Сердитое бессилие и эстетический субъективизм

Говорить о том, что субъективизм несовместим с подлинно научным и художественным познанием, что в своих многообразных проявлениях он с неизбежностью ведет к волюнтаризму и произволу, оправданию и обоснованию модернизма, – значит говорить далеко не новые, многократно подтвержденные исторической практикой истины. И все-таки не говорить об этом нельзя. Несмотря на заметные положительные сдвиги, происшедшие за последние годы в нашей эстетической теории, субъективизм не исчез. Как и все, что существует, но явно обречено на неминуемое вымирание, субъективизм лавирует, приспосабливается к новым обстоятельствам, как говорится, «меняет кожу», клянется в верности научным принципам, пытается подкрепить свою позицию цитатами из произведений непримиримых противников субъективизма – Маркса и Ленина.

Прочтите статью А. Нуйкина «Еще раз о природе красоты» и вы многое поймете в психологии и тактике эстетического субъективизма. Для А. Нуйкина субъективизм не является ни антинаучным, ни антиреалистичным. Больше того, он видит в нем единственную силу эстетического прогресса. Ему кажется, что для полного успеха сейчас недостает только одного – способности преодолеть робость, страх перед опасностью, что тебя причислят к лику субъективистов. Поэтому А. Нуйкин призывает покончить с трусостью, нерешительностью и предлагает рассматривать свою статью «как попытку вырваться из пут этого страха» (стр. 95).

Его призыв не остался гласом вопиющего в пустыне. Обратимся к откликам на статью А. Нуйкина, помещенным в «Вопросах литературы», 1966, N 8. М. Каган в статье «Об эстетической оценке, эстетической ценности и фантазиях на эстетические темы» стремится воздать должное «молодому задору», «смелости мысли» (стр. 91) А. Нуйкина, дерзнувшего с такой отчаянной решимостью поставить точки над «и». Б. Рунин в статье «Эффект художественности» пишет: «Не так-то часто наши теоретики столь самоотверженно вызывают огонь на себя во имя торжества истины» (стр. 99).

Однако М. Каган упрекает А. Нуйкина в «отсутствии дисциплины мысли», «теоретической незрелости» (стр. 96), сведении эстетического к одним лишь эстетическим чувствам и превращении эстетики в раздел психологии. М. Каган полагает, что А. Нуйкин чрезмерно тороплив, «темперамент»»заносит» нашего теоретика на логическом «вираже» и приводит к суждениям легкомысленно-неосмотрительным» (стр. 93).

Таким образом, начав за здравие, М. Каган, Б. Рунин кончили за упокой. И нелегко сказать, что же в конечном счете остается от нуйкинского молодого задора, живости и смелости его мысли, рождавших «чувство искренней радости… что в нашу науку входит новый свежий ум…». Возникает старый вопрос: а был ли мальчик?

Обратимся к рассмотрению некоторых теоретических положений участников дискуссии.

Иные из них считают верхом отваги и смелости защиту субъективности. Подобный взгляд следует считать явным недоразумением. Ни один теоретически грамотный человек не считает и не может считать защиту субъективности первородным грехом, а, напротив, считает естественным правомерным шагом. Субъективность и субъективизм – не только различные, но во многом противоположные понятия. Творческая субъективность – неотъемлемый элемент художественной деятельности. Белинский, например, высоко ценил творческую субъективность Гоголя, видя в ней пафос обличения, выразившийся в «Ревизоре» и «Мертвых душах» с неподражаемой силой. Что же касается субъективизма – это совсем иное дело. Субъективизм означает односторонность, произвол, искажение истины, идеалистическое воззрение, признающее единственной основой всего сущего мое «я». Субъективизм неотделим от субъективного идеализма.

