№4, 1999/История литературы

Слово и словесность на пути к литературе

Выполнено в рамках проекта, финансировавшегося Российским гуманитарным научным фондом.

Всякое становление, скажет философ, есть единство бытия и предбытия: все, что только-только нарождается, одновременно еще не существует и уже существует. Для русской литературы такое промежуточное состояние между двумя полюсами – «уже есть», но «еще нет» – растянулось на столетия.

К началу XVIII века литература в России уже есть; есть уже целый фонд национальной «книжности», в основном церковной, но также и светской: как-никак за плечами у страны было уже девять веков Письменности и полтора столетия книгопечатания.

Одновременно литературы нет – нет и быть не может. И еще долго не будет.

Литературы нет, и она невозможна, ибо общество все еще остается суммой корпораций, где все от века предустановлено и нет ни понятия о личности, ни условий для самодеятельного литературного труда; корпорации же литературу не пишут. Лишь одинокий голос Аввакума вдруг прозвучал здесь недавно, но вот ведь что: и этот воитель, один в поле своем, на самом-то деле воюет во имя сохранения – во имя неприкосновенности! – старого уклада церковной жизни, и весь раскол-то с самого начала идет о том, не грех ли великий есть «исправление книг» – тех книг, кои на самом деле уже сто лет как в том нуждались.

На вызревание условий для светской публичной литературы потребовался весь XVIII век.

Некогда летопись «новой русской словесности» вели от Петра I, и на то были свои резоны. При всех тех страшных потерях, коими для России обернулось петровское царствование, совершенный им переворот действительно нес в себе по меньшей мере возможность новой литературы – нес хотя бы уже тем, что вырывал общество из тенет закоснелого Московского царства. Лучше всего здесь сказать вслед за Пушкиным: «…Россию поднял на дыбы…», – сколько в этом рывке было движения вперед, так и осталось вопросом, явственно виден лишь порыв прочь от старого, а там и прорыв в нечто для России новое. К какому именно новому, это решалось уже без Петра и отнюдь не по заданной им программе: сплошная полоса пертурбаций и политических потрясений – шесть царствований за тридцать семь лет! – от большинства его деяний не оставила и следа.

В свое время Лейбниц уверял Петра в том, что в России тем легче и скорее можно насадить просвещение, чем менее она исторически к тому подготовлена. Петр и без того готов был насадить здесь все что возможно и невозможно, а с тем вместе и новую литературу, и журналистику, и издательское дело… Многое, возможно, и было бы сделано, не будь культура последней вещью, о которой помышлял в неусыпных своих трудах первый российский император. Его деяния на этой ниве суть скорее череда начинаний – эпизодичных, непоследовательных и мало между собой связанных.

Вот он намеревается учредить кадетский корпус, но по великой своей страсти к мореплаванию вместо оного учреждает «математическую и навигацкую школу» в Москве, которую, впрочем, скоро оставляет без средств к существованию, а затем переводит в Петербург, где из нее делают Морскую академию. В 1701 году в Москве на Красной площади его повелением возникла «комедийная хоромина», руководить которой было поручено какому-то золотых дел мастеру, а писать и разыгрывать пьесы – дьякам и подьячим Посольского приказа, – оказалась ли сия труппа совершенно неспособна к делу или явились иные затруднения (сами «артисты» уже через пару лет жаловались на то, что они «платьем и обувью обносились и испроелись»), только через пять лет «за именным великого государя указом» театр на Красной площади был разобран на слом; в 1720 году Петр вновь предпримет попытку создать свой театр, на сей раз в Петербурге, но и из этого ничего не получится. Путешествия по Европе оставляют молодого царя с мечтой об Академии наук в России, и разговор о том идет по крайней мере с 1712 года, но дело трогается с места лишь в 1724 году, когда самому императору оставалось жить несколько месяцев. Он вводит новый гражданский шрифт, и сотни типографских рабочих, наскоро обученных, бьются над новым делом, в то время как великих трудов требовала работа и с привычным- то славянским алфавитом: книг при Петре было издано в два раза больше, чем за два предшествующих столетия, но при анализе вдруг выясняется, что преимущественно то были перепечатки старой духовной литературы, «роспись» же новых книг оказывается очень и очень скромной1.

Официальная переписка того времени полна сетований на ужасающие условия жизни в новоучрежденных школах и академиях.

