Слово становится плотью…

Бывает иногда так – возьмешь свежий номер журнала, отыщешь под заголовком произведения магическое слово «роман» (магическое, поскольку, вопреки всем зловещим пророчествам, рядовой читатель пока еще больше всего тянется к роману и больше всего ему доверяет), прочтешь нечто вроде: «Иван Иванович в глубокой задумчивости брел по тропинке во ржи. Утро было свежее. Пели птицы. Иван Иванович размышлял о том, как на вчерашнем собрании колхоза…» – то, с чем ты уже тысячу раз сталкивался и в книгах и в газетах, и поспешно захлопнешь журнал с ощущением, будто тебе всунули в рот кусок, жеванный-пережеванный чужими челюстями. Видно, не зря, не ради пустого каприза с седой древности женщины так любят менять наряды, а художники ищут новых средств выразительности. Кроме любви к непреходящим ценностям, принесенным с собой из далекого прошлого, есть у человека и вечная жажда новизны, без чего, пожалуй, человек вовсе не был бы человеком. Я думаю, эта тяга возникла вместе с желанием увидеть себя со стороны, но не таким, каким отражала первобытного бородача лужа, к которой он наклонялся напиться, а очищенным от будничных мелочей – новым, свежим, «открытым» для самого себя.

Другое дело, что тяга к обновлению бывает подавлена рядом объективных и субъективных факторов. Человек порой привыкает к обыденности и серятине, и это особенно часто случается, когда ему твердят, будто именно обыденность и серятина и составляют насущную, «обязательную» норму человеческого существования, а всякое обновление впечатлений выходит-де за пределы этой человеческой нормы. Так, постоянство впечатлений являлось своего рода эстетической нормой любой религии (поскольку религии не нужно, чтобы человек знал, а нужно только, чтобы он верил), и попытки нарушить это постоянство или же заменить одни впечатления другими преследовались как ересь. В искусстве эта жажда новизны приводит на первый взгляд к перемене формы, на самом же деле знаменует изменение его содержания. Революции в искусстве, разумеется, случаются не часто, для них недостаточно бывает одного, а иногда даже нескольких поколений художников, и отражают они собой всякий раз не столько перемену художественных вкусов, сколько рождение новых определенных примет времени, неизбежно налагающих свой отпечаток и на искусство в целом, и на художественную индивидуальность в отдельности.

Именно в связи с новыми знамениями века, вероятно, и следует ставить вопрос об особенностях современной прозы, и дело тут касается не только формы. Пластична, видимо, та проза, содержание которой соответствует требованиям сегодняшнего дня, которая созвучна эпохе; здесь связь не только художественная, но первым долгом общественная, ибо речь идет скорее всего о том, какое искусство волнует и какое не волнует человека наших дней (здесь я говорю не о специалистах по литературе, которые «тем и кормятся», а о человеке, для которого литература – не профессия).

Если думать о форме, то пластичность самым прямым образом зависит от композиции романа; архитектоника произведения, на которую в свою очередь очень и очень влияют формы, художественные концепции и ритмы самой жизни, – это основа его пластики. Композиция более всего связана с идеей произведения, с его проблемностью (не говоря уже о столь элементарном моменте, как изложение и развитие фабулы), поэтому полагаю, что композиция обладает решающей ролью для пластики крупной прозы. Только уразумев композиционную целостность произведения, мы можем сделать следующий шаг – к вопросам стиля и словесной пластики; последние, разумеется, подчиняются первым.

Писатель не свободен ни от окружающего мира, ни от самого себя. Фраза «НН или ММ избрали ту или иную форму» часто является лишь условным знаком взаимной договоренности «знатоков» и применяется для удобства художественного анализа; по сути же дела, мы знаем, что ни НН, ни ММ формы не выбирают, а уж ежели выбирают (то есть отдают предпочтение одному способу организации жизненного материала перед другим), то процесс этот протекает иначе, чем, скажем, у московских или вильнюсских щеголих, подбирающих туалеты в соответствии со своим вкусом и цветом глаз. Форма – всегда чья-нибудь форма, вещь конкретная и непосредственно связанная с содержанием, а не сухая формула, которую можно отыскать в теоретических руководствах;