Слезинка ребенка в канун ХХI века

В прошлогоднем июньском номере «Нового мира» в своей, как всегда, интересной рубрике «Периодика» А. Василевский пишет о статье Карена Степаняна «Борис Годунов» и «Братья Карамазовы» («Знамя», 1999, № 2), в частности, следующее: «Среди прочего исследователь обращает наше внимание на то, что известное и, как правило, некритически воспринимаемое высказывание о «слезинке ребенка» вложено Достоевским в уста персонажа (Ивана), обладающего своим специфическим мировоззрением, не тождественным авторскому» (с. 237).

Признаться, специального намерения «обратить наше внимание» на то, что «слезинку ребенка» нужно переатрибутировать «персонажу», я у К. Степаняна не обнаружил, но так или иначе Достоевского и Ивана Карамазова он тоже довольно энергично противопоставляет. Расхождения между ним и А. Василевским мне не столь интересны. Главное, что оба они игнорируют общеизвестное. (Возможно, впрочем, что пример К. Степаняна и побудил А. Василевского понять классика так, как он его понял.)

Общеизвестным я считаю полное смысловое сходство «высказывания о «слезинке ребенка», вложенного Достоевским в уста Ивана в пятой книге романа «Братья Карамазовы», напечатанной в «Русском вестнике» в мае – июне 1879 года, с одним высказыванием самого Достоевского из его знаменитой пушкинской речи, произнесенной 8 июня 1880 года. Сравним. Иван обращается к Алеше: «…представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!

– Нет, не согласился бы, – тихо проговорил Алеша.

– И можешь ли ты допустить идею, что люди, для которых ты строишь, согласились бы сами принять свое счастие на неоправданной крови маленького замученного, а приняв, остаться навеки счастливыми?

– Нет, не могу допустить» (ХIV, 223 – 224)¹.

А вот сам Достоевский говорит битком набившим зал слушателям своей пушкинской речи: «Позвольте, представьте, что вы сами возводите здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой. И вот представьте себе тоже, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь одно человеческое существо, мало того – пусть даже не столь достойное, смешное даже на иной взгляд существо, не Шекспира какого-нибудь, а просто честного старика, мужа молодой жены, в любовь которой он верит слепо, хотя сердца ее не знает вовсе, уважает ее, гордится ею, счастлив ею и покоен. И вот только его надо опозорить, обесчестить и замучить и на слезах этого обесчещенного старика возвести ваше здание! Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом условии? Вот вопрос. И можете ли вы допустить хоть на минуту идею, что люди, для которых вы строили это здание, согласились бы сами принять от вас такое счастие, если в фундаменте его заложено страдание, положим, хоть и ничтожного существа, но безжалостно и несправедливо замученного, и, приняв это счастие, остаться навеки счастливыми?» (ХХVI, 142).

К процитированному мной фрагменту из «Братьев Карамазовых» в 30-томном Полном собрании сочинений Достоевского, которым пользовался и К. Степанян, имеется примечание: «Сходную мысль Достоевский высказывает в речи о Пушкине» (ХV, 555). К цитации из пушкинской речи в свою очередь есть примечания, отсылающие к соответствующим страницам романа: «Ср. со словами Ивана, обращенными к Алеше, в главке «Бунт» книги «Pro и contra» романа «Братья Карамазовы»: «…представь, что ты сам возводишь здание судьбы человеческой…» и т. д.; «В «Братьях Карамазовых» сходным вопросом к Алеше закончил Иван свое рассуждение о построенном на страдании здании человеческой судьбы: «И можешь ли ты допустить идею…» и т. д. (ХХVI, 499).

В тексте, приведенном из речи о Пушкине, вместо «слезинки ребенка» фигурируют «слезы… обесчещенного старика» (ясно, что сказанное о «старике» тем более относится к «ребенку»), поскольку все размышление Достоевского о цене осчастливливания человечества связано здесь с Татьяной Лариной: по какой причине, выйдя замуж за «старика генерала» и не любя его, а любя Онегина, она все-таки осталась верна мужу. «Скажите, могла ли решить иначе Татьяна, с ее высокою душой, с ее сердцем столь пострадавшим…» и т. д. (ХХVI, 142), – слышим от Достоевского сразу после процитированных мной слов. 8 июня 1880 года, извещая жену письмом, какой триумф вызвала на пушкинском празднике его прочитанная этим утром речь, Достоевский особо отмечает: «Все, что я написал о Татьяне, было принято с энтузиазмом. (Это великая победа нашей идеи над 25- летием заблуждений!)» (ХХХ. кн. 1, 184). К этим строкам опять-таки сделано примечание: «Очевидно, Достоевский имел в виду прежде всего то место своей речи, где говорится, «почему Татьяна не пошла с Онегиным»… Поступок Татьяны приобретает в глазах автора «Братьев Карамазовых» высокий нравственно- философский смысл. «Позвольте, – восклицал Достоевский, обращаясь к аудитории, – представьте, что вы сами возводите здание…» Затем знакомая нам цитата приводится (с небольшими сокращениями) до фразы: «Вот вопрос», после чего (в скобках) указывается: «ср. со словами Ивана Карамазова, что будущая высшая гармония не стоит «слезинки хотя бы одного только <…> замученного ребенка» – наст. изд., т. ХIV, стр. 223″ (ХХХ. кн. 1, 355 – 356).

