«Скупой рыцарь» — «The Covetous knight»

Сравнительная поэтика

Шекспировская мастерская

Эрнест АКИМОВ

«СКУПОЙ РЫЦАРЬ» — «THE COVETOUS KNIGHT»

Пушкин назвал свою маленькую трагедию «Скупой рыцарь», указав на английский источник «The Covetous Knight». Между тем глагол to covet (от которого происходит прилагательное covetous) значит «сильно желать, вожделеть, алкать (to desire greatly, eagerly and unlawfully or culpably) того, что тебе по праву не принадлежит» — имущество или женщину. Источник последнего уточнения понятен, это знаменитая десятая заповедь Ветхого Завета: «Не возжелай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего <…> ничего, что у ближнего твоего» (Исход. 20, 15-17). В английской King James (Библии) это место читается: «Thou shalt not covet thy neighbour’s house, thou shalt not covet thy neighbour’s wife», то есть с искомым глаголом.

Английское covetous восходит через coveitus — cobeitus к латинскому cupuditosus, то есть буквально «обуянный Купидоном, страстно желающий, стремящийся, вожделеющий, пылающий», что связано с латинским cupio — «страстно желаю, люблю, горю», славянским кип, кипеть, купала и индоевропейским kup — «переливаться через край, кипеть, страстно желать, стремиться, мчаться». Пушкинскую ассоциацию «covetous» со «скупой» не хочется считать ошибкой переводчика — скорее, догадкой поэта-этимолога, а его заглавие «Скупой рыцарь (сцены из Ченстоновой трагикомедии The covetous knight)», сближающее «скупой» и «covetous» блестящей «этимологической фигурой» (cup — скуп), работающей в пространстве разных алфавитов и языков, приемом, сходным с эпиграфом ко второй главе «Евгения Онегина» «O rus!.. Hor. — О Русь!» (rus — Русь; rus из Горация — «деревня»).

Поскольку ссылка на Ченстоновую (William Shenstone) трагикомедию является мистификацией (ничего похожего на «Covetous knight» У. Шенстон, второстепенный поэт первой половины XVIII века, не писал)[1], исследователи со времен И. Тургенева («чисто английская, шекспировская манера» — фраза из его письма П. Анненкову от 2 февр. 1853 года) считали «Скупого рыцаря» шекспировским произведением, по крайней мере с точки зрения фразеологии[2]. Однако у Шекспира словосочетание «covetous knight» не было обнаружено и само прилагательное «covetous» встречается, если верить Л. Аринштейну, два раза[3]: в хронике «King Henry V», в которой благородный король говорит о своем вожделении не к золоту, но к чести («I am not covetous for gold…. covet honor»), и в трагедии «Julius Caesar», в которой Брут, ругая жадного Гая Кассия, отказавшего ему в деньгах в решительную минуту, почти рифмует его имя с нужным нам словом «covetous»: «Should I have answered Gaius Cassius so / When Marcus Brutus grows so covetous…» Ни король Генрих V, ни два молодых заговорщика никакого отношения к «Скупому рыцарю» не имеют.

У Шекспира есть текст, герой которого вполне мог быть назван «the covetous knight»: и само описание поведения героя словно является дефиницией греха, ненасытной и преступной, ведущей к гибели алчбы. Шекспир, словно зная купидоновскую этимологию английского «covet», описывает героя, обуянного этим римским богом вожделения и сладострастия. Понятно, что в самом шекспировском тексте слово «covet» не только обыгрывается, но и звучит непосредственно. Герой этот — Тарквиний из поэмы Шекспира «The Rape of Lucrece». Само название могло бы привлечь исследователей лексемы «covet» у Шекспира. Слово «rape» — «хищение, грабеж, уничтожение, изнасилование» — связано с латинским гнездом rapio — raptum — rapidus, предполагающим значение быстрого, жадного похищения, пожирания, хватания. Да и в английском языке есть восходящее к «rape» прилагательное «rapacious» — «жадный, прожорливый, похотливый».

Имя Lucretia связано с латинским биномом Lux — Lucrum со значением света, увеличения, расширения, прибытка. Именно такой «Lucrum» хочет урвать стремительно-похотливый Тарквиний. О таких говорится в начале поэмы как о тех, которые «жаждут тщетной прибыли» («those that much covet are with gain so fond»; отметим, что «covet» здесь выполняет функцию не глагола, а прилагательного «covetous»), «жаждут» приобретения того, что им не принадлежит, теряют. Упускают уже приобретенное, надеясь на большее, остаются с меньшим или ни с чем, так что от этого скудно-богатого приобретения они оказываются банкротами («they prove bankrupts in their poor-rich gain»). Собственно в этих двух строфах (20-21) не только осуждается будущее преступление Тарквиния, но и дается пространное описание его страсти (covet) — чрезмерной страсти к обладанию запретным, неизбежно ведущей к утрате состояния, чести и самой жизни. Автор словно занимается расшифровкой старинной английской пословицы, связанной с нашим словом: «Who covets all, loses all» — «Жаждущий всего, все потеряет».

Итак, неистовый, пышущий похотью (lust — breathed), стремительный, несущийся на крыльях нечистого желанья (borne by the wings of false desire), страстно желающий объять стан Лукреции своим пламенем (aspire to girdle with embracing flames) Тарквиний не только как бы охарактеризован глаголом «covet» (то есть covetous knight), не только воплощает этимологию covet — cupid, но и является художественной и очень живой иллюстрацией самой страсти, греха, который по-латыни называется avaritia (первое значение — «жадность, похоть», второе — «скупость», в христианском обиходе — «чрезмерная привязанность к земному»).

Скупой рыцарь Пушкина вроде бы не похож ни на Купидона, ни на Тарквиния. Однако вспомним:

Как молодой повеса ждет свиданья

С какой-нибудь развратницей лукавой

Иль дурой, им обманутой, так я

Весь день минуты ждал, когда сойду

В подвал мой тайный, к верным сундукам.

Я каждый раз, когда хочу сундук

Мой отпереть, впадаю в жар и трепет.

Не страх… но сердце мне теснит

Какое-то неведомое чувство.

Нас уверяют медики: есть люди

В убийстве находящие приятность.

Когда я ключ в замок влагаю, то же

Я чувствую, что чувствовать должны

Они, вонзая в жертву нож: приятно

И страшно вместе

(отпирает сундук).

Вот мое блаженство.

Здесь, как и у царя Тарквиния, эротическое желание, страсть к обогащению (lucrum) и сладострастный ужас убийства слиты воедино. У Шекспира любовное нетерпение героя сравнивается с нетерпением захватчика-обладателя и убийцы. У Пушкина нетерпение узреть золото, на глазах увеличивающееся в объеме, окрашено в эротические и садистские тона. Даже экипировка двух скупых / covetous рыцарей аналогична. Оба при мечах, к заповедному сокровищу (небу их помыслов — «heaven of his thought», по Шекспиру) они следуют в темноте при свете факелов. Оба обуреваемы страхом и желанием. У Шекспира диалектика сладострастия и страха представлена подробнее. Тарквиний «is madly tossed between desire and dread». Не просто «приятно и страшно вместе», а «страх насилия постепенно подчиняется сладкой лести желания». Тарквиний изгоняет свой страх следующим резоном — кто же боится утонуть, когда под ним великое сокровище («who fears sinking where such treasure lies»). Старый Барон буквализирует эту метафору, он на самом деле спускается в подвал к своему сокровищу, при этом томится нетерпением и страхом, как молодой любовник, как Тарквиний.