Когда А. Нуйкин утверждает, что нет никакой объективной красоты, что она существует только в сознании, что вообще в жизни нет ничего эстетического, кроме наших эстетических чувств, он защищает не творческую субъективность, а самый неприкрытый субъективизм, отрывающий эстетическое чувство от эстетических объектов, не признающий самый факт существования эстетических объектов.

Ф. Кондратенко прав, заявляя: то, что пишет А. Нуйкин, не ново и не оригинально. Чтобы в этом убедиться, придется заглянуть в историю развития эстетической мысли.

В «Критике способности суждения» Кант утверждает: эстетическое есть не что иное, как наше представление; независимо от нашего представления, созерцания эстетическое не существует, оно есть принадлежность нашего представления.

Иначе говоря, для Канта нет эстетического предмета, есть лишь эстетическое представление. Существование прекрасного предмета, произведения, доставляющего нам эстетическое наслаждение, по Канту, допустить невозможно. Существует не предмет, обладающий эстетическими свойствами, а только мое чувство, мое эстетическое представление. Вне этого чувства, представления нет ничего эстетического. Но мысль Канта на этом не закончена. Окончательные выводы об эстетическом делать пока что преждевременно. Далее Кант выдвигает существенное противоположение: эстетическое не есть признак, содержащийся в представлении, а есть свойство, которое принадлежит представлению только по отношению к определенной способности в нас. Эстетическое есть тот признак, то свойство, которое мы прибавляем или присоединяем к представлению.

В этом суждении имеется некое трудноуловимое рациональное зерно. Рациональное содержится в одном слове: прибавляем или присоединяем. В так называемом «чистом представлении», в представлении, которое не связано с созерцанием какого-нибудь предмета, нет ни грана того, что называется эстетическим. Само по себе, утверждает Кант, никакое представление не эстетично. Эстетичным оно становится только благодаря созерцанию того, что следовало бы назвать эстетическим предметом. Он отказывается от прямого признания объективности эстетического предмета. Ведь если никакое представление само по себе не эстетично, если оно становится эстетичным лишь в результате прибавления к нему чего-то, тогда следует прямо сказать, откуда оно взялось. Данное «что-то» не есть чистая, бессодержательная абстракция, в нем выражен определенный признак состояния представления, которое обусловлено чувственным содержанием реального предмета. Как бы Кант ни упрятывал признак объективности эстетического, он, несмотря на это, возникает везде и всегда, как Феникс из пепла. Нечто или что-то из ничего произойти не может. Признак, присоединившийся к представлению, которое было до этого беспредметно, суть не что иное, как признак предмета или предметный признак. Поскольку представление без этого признака было бы неэстетическим и стало таковым лишь благодаря присоединению этого признака, необходимо признать этот признак эстетическим. Переводя рассуждение на язык Марксовой терминологии, следует сказать: в данном случае мы имеем момент опредмечения представления. Опредмечение представления или чувства означает практическое взаимодействие, конкретное отношение, связь представления, чувства и предмета. Наши представления, чувственные восприятия наполняются конкретным содержанием прежде всего благодаря практическому взаимодействию с определенными предметами и явлениями реального мира. Хорошо известно, что единственным содержанием мышления является реальный мир и законы мышления. Эстетические представления и восприятия становятся таковыми только благодаря бытию соответствующего предмета.

Таким образом, неправомерно сводить эстетическое только к человеческой субъективности и утверждать, будто эстетическое есть принадлежность только нашего чувства, представления. В действительности эстетическое есть и наше представление, и предмет нашего представления. То, что мы переживаем субъективно как эстетическое наслаждение, есть состояние, порожденное взаимодействием чувства и предмета. Это лишний раз доказывает, что эстетическое чувство; как и любое другое, – предметно.

