Случай с Бабелем. Публикация и комментарии Э. Шульмана

Этот фельетон Рыклина появился в московских «Известиях» 16 марта 1928 года.

Дело, как видите, давнее. Обстоятельства – любопытные, деликатные. И требуют, думаем, пояснений…

Сперва, однако же, обратимся к тексту:

«Ничего особенного не случилось. Не пугайтесь. Речь идет не о «Закате».

А о «Ротонде».

«Ротонда» – не пьеса и даже не рассказ.

Скорее всего – кафе.

И находится это кафе в том самом городе, где временно проживает Бабель. В Париже.

Ходит Бабель по шумным улицам французской столицы, наполняется впечатлениями и скучает по Бене Крику и Госиздату.

Со скуки зашел в «Ротонду». Сел за столик и заказал кофе.

За соседним столиком сидели какие-то люди, разговаривая по-русски. В одном из них узнал Бабель старого своего знакомого; Подошел к нему.

– Здравствуй, Горянский. – И протянул руку.

Каемся, мы не знаем, кто такой Горянский. О нем у нас еще меньше сведений, чем о «Ротонде».

Горянский – это даже не кафе. Так себе – небольших размеров эмигрант.

Мы даже не знаем (как нам не стыдно!), чем занимается сей молодой человек. Белые газеты уверяют, что он писатель. Может быть.

Толстого мы читали. Горянского нет.

Так вот, писатель Бабель подошел к своему старому знакомому и беззаботно протянул руку. И маленький эмигранток гордо поднялся на цыпочки, посмотрел на писателя и отвернулся. По словам постоянных «очевидцев» из белых газет, на лице Горянского в ту минуту «появилось презрение». Похорошел ли Горянский, или нет, нам доподлинно неизвестно. Но в эмигрантской среде в одно мгновение приобрел большую популярность. Герой! Смельчак! С таким не пропадешь!

Александр Яблоновский в поисках темы наткнулся на Горянского и воспел его в заметке, напечатанной в «Возрождении».

Александр Яблоновский узнал адрес героя, сбегал к нему домой и расспросил о подробностях.

Смельчак показал Яблоновскому автобиографию Бабеля, из которой так и прет злодейский дух.

Вы только подумайте! Бабель пишет:

«В 1916 году попал к Горькому. И вот – я всем обязан этой встрече и до сих пор произношу имя Алексея Максимовича с любовью и благоговением».

Как же после этого по-человечески относиться к Бабелю, когда Горький признал его как писателя и, сидя в Сорренто, совершенно не догадывается о существовании Горянских. И вообще Горький – подозрительный человек: печатается в советских газетах, неодобрительно отзываясь о всяких там Яблоновских, впавших в моральную нищету и политическое бессилие.

Но Бабель не только этим грешен. В автобиографии сказано: «Служил в чека, в Наркомпросе, в продовольственных экспедициях 1918 г.».

Ага! Попался! В чека служил, помогал бороться с контрреволюцией, а еще очки носит, изменник! В Наркомпросе работал, ликвидировал «ять», издевался над «и с точкой», фиту уничтожил, предатель! В продотрядах занимался, помогал снабжать рабочих хлебом, мошенник! Бить его, Бабеля, за такие дела! Захлебываясь от восторга по поводу «разоблачения» вредной личности, ветхий Яблоновский не мог отказать себе в бесплатном удовольствии и попытался лягнуть Горького.

Это он, Горький, виноват в том, что Бабель работал в чека и Наркомпросе. С ужасом, смешанным с невежеством, Яблоновский восклицает:

– Считал же он (Горький) своим «другом» Дзержинского!

Как страшно! Какой удар по русской литературе!

А нам известны и другие подобные проделки знаменитого русского писателя. Кроме покойного Дзержинского, у него имеется в СССР много друзей, которые к званию «чекист» относятся с большим уважением… Стоило ли вообще писать обо всей этой горянской и яблоновской дребедени? Забавляются люди от безделья, и пусть их. Нам не жалко. Но весь этот инцидент с Бабелем, как с советским писателем, весьма поучителен. Он говорит о том, что между советской трудовой интеллигенцией и зарубежными эмигрантскими «шляпами»воздвигнута крепкая стена. Будь ты писатель, инженер или агроном, но если не брюзжишь на советские порядки, ежели принимаешь активное участие в общественной жизни, – тем самым ты вырастаешь в глазах белой слабосильной команды, как ярый и заклятый враг.

В особенности эта вражда крепнет по отношению к советским писателям.

А ведь кастраты плачут

Стоит мне песнь начать;