Возникает вопрос: для кого пишутся комментарии к авторитетным научным изданиям классиков? Неужто только для читателей, а не для профессиональных литературоведов? Почему же ни А. Василевский, ни К. Степанян никак на эти комментарии не отреагировали, даже их не упомянули. Убежден: уж кто-кто, а Карен Степанян не заплутается в дебрях 30-томного Полного собрания сочинений Достоевского, прекрасно ориентируется и в дефинитивных текстах писателя, и в черновых вариантах, и в подготовительных материалах, и во всем научном аппарате, включая постраничные примечания с их нередкими знаменательными отсылками, тем более – перекрестными. Так что единственное, что мне непонятно: почему в своей статье в «Знамени» (в рубрике «Пушкинские чтения») К. Степанян, углубившись в тему «слезинки ребенка», хранит гробовое молчание о пушкинской речи Достоевского – о том ее месте, где сам писатель говорит о слезинке то же, что Иван Карамазов.

Сопоставительное цитирование высказывания Ивана и соответствующего отрывка пушкинской речи, надеюсь, убедило читателя, что А. Василевский просто фактически не прав, объявляя, что в «слезинке ребенка» проявилось лишь «специфическое мировоззрение»»персонажа», «не тождественное авторскому». Суждения о «слезинке» автора и персонажа как раз тождественны.

Причудливая же позиция К. Степаняна не позволяет обойтись без некоторых дополнительных замечаний.

Приводится «запись» 1876 года из «рабочей тетради» Достоевского: «Людовик 17-й. Этот ребенок должен быть замучен для блага нации. Люди некомпетентны. Это Бог. В идеале общественная совесть должна сказать: пусть погибнем мы все, если спасение наше зависит лишь от замученного ребенка, – и не принять этого спасения. Этого нельзя, но высшая справедливость должна быть та. Логика событий действительных, текущих, злоба дня не та, что высшей идеально- отвлеченной справедливости, хотя эта идеальная справедливость и есть всегда и везде единственное начало жизни, дух жизни, жизнь жизни» (24; 137)». Исследователи и комментаторы Полного собрания сочинений, продолжает К. Степанян, считают эту запись «одним из первых подступов к кругу идей»»Братьев Карамазовых» (с. 187) ². В действительности то, что «считают» комментаторы, гораздо конкретней: относится лишь к словам «…пусть погибнем мы все, если спасение наше зависит лишь от замученного ребенка…» (они и названы «записью»), и «круг идей…» уточнен: «…идей, развитых в главе «Бунт» романа «Братья Карамазовы». А главное, в комментарии есть вторая фраза: «Она («запись». – С. Л.) отчетливо вскрывает связь этого последнего романа Достоевского с «Дневником писателя» и его публицистикой 1870-х годов на темы «текущей злобы дня» (ХХIV, 438). Эта фраза про «отчетливую»»связь» собственных взглядов Достоевского (пушкинская речь и была в августе 1880 года напечатана в «Дневнике писателя») с монологом Ивана в «Бунте» К. Степаняном опущена. Тем не менее на той же странице К. Степанян цитирует также и черновой набросок диалога Ивана с Алешей, где Иван, с одной стороны, поминает «Louis ХVII», а с другой – спрашивает собеседника: «Если б ты создавал мир, создал ли бы ты на слезинке ребенка с целью в финале осчастливить людей, дать им мир и покой?» (15; 229)».

Разве прочтение всего этого не подсказывает однозначного вывода, что автор (Достоевский) передал персонажу (Ивану) свою любимую мысль? К. Степанян, однако, приходит к иному выводу. По Достоевскому, утверждает он, «любые жертвы во имя будущего общего блага должны отторгаться человеческой совестью и не подлежат оправданию ни в каком случае». (Откуда он взял, что Достоевский отвергал «л ю б ы е жертвы» (то есть не только жертвы безгрешными детьми и «несправедливо замученными»»существами»), – неизвестно. К примеру, русско-турецкую войну 1877 года, стоившую России немалых «трудов, крови и усилий» и могущую привести к такому «благу», как занятие нами Константинополя, Достоевский считал «великим христианским делом» – см. ХХVI, 82, 83, 86.) Излагая далее кредо Достоевского, К. Степанян констатирует: «Человеческая история пока не обходится без жертв… но принять их – значит, окончательно погубить себя и мир вокруг. Кто же склонен принять?» (с. 188). Сам же К. Степанян и отвечает на свой вопрос: это «не непосредственные исполнители и убийцы, те вообще не рассуждают… а теоретики, оправдывающие «кровь по совести»… Обычно это люди героико-романтического склада (в конце следующей страницы Иван Карамазов будет назван «героем- романтиком». – С. Л.), обличающие несовершенство и несправедливое устройство мира и призывающие к его переделке насильственным путем», они же (или: а также – это у К. Степаняна неясно) люди открытого Достоевским «хищно-героического» типа» (с. 188). «Итогом и результатом сколь угодно красивых героических обличений, призывов и действий почти всегда являются слезы и страдания невинных. И Борис Годунов, и Григорий Отрепьев, и их «продолжатель» – Иван Карамазов – принадлежат именно к этому «хищно-героическому» типу» (с. 189).

1. Здесь и далее римской цифрой в скобках указывается том издания: Ф. М. Д о с т о е в с к и й, Полн. собр. соч. в 30-ти томах (1972 – 1990), арабской цифрой – номер страницы.[↩]
2. Здесь и ниже в скобках указана страница статьи: Карен С т е п а н я н, «Борис Годунов» и «Братья Карамазовы». – «Знамя», 1999, № 2.[↩]