Марксизм, открывший диалектику субъективного и объективного, обусловленность содержания эстетического чувства содержанием соответствующего ему предмета, сделал новый значительный шаг на пути к объяснению тайны эстетической субъективности. Между тем А. Нуйкин, озабоченный защитой субъективного чувства, начисто отрывает его от эстетического предмета, лишая себя возможности сказать хоть что-нибудь вразумительное о том, как же возникает и развивается эстетическое чувство. Все, что А. Нуйкин проповедует в качестве нового слова эстетической науки, представляет запоздалый отголосок кантианства.

В самом деле, когда А. Нуйкин пытается трактовать эстетику как науку о наших чувствах (стр. 106), обусловливающих эстетическую оценку, он по существу повторяет одно из положений эстетического субъективизма с той существенной разницей, что Кант не считал эстетику наукой, ибо отрицал познавательную природу эстетического суждения.

А. Нуйкин по существу также отрицает эстетику как науку, ибо не может быть науки, изучающей отвлеченное самодовлеющее чувство, ни от чего не зависящее, выражающее только чистую субъективность.

Когда А. Нуйкин утверждает: «Чувства движут всем живым в полном смысле слова» (стр. 103), он ставит вещи с ног на голову, абсолютизирует чувства, вольно или невольно приписывает им некое всесилие. Никто не станет отрицать, что чувства и свойственные им энергия и сила возникают и развиваются не сами по себе, а под влиянием окружающей действительности.

Когда А. Нуйкин с присущей ему категоричностью и неосмотрительностью утверждает, что вне сознания нет ни пользы, ни красоты, ни вреда, ни добра, он по существу отрицает объективный смысл названных категорий и выступает как типичный субъективист. Заявляя, что «вообще в жизни нет ничего эстетического, кроме наших эстетических чувств» (стр. 100), он опять-таки повторяет старый кантианский тезис, что эстетическое проявляется только в чисто субъективном суждении вкуса. И если есть в суждениях А. Нуйкина то, что вызвало похвалы М. Кагана и Б. Рунина, оно, на наш взгляд, заключается, с одной стороны, в отсутствии всякой научно-теоретической самостоятельности, с другой – в умении повторять давно пройденное под видом новейшего и последнего слова научного знания.

Когда об эстетических чувствах А. Нуйкин пишет: «…Не эстетическое в мире мы познаем с их помощью, а мир познаем эстетически» (стр. 104), он не только отрывает эстетическое чувство от предмета, но отрицает самый факт существования эстетических предметов вообще. Если это так, то что же обусловливает содержание и развитие наших эстетических чувств? Из каких источников черпают они богатейшее содержание? А. Нуйкин нигде и никак на этот вопрос не отвечает. Точнее сказать, он не может на него ответить. Единственное, что А. Нуйкин может предположить, – это то, что эстетические чувства развиваются за счет самих себя, независимо от внешнего мира, от соответствующих им предметов.

Излагая крайне неточно взгляды наших эстетиков о причинах, вызвавших к жизни эстетическое чувство, А. Нуйкин не забывает упомянуть о роли труда, но тут же от себя добавляет: «Нет, хоть убейте, не пойму, почему же вдруг и в результате какого фокуса… родился тот первый человек, у которого зашевелились в груди эстетические эмоции!» (стр. 107). На следующей странице он заявляет: «Природа изготовляла человека не на конвейере, где детали прикручиваются к остову поочередно, одна за другой. Человек формировался сразу, во всех своих проявлениях» (стр. 108).

Итак, с одной стороны, А. Нуйкин не может понять, как сформировался человек и его человеческие чувства, с другой стороны, он отрицает длительность этого процесса, полагая, что природа сформировала его сразу. Не говоря уже о неуместности в серьезном разговоре этакой фельетонной бойкости, А. Нуйкин обнаруживает бросающуюся в глаза неосведомленность по части современного научного знания о происхождении и развитии человека и его духовной жизни. Между тем для решения вопроса о происхождении и развитии эстетического чувства такое знание совершенно необходимо. Кстати сказать, оно служит одним из средств, помогающих предупредить необычайную легкость мысли, на которую не без основания указывает М.