«Ежели школе быть, то потребны на содержание ее деньги, а буде даваться не будут, то истинно лучше распустить, понеже от нищенства и глада являются от школяров многие плутости… Не только проели кафтаны, но истинно босыми ногами ходя, просят милостыни у окон…»

«42 гвардейца не ходили в учение затем, что стали наги и босы» (Из писем генерал-адмиралу Апраксину) 2.

«Священников неволят на всяком погосте строить школы и велят учить разным наукам, – а чем школы строить и кому быть учителями и каким наукам учеников учить и по каким книгам учиться и откуда пищу иметь и всякую школьную потребу приискать – того определить не умеют, только говорят: впредь указ будет» (Современник (архиепископ Иов) о цифирных школах. 1710 год) 3.

Никак оно не выходило по Лейбницу: неподготовленное общество не обнаруживало той самой скорой готовности к просвещению, какой был вправе ожидать от него автор знаменитого изречения «все к лучшему в этом лучшем из миров».

Из источников узнаем, что знаменитые петровские «Ведомости» – газетка в восьмушку листа, тиражом всего в 100 экземпляров и ценой в две копейки – порой не расходились и наполовину; некоторые книги, преимущественно учебники, печатались неслыханными для того времени тиражами – до полутора тысяч экземпляров, но спроса на них не было, и они штабелями оставались в типографиях, где их заливало первым же наводнением; из созданных по губерниям цифирных школ, куда велено было набрать «для науки молодых робяток из всяких чинов людей», те «робятки» бегут и бегут: с 1716 по 1722 год по всей России было записано учениками 2 тысячи человек, выучилось триста; что до самих школ, то их из сорока двух, учрежденных при Петре, к середине века осталось лишь восемь, а там позакрывали и их.

Культурный слой общества ничтожно мал, а подспудная приверженность старине неискоренима, – именно этим объясняется то, что начиная с петровских времен и всю первую половину XVIII века не центр, а окраина государства, – главным образом Киевщина, шире всего открытая европейским влияниям, – дает деятелей будущей литературы. Вообще же в течение всего XVIII века российскому сочинителю – вплоть до Державина, Дмитриева и Карамзина – как на роду было написано явиться на свет не в Москве и не в Петербурге, а весьма и весьма далеко от столиц, чтобы затем осуществить полную перипетий, в иных случаях просто невероятную в глазах современников, судьбу.

Такова биография и первого публициста петровской эпохи Феофана Прокоповича.

Феофан родился в 1681 году в Киеве в купеческой семье, учился в Киево-Могилянской академии – одном из лучших учебных заведений Южного края. На этом ординарная часть его биографии заканчивается – начинается неординарная. Окончив Академию, Феофан отправляется не куда-нибудь, а в Рим, чтобы поступить в «православную иезуитскую коллегию» (тогда было и такое). Учился любознательный малоросс столь успешно и оказался вскоре столь искушен в богословии, философии и древней литературе, что на него обращается благосклонное внимание самого Папы. Феофан принимает католичество и по выходе из коллегии учительствует в католических школах, но затем возвращается в Киев, вновь переходит в православие и получает место все в той же Киево-Могилянской академии. Он преподает пиитику и риторику, философию и богословие: по всем этим наукам им были составлены руководства, для своего времени замечательные полным отсутствием в них какой бы то ни было прежней схоластики. Здесь же он сочинил и поставил «трагедокомедию»»Владимир», где Креститель Руси отстаивает свое дело в борьбе с беспросветно темным и косным языческим жречеством, – аллегория, почти и не скрывавшая взгляда молодого высокообразованного богослова на современную ему церковную жизнь. Посвящена трагедия была Ивану Мазепе – гетману Украины и патрону, «добродию», Академии.

В скором времени, впрочем, молодого профессора красноречия увлекли за собой иные стихии. После Полтавской победы в 1709 году Киевом проезжал Петр; Феофан столь восторженно и энергично приветствовал его «Победной песнью» и церковной проповедью, что был немедленно приближен и возвышен – сначала до кресла ректора Киевской академии. С этой кафедры он отныне превозносит петровские преобразования и всячески обличает силы, им противостоящие, особенно в церковных кругах. Как сочинитель он совершает эволюцию от проповеди к публицистике, а от публицистики к сатире, – ив этом уже явно присутствует по-настоящему литературный элемент, тем паче что он еще и сочиняет какие-то «песенки», до нас, впрочем, не дошедшие. Постепенно в его выступлениях звучат уж совсем радикальные мысли: он оспаривает учение о превосходстве духовной власти над светской и даже авторитет духовенства в делах образования. Все это столь созвучно антицерковным настроениям Петра, что Феофану теперь просто прямая дорога в Петербург, ко Двору, куда он и был затребован в 1716 году. С этого времени Феофан Прокопович – главный пропагандист Двора; его положение лишь слегка пошатнется по смерти Петра, но затем поправится, и с российского политического Олимпа он уже не сойдет.

