 206). Формализм и футуризм – неизменные объекты критики Ходасевича. Например, «Декольтированная лошадь» (1927) – памфлет не только против «глашатая пошлости» Маяковского, но и против «полоумного визионера Хлебникова, тупого теоретика Крученых и несчастного шута Бурлюка» (т. 2, с. 159, 161). Стоит отметить, что и в благородном негодовании Ходасевич сохраняет тонкость иронии: «Бывало, нет большей радости, чем «сбросить Лермонтова с парохода современности», оплевать дорогое, унизить высокое. Теперь Маяковский оберегает советские авторитеты не только от оскорбления, но даже от излишней фамильярности…» (т.2, с. 164).

На наш взгляд, включение в четырехтомник пристрастных, необъективных работ говорит об объективности его составителей, показывающих, что умный и чуткий критик не всегда, не во всем был таким. В конечном счете логика слов, сказанных им в рецензии на «Освобождение Толстого», применима к нему самому:

1. «Суперзвездой Ходасевич не стал и никогда не станет, его удел- навсегда оставаться «второстепенным русским поэтом», – точно в том смысле, в каком Некрасов употребил этот термин по отношению к Тютчеву. Кроме отсутствия «броских красок», это объясняется еще неэкстенсивностью его поэзии, узостью, если угодно, его тематики: недаром именно Баратынский и Тютчев приходят на ум, когда мы пытаемся оценить место Ходасевича в русской поэзии XX в. И, как у названных «второстепенных» поэтов XIX в., эта «узость» компенсируется исключительной интенсивностью и глубиной разработки «узкой» проблемы «человеческого я» и немеркнущим совершенством его лучших стихов» (Ю. И. Левин, О поэзии Вл. Ходасевича. – В кн.: Ю. И. Левин, Избранные труды. Поэтика. Семиотика, М., 1998, с. 209).[↩]
2. Начиналось оно тезисами, напечатанными в Эстонии (Н. А. Богомолов, Рецепция поэзии пушкинской эпохи в творчестве В. Ф. Ходасевича. – В кн.: «Пушкинские чтения в Тарту». Тезисы докладов научной конференции, Таллин, 1987), статьей самого общего порядка (Б. Г. Домогацкая, Творчество В. Ходасевича и его оценка русской критикой 1910-х годов. – В кн.: «Из истории русской литературы конца XIX – начала XX века», М., 1988) и сопроводительными статьями в первых советских изданиях книг Ходасевича. На русском языке существует лишь одна небольшая книжка о нем – «Пушкинист Владислав Ходасевич» Ирины Сурат (М, 1994).[↩]
3. Владислав Ходасевич, Из еврейских поэтов. Составление, вступительная статья и комментарии З. Копельман, М. – Иерусалим, 1998.[↩]
4. Вадим Перельмутер, Москва, Петроград, далее Берлин… Портреты Владислава Ходасевича. 1921 – 1922. – «Литературная учеба», 1989, N 6, с. 147.[↩]