История одного поколения. Маргарита Хемлин

Лидия ХЕСЕД

История одного поколения

Маргарита Хемлин

Маргарита Хемлин впервые заявила о себе как писатель в 2005 году, когда в журнале «Знамя» появился цикл ее рассказов «Прощание еврейки». К своему дебюту она шла долго: сначала был литературный институт и семинар поэзии «под началом» Льва Озерова, потом — театральная критика и работа на телевидении…

Подборка с интригующим названием не прошла незамеченной. Те, кто ожидал эмигрантской или диссидентской прозы на тему, потерявшую всякую актуальность после четвертой волны, ошиблись. Проза Маргариты Хемлин есть погружение с головой в полузабытый, уже почти чужой мир провинциального городка, любование вещами из бабушкиного сундука, наслаждение неповторимым, не описанным ни в одной книге языком еврейского местечка, и все это — на фоне послевоенных лет, полных смуты, тревоги, истерии, о которых Хемлин впервые написала с удивительным спокойствием как о данности, которую нужно просто пережить.

Между тем в свете новой старой моды на документальную прозу книги Хемлин стали открытием для читающей публики. В 2007 году писательница была удостоена ежегодной премии журнала «Знамя» за повести «Про Берту» и «Про Иосифа». Годом позже она получила «Большую книгу» за сборник рассказов «Живая очередь», а еще два года спустя, в 2010-м, попала в финал «Русского Букера» с романом «Клоцвог».

Книги Маргариты Хемлин — о людях, «которые были миллионом, которых смахнули как пыль», об ушедшем поколении, которое оживает в рассказах и вещах. Это возможность «поговорить о своих корнях, о себе, подумать о том, что мы живем каждую секунду и можем расстаться так и не понятыми своими близкими, детьми»[1].

Желая перенести на бумагу воспоминания своих родных и знакомых, Хемлин, по сути, создает историческую хронику, которая рассказывает о временах, с одной стороны, не столь давних (30-70-е годы XX века), с другой — намеренно стертых из памяти современников, а молодому поколению известных лишь по книгам. Она, как запоздалый пассажир, прыгает в последний вагон уходящего поезда, стремясь через рассказы стариков запечатлеть и воспроизвести с поразительной точностью целую эпоху. Так, повесть «Про Берту» начинается с описания репрессий 30-х годов, вынуждающих главную героиню и ее семью метаться между Москвой, Биробиджаном, Поволжьем и Донбассом. В романе «Крайний» Хемлин с почти летописной отрешенностью изображает первые годы войны и Холокост в отдельно взятом городке, со всеми ужасами предательства, бесчеловечной жестокости и страха, которые переживает маленький Нисл Зайденбанд. Повесть «Про Иосифа» и роман «Клоцвог» посвящены послевоенным годам, которые были отмечены для героев не радостью победы, а новыми трудностями, связанными с неустойчивостью быта, общества, власти — жизни в целом: Хемлин не забывает упомянуть ни о процессе космополитов, ни о деле врачей, которые многого стоили ее героине Майе Клоцвог.

Как истинный историк, Хемлин избегает оценки событий. Не стремятся к подобной оценке и люди, живущие в ее повестях и романах, потому что, как неизменно повторяет одна из хемлиновских героинь, «дело не в этом». Память о людях и о времени лучше всего, по мнению писательницы, раскрывается в вещах. Словно из волшебного чемоданчика достает Хемлин то, что наполняло мир ее родителей и их современников: так появляется и волчок дредл, который крутит Иосиф, сидя у развалин своего домашнего музея, и швейная машинка Берты, которая не раз спасала свою хозяйку от голода, и старенькая печатная — Оптима, на которой стучала клавишами Майя Клоцвог. Помня о том, что вещи суть прежде всего свидетели прошлого, Хемлин наделяет этим знанием и своих героев. Чем иным объяснить собирательство Иосифа, как не стремлением вернуться к истокам еврейской культуры и в древних текстах Торы найти ответы на вопросы о Боге, вере и смысле своей окончательно запутавшейся жизни? Чем абсурднее его тяга к ветхим пыльным талесам и ржавым подсвечникам, тем трагичнее непонимание родных, считающих его «сионистом, из-за чьих бумажек вся жизнь может пойти насмарку». Между тем в сгорбленной фигуре Иосифа, склонившегося над священной книгой, в которой он не разбирает и буквы, и кроется разгадка всех героев, которые в эпоху смуты «ищут опору там, где надеются ее найти. И находят в истории своего народа»[2].

Цель этого поиска — ответ на вопрос, переходящий у Хемлин из книги в книгу, — на вопрос об «особом роде странности — быть евреем». Каждый из ее героев решает его по-своему, по-иному. Майя Клоцвог воспринимает свое еврейство как источник неприятностей, неурядиц, политических и житейских проблем и пытается от него отречься: уезжает из родного города, не стремится поддерживать отношения с родственниками, которые за глаза называют ее чужой, заставляет сына говорить только по-русски. В итоге этот страх передается младшей дочери, Элле, которая пытается «разоблачить как евреев» собственных родителей. Герой романа «Крайний», Янкель Цегельник, напротив, пытается спасти свой народ даже после войны, видя, что жизнь его не улучшилась. Впрочем, свою революцию он готовит один, в то время как другой герой романа, Нисл Зайденбанд, предпочитает плыть по течению и быть евреем настолько, насколько позволяют обстоятельства. Берта волей судьбы вовсе становится немкой, переехав в Поволжье и заведя роман с немецким офицером. Ответа на то, какой путь правильный, Хемлин, увы, не дает, позволяя своим героям самостоятельно сделать еще один шаг к постижению себя.

Предоставив героям свободу выбора, Хемлин подчеркивает, что ей интересны яркие человеческие судьбы, а не судьба еврейского народа в целом. Как говорит она сама, «я пишу про евреев, как про людей. Я не хочу, чтобы это были еврейские рассказы»[3]. Вместе с тем, черпая материал из рассказов стариков, помнящих об исчезнувших украинско-еврейских поселениях, она воссоздает на страницах своих книг тот мир, в котором жил мальчик Мотл Шолома Алейхема или Беня Крик Исаака Бабеля. Так появляется в повестях и романах Хемлин городок Остер, в котором родился ее отец; шумным и деловым, даже в военные годы, предстает ее родной Чернигов с переполненным базаром и вечно спешащим рабочим людом; сказочным и совершенно необычным кажется Чернобыль (о котором последние двадцать пять лет в принципе странно читать как о живом городе). А где-то далеко, так, что кажется недостижимой, стоит в победном блеске Москва. Жители этих, максимально удаленных от нее, мест — часовщики, столяры, торговцы, аптекари и другие «обычные люди» — мыслят по-особому и говорят на особом языке. Легко перескакивая с русского на идиш, они разбавляют свою речи ласковыми «тателе», «мамеле», «зуннеле», изредка мелькают в их рассказах обрывки древних молитв. И на фоне безуспешных попыток Нисла Зайденбанда прочесть «Шма Израель» или несвязного бормотания Иосифа над древними книгами хоть раз звучит в речи каждого из героев риторический и тем более горький возглас «О вейзе мир!» (О горе мне!), как бессильный крик о помощи. Тут же эту печальную ноту перебивает веселый суржик — удивительный, никем не описанный язык, родившийся из причудливой смеси русского с украинским, щедро сдобренной шутками и пословицами. Давая возможность героям показать свое мастерство, Маргарита Хемлин регулярно устраивает им словесные перепалки, такие, как вот эта — из рассказа «Лазарь и Карп»:

— Сколько стоит?