Петр свершил свое жизненное поприще, оставив по себе государство в таком состоянии, что и при полном своем равнодушии к управлению государством Екатерина I, войдя в дела, пришла в ужас и изумление: правительственные указы ее времени производят впечатление чрезвычайных мер, принимаемых во спасение крестьянства и страны в целом. Время крутых преобразований в России надолго закончилось: в течение следующей четверти века мы видим лишь разрушение институтов петровской государственной машины – не по торжеству какой-то реакции, а по той лишь причине, что в государственной казне не было средств для обслуживания этой машины.

Тем замечательнее, что правительство Екатерины доводит до конца последние петровские проекты, и уже в 1726 году в Петербурге открывается Императорская Академия наук, или, по-тогдашнему, «Десьянс-Академия».

Впредь всему тому, что в России будет учреждено, предстоит долгая жизнь.

Что до Академии, она начинает очень скромно: в ее штатном регламенте, подписанном еще Петром, значатся Президент, три десятка профессоров – все из Германии, один библиотекарь и четыре русских переводчика. Петр предполагал иметь здесь еще двенадцать российских студентов, но в России своих «студиозов» в таком количестве сразу не нашлось, и по нескольку учеников, вслед за учителями, в первые годы выписывали из Германии же. Впрочем, ни тогда, ни в последующие десятилетия особой проблемы в том не видели; настанет время, и «немецкий элемент» в Академии, по общему мнению, изживет себя, но пока он с великой пользой работает на российскую науку: семейство математиков Бернулли, Леонард Эйлер, историки Миллер, Байер и Шлецер, библиографы Л. и И. Бакмейстеры и многие другие академики – выходцы из Германии петербургскими своими трудами положили начало целым отраслям научного знания в России.

С Академией наук в России образовался не только общенациональный научный, но и литературный центр. Здесь устроена типография – самая большая в России; она, а долгое время только она, обслуживала и науки словесные; здесь же работала и единственная на тогдашний Петербург книжная лавка. Впрочем, развития литературного элемента в культуре пока не видно, и причины того лежат в обществе.

Общество и культура послепетровского времени являют собой Вавилон со все углубляющейся пропастью между наречиями и, следовательно, субкультурами и людьми. В церкви говорят на старославянском; в государственных присутствиях – на том, что получилось после наплыва в русский немецкого, и вообще государственный лексикон с его прокурорами, обер- прокурорами и ратушами, Берг-, Мануфактур- и Юстиц- коллегиями сплошь онемечен; без немецкого не обойтись и в армии, а что до флота, то весь его технический лексикон пришел из Голландии, и, как выяснится, это очень затрудняет подготовку русского матроса; официальный язык науки – латынь; начинающаяся литература явно тяготеет к украинизмам и полонизмам, а силлабическая система стихосложения, господствующая в поэзии, целиком и полностью заимствована из Польши; на улице и в быту люди говорят на том «природном» русском, что от века развивался сам собой; между тем у знати в моду начинает входить французский, и для многих дворянских семей он скоро сделается первым языком.

В 30 – 40-е годы язык науки и культуры у официального Петербурга – немецкий: «Санкт-Петербургские Ведомости», издаваемые Академией с 1727 года, первый год и печатались-то только на немецком, лишь на втором году стали с основного, немецкого, издания делать сильно сокращенный русский перевод, – таким двойным изданием газета выходила и в дальнейшем. Впрочем, на русское издание и спросу-то особого не было: выясняется, скажем, что из посланных в Москву в 1728 году двадцати экземпляров «Санкт-Петербургских Ведомостей» лишь «пять было продано годовым подписчикам, а на 1729 г. сверх прежних пяти подписчиков оказалось новых пять или шесть, да и те жаловались на дороговизну газеты» 4.

В послепетровском сверхмилитаризированном государстве культура финансируется, конечно же, по «остаточному принципу», – как то, впрочем, тогда делалось и в других странах. В любом случае интересна дошедшая до нас роспись российского государственного бюджета на 1734 год, где читаем, что при 8 млн. рублей годовых расходов по отдельным статьям шло: на армию и флот 6 млн. 478 тыс. рублей; на содержание Двора и на казенные постройки – соответственно 260 и 256 тыс. рублей; на центральное управление – 180 тыс.; на дела Коллегии иностранных дел – 102 тыс.; на придворное конюшенное ведомство – 100 тыс.; на жалованье высшим государственным сановникам – 96 тыс.; на две академии – наук и морскую – 47 тыс.; на жалованье учителям средних школ и почему-то проходящим по той же статье геодезистам – 4,5 тыс. рублей.

