Семен Кесельман. Стеклянные сны: стихи / Сост., авт. ст., коммент.: С. З. Лущик, О. М. Барковская, Е. М. Голубовский, А. Д. Яворская
Семен Кесельман. Стеклянные сны: стихи / Сост., авт. ст., коммент.: С. З. Лущик, О. М. Барковская, Е. М. Голубовский, А. Л. Яворская. Одесса: ВМВ, 2013. 236 с.: ил.
Разгадывать зашифрованных героев мемуарной повести «Алмазный мой венец» Валентина Катаева, в основном, легко и приятно, словно слова в простеньком кроссворде. Лестно чувствовать себя образованным и всезнающим. Но чтобы читатель не слишком возносился и так уж не расслаблялся, автор с самого начала дал какого-то загадочного эскесса (после ключика-Олеши и перед птицеловом-Багрицким, то есть, говоря по-спортивному, включил в первую одесскую тройку!).
Когда Олеша и Катаев робкими новичками пришли на поэтические вечера, «эскесс уже был признанным поэтом и, сидя на эстраде <…> выслушивал наши стихи и выбирал достойных». Конечно же, он имел на это право: «…ироничный эскесс <…> считал себя гениальным и носил в бумажнике письмо от самого Александра Блока, однажды похвалившего его стихи».
Загадочному эскессу посвящено несколько страниц, немного ироничных и все-таки благожелательных, написанных с уважением и даже любовью. Но почему же именно этому человеку, забытому автору, дана прописка в вечности, — наравне с другими «алмазами» Одесской школы?
Читатель, благодаря работам отечественных литературоведов наслышанный о коварстве и интриганстве Катаева, готов заподозрить того в особых приятельских отношениях, корысти. Но и тут ошибка. Оказывается, эскесс с установлением советской власти уехать из Одессы не решился и поэзию бросил, став скромным служащим «транспортного отдела, называвшегося сокращенно юмористическим словом Губтрамот». И «вместе со своей больной мамой погиб в фашистском концлагере в раскаленной печи с высокой трубой, откуда день и ночь валил жирный черный дым…». Так, может, это дань памяти погибшему?
Но нет, поскольку и это еще не вся правда, точнее, — просто заблуждение. Потому что, как раскопали дотошные одесские краеведы, кончина поэта была другой. И в позднейшие издания Катаев внес исправление: «Впрочем, это не подтвердилось. Он умер собственной смертью перед самой войной».
В итоге остается один неизбежный вывод — просто поэзия эскесса, масштаб его личности таков, что Катаев не мог о нем не написать. И вот, осознав это, книгу «Семен Кесельман. Стеклянные сны» читаешь с большим интересом.
Появилась она в первую очередь благодаря настойчивости и трудолюбию одесского исследователя Сергея Лущика (он хорошо известен специалистам по работе «Реальные комментарии к повести «Уже написан Вертер», Одесса, «Оптимум», 1999). И именно он, кстати, рассказал Катаеву об обстоятельствах смерти Кесельмана (1889-1940).
Данную книгу Сергей Лущик собирал много лет. Он перешерстил все одесские сборники, газеты, журналы тех лет, чтобы не пропало ни одно из опубликованных стихотворений (а Кесельман в 1910-е был в Одессе весьма популярен). Также нашел вдову поэта Милицу Степановну Заркову (1896-1981), у которой — большая удача! — сохранился архив мужа. В нем были не только стихи, но и рисунки (они приведены в издании, что очень его украшает).
После расшифровки перед составителями встал выбор — издавать все или сделать выборку. Они решили печатать весь корпус произведений, чтобы читатель во всей полноте увидел становление поэта, этапы его роста, видоизменение жанров и техники. Кесельман оказывается хоть и не ровным, но самобытным и очень пластичным поэтом, ищущим свою манеру, пробующим поэтический голос в разных регистрах. И не случайно, что ироничные стихи, печатавшиеся под псевдонимом Эскесс (чаще всего в одесском журнале «Крокодил»), авторы отделили от «просто поэзии», собрав в особом разделе. (Показательно, что начинается он с зарисовки «В кафешантане», посвященной Саше Черному.)
Примерно четверть книги составляют вспомогательные материалы: вступительная статья одесского культуролога Евгения Голубовского, хорошо иллюстрированный биографический очерк Сергея Лущика (при участии Ольги Барковской) и собранная Аленой Яворской подборка «Современники о Кесельмане» (Пикадор/В. Круковский, Ефим Зозуля, Петр Сторицын, Борис и Исидор Бобовичи, Зинаида Шишова, Юрий Олеша, Александр Биск, Валентин Катаев). Материалы эти, благодаря которым фигура поэта становится по-настоящему объемной, выверены и по гамбургскому счету уникальны. Они даже могли бы раздражать своей краеведческой дотошностью, если бы речь не шла о таком явлении, как автор Одесской школы, шедший в свое время на шаг впереди будущих «великих и знаменитых». А значит, являвшийся для них старшим товарищем, примером, во многом — наставником…
Добравшись до собственно поэзии, в первую очередь ищешь именно те стихи, отрывки из которых взял, припомнил Катаев для «Венца».
«»Воздух ясен, и деревья голы. Хрупкий снег, как голубой фаянс. По дорогам Англии веселой вновь трубит старинный дилижанс. Догорая над высокой крышей, гаснет в небе золотая гарь. Старый гномик над оконной нишей вновь зажег решетчатый фонарь». Конечно, в этих строчках, как у нас принято было говорить, «переночевал Диккенс», поразивший однажды воображение автора, а потом через его стихи поразил воображение многих других, в том числе и мое». Катаев тут немного слукавил, ибо Диккенс в этих стихах не только ночевал, но и остался жить. Стихотворение «Зимняя гравюра» (1914) заканчивается так: «Наше счастье юное так зыбко / В этот зимний, в этот тихий час, / Словно Диккенс с грустною улыбкой / У камина рассказал о нас».