Со временем, однако, в культуре завязывались новые узлы. Анна Иоанновна дарует дворянству право получать домашнее образование под условие являться время от времени на специальные смотры и подвергаться экзаменам; другими указами предписывалось открывать школы для детей фабричных рабочих и даже обучать солдатских детей в особых школах и за казенный счет. Но главным событием российского просвещения в это время было учреждение Санкт-Петербургского Шляхетного кадетского корпуса: год открытия корпуса – 1732 – можно считать и важной вехой в истории российской литературы.

«Сим первым полезным учебным заведением Россия обязана Немцам. В царствование Анны Иоанновны, когда они у нас неистовствовали, безжалостно терзали Россию, грабили ее, унижали, был однако же между ними один знаменитый муж, который не довольствовался дарить наше отечество победами, но и думал о внутреннем его благе. Имя Миниха ярко блестит среди воспоминаний того мрачного времени.

Его мыслию создано, его стараниями, попечениями устроено первое в России военное училище. При недостатке в средствах к домашнему воспитанию, при стремлении сравниться в познаниях с господствовавшими тогда Немцами, лучшие дворяне, самые вельможи почитали милостию определение детей в Сухопутный Шляхетный кадетский корпус, как он тогда назывался. Знатные и иностранцы, разумеется, в сем случае предпочитались. Впоследствии, при Елисавете Петровне, когда основатель корпуса Томился в ссылке, рассадник просвещенных воинов, им насажденный, процветал все более и более, и даже наследник престола был назначен его шефом…

…Под его управлением образовались в корпусе почти все государственные люди, прославившие царствование Екатерины II…» 5.

Идея была в том, чтобы готовить российское дворянство не только к военной, но и к гражданской службе, а с тем вместе и к придворной жизни. Это означало, что на место сугубого утилитаризма, в каковом дворянство воспитывалось при Петре, пришли новые цели: стали говорить о российском «жантильоме» – дворянине, который к месту и на поле брани, и на службе, и в аристократическом салоне, и у себя в поместье; он, должен быть всесторонне обучен, иметь отменные манеры и быть справным в фехтовании, верховой езде и танцах. В программе новообразованного Кадетского корпуса поэтому в одном ряду с фортификацией и артиллерией стоял «гуманиор» – история, география, право, словесность и языки, танцы и декламация; при этом, что уж было совсем в новинку, кадетам предоставлялось право иные курсы выбирать по собственному вкусу и разумению, – не первые ли шаги в том процессе «раскрепощения дворянства», который длится до Екатерины II и ее «Жалованной грамотой дворянству» завершается?

С падением Миниха из Корпуса были удалены немцы и немецкое жестковатое начало уступило место началу французскому, а идеалом становится Версаль и парижский аристократический салон. Кадетам теперь разрешено посещать не только придворные, но и непридворные балы: здесь у них встречи и знакомства, разговоры и амуры, общение с русской аристократией и иностранцами…

Ясно, что надо всем этим уже витает дух литературы, изящной словесности. Так оно и было. Студенты Корпуса пишут оды и рассуждения, а во время практики – ее проходили при Дворе – подносят эти сочинения Анне Иоанновне; они учатся декламации и упражняются в ней в придворном театре; для них устроена библиотека, куда выписаны иностранные газеты и журналы.

  1. Ср. мнение Д. С. Лихачева о царствовании Петра как о наиболее нелитературном периоде в истории России.[]
  2. Цит. по: С. Князьков, Очерки из истории Петра Великого и его времени, СПб., 1914, с. 478, 486.[]
  3. Цит. по: А. С. Архангельский, Русская литература XVIII века, кн. 1, Казань, 1911, с. 17.[]
  4. См.: П. Н. Берков, История русской журналистики XVIII века, М.-Л., 1952, с. 63 – 64.[]
  5. »Воспоминания Ф. Ф. Вигеля», ч. 1, М., 1864, с. 13 – 14. []

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №4, 1999

Цитировать

Никуличев, Ю. Слово и словесность на пути к литературе / Ю. Никуличев // Вопросы литературы. - 1999 - №4. - C. 110-134
Копировать