Уже по этому отрывку видно, что молодому поэту, увы, не удалось удержать уровень, заданный в начале «Гравюры».
А вот, оказавшись в Англии, Катаев размышляет: «Движущиеся мимо прозрачно-сумрачные картины не затрагивали воображения, занятого воссозданием стихов все того же эскесса: «Вы плачете, Агнесса, вы поете, и ваше сердце бьется, как и встарь. Над старой книгой в темном переплете весна качает голубой фонарь» <…> Ах, этот голубой фонарь вечной весны, выдуманный эскессом в пору моей юности»…
Тут уж Катаев слегка иронизирует над автором в связи с повторяемостью образа: раз Англия, так непременно и фонарь. Впрочем, Валентин Петрович и сам виноват — ухудшил стихотворение, забыв одну строчку (после «как и встарь»): «Мелькают дни в стремительном полете». А в целом, пятистрочная (АБААБ) манерная стеклянно-фарфоровая «Агнесса» (1918) уже не распадается, не бьется на куски. Финал, идущий вслед за приведенными строками таков: «Все тише песня синих повечерий; / В глухом снегу сверкающей пурги / Все призрачней старинный Кентербери. / Бледнеет ночь, — и у стеклянной двери / Я слышу Ваши тихие шаги».
Да, но за что же хвалил Кесельмана сам Александр Блок? Снова Катаев (в этом случае память его почти не подвела, он упустил лишь 4 строки из 16): «Одно из его немногочисленных стихотворений (кажется, то, которое понравилось Блоку) считалось у нас шедевром. Он сам читал его с благоговением, как молитву: «Прибой утих. Молите бога, чтоб был обилен ваш улов. Трудна и пениста дорога по мутной зелени валов. Все холодней, все позже зори. Плывет сентябрь по облакам. Какие сны в открытом море приснятся бедным рыбакам? Опасны пропасти морские. Но знает кормчий ваш седой, что ходят по морю святые и носят звезды над водой» <…> Почему нас так волновали эти стихи? Может быть, мы и были этими самыми бедными ланжероновскими рыбаками, и сентябрь ярусами плыл по низким облакам, и нам снились несказанные блоковские сны, и по морю, где-то далеко за Дофиновкой, ходили святые и над водой носили звезды: Юпитер, Вегу, Сириус, Венеру, Полярную звезду…»
Чрезвычайно важные слова — о холоде, о звездах. Ведь именно отсюда, из строк Кесельмана, а не какого-нибудь другого более именитого поэта, Катаев выведет в финале своего «Венца» «звездный мороз вечности», «звездный холод», который превратит автора и его друзей, поэтов и писателей, в «изваяния, созданные из космического вещества безумной фантазией Ваятеля»…
По словам вдовы Семена Иосифовича, став простым совслужащим и хорошим семьянином, Кесельман помнил свои стихи прежних лет, читал их ей, но никогда посторонним. В гостях мог декламировать других поэтов, иногда импровизировал, «свободно и легко слагал стихи на любые заданные темы».
Но как же, как эскесс, уже отравленный поэтическим ядом и славой, смог бросить поэзию, литературу? Только ли потому, что не решился уехать из Одессы в столицу, как намекает Катаев? Кажется, нет, дело не только в этом? — и тут тоже имеется не менее тонкий намек: «Один лишь эскесс не захотел бросить свой подвал, свою стареющую маму <…> свой город, уже опаленный революцией, и навсегда остался в нем, поступил на работу <…> бросил писать стихи…». За подцензурным мемом «город, уже опаленный революцией» скрываются вполне понятные реалии: пролеткультовский, а позже совписовский гнет, плохо совместимый со стилизацией под английские баллады и остротами дореволюционного «Крокодила».
Впрочем, что строить догадки, если Милица Степановна об этом прямо сказала: «Кесельман отошел от литературы, не желая приспосабливаться к официальной идеологии, говорил, что бросил писать стихи, так как при новой власти его поэзия не могла существовать, как и стихи Ахматовой». Значит, все же болело, да еще как. Но, с письмом Блока у сердца, он и измерял себя по Ахматовой — не меньше. Вот вам скромный совслужащий, оказывающийся трагическим поэтом-отказником. Думается, что еще и эта принципиальность вызывала уважение творчески и человечески куда более гибкого Катаева. Оттого и написал о безвестном, забытом эскессе так хорошо и много.
Впрочем, отказавшись от возвышенной поэзии, Кесельман еще долго тешил себя и супругу сатирическими стишками. На бумагу они из предосторожности не заносились, так что М. Заркова смогла воспроизвести только одно двустишие: «Но хлеб нельзя теперь достать, / Ни через Е, ни через ЯТЬ». (Есть ощущение, что в каких-то мемуарах эта шутка приписывалась кому-то из великих.) Уже тяжело больной, эскесс задумал написать сатирическую пьесу, однако не успел — остались только пометки, наброски и рисунки главных героев.
В самые последние годы Кесельман от своих стихов отмахивался, отзывался о них пренебрежительно. Любил только одно, и именно то — написанное в далеком мирном 1913 году. О святых, что «носят звезды над водой».
Да, стеклянные сны эскесса разбились. Но самые яркие их осколки пошли на «Алмазный мой венец».
О. КУДРИН
Статья в PDF
Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №5, 2014