С высоты эстетического идеала

Идеал художника и правда действительности – два крыла героя. Этот тезис, выдвинутый Нафи Джусойты, как и весь пафос его статьи «Два крыла» героя» («Литературная газета», 26 июля 1966 года), отнюдь не бесспорной, определяется стремлением искать ключ к проблеме современного героя в совокупности субъективных и объективных обстоятельств развития литературы, ее связей с действительностью.

Что мешает разобраться в проблеме героя так, чтобы и литературе сослужить действительно полезную службу, и критике завоевать надолго писательское признание? Огромное многообразие самой художественной практики последних лет? По всей вероятности.

Робость критической мысли, стремление к безупречной «правильности», которая гарантировала бы от обидных упреков и колких намеков со стороны оппонентов? Возможно, и это.

А может быть, наоборот, тенденция намеренно размашистых суждений, заведомо субъективистское толкование явлений и процессов, происходящих в литературе? Хватает, видимо, и такого.

Чаще же всего мешает, на мой взгляд, какой-то статичный подход к искусству, намерение оценивать его живые и сложные процессы неподвижными «мерками». Требования конкретно-исторического рассмотрения явлений составляют, как известно, сердцевину марксистско-ленинской методологии. Но, увы, тяготение укладывать многообразные факты искусства в жесткие схематические построения нередко еще берет верх.

Любопытный характер приняла полемика на страницах «Литературной газеты» после опубликования статьи Ю. Андреева «Богата от самых истоков!» («Литературная газета», 25 декабря 1965 года). Автор ее выдвинул мысль, что в понятие социалистического реализма, наверное, нельзя уложить все пестрые явления литературы первых этапов советского общества, поэтому он предлагает говорить о «социалистическом реализме», «социалистическом искусстве» и даже о «демократическом искусстве послеоктябрьских лет».

Эта точка зрения может быть предметом спокойного научного обсуждения, и не исключено, что в результате дискуссии наши представления о художественном развитии в те годы стали бы более полными. Но вот в дискуссию включается Л. Плоткин. В статье «Плюс диалектика» («Литературная газета», 30 июня 1966 года) он, что называется, с порога отвергает самое постановку вопроса: никаких новых классификаций не требуется, утверждает он, так как в этом нет необходимости, формула социалистического реализма «достаточно широка и давала простор для разнообразных творческих манер, исканий в пределах общего для всех нас художественного метода».

Но действительно ли так просто открывается ларчик, как считает Л. Плоткин? Можно ли пестроту литературной жизни 20-х годов уложить в предлагаемую им схему – социалистический реализм и чуждое нам искусство?

Да, нам дороги принципы социалистического реализма, на основе которых развивается советское искусство. Однако защита их требует, в соответствии с движением жизни, углублять и обогащать и самое искусство, которое, как всякому известно, на месте не стоит.

Сегодняшняя литература во многом выросла, обрела новые оригинальные краски и качества по сравнению с литературой 40 – 50-х годов, которая в свою очередь заметно отличалась от литературы периода первых пятилеток. Бесспорно, что в этом сложном процессе роста не следует видеть сплошное фронтальное движение вперед, – так в искусстве не бывает. Тут не только что-то приобреталось, но и что-то утрачивалось, на смену одним традициям приходили другие, освоение одних поэтических «материков» сменялось освоением других и т. д. Все это далеко не просто, поскольку сложна и противоречива действительность, которую отражает, эстетически воссоздает литература.

И если искусство, как мы говорим, находится всегда в движении, в неустанном поиске, то определяющую роль здесь играет объективный фактор – духовные потребности общества на данном этапе его развития. Литература следует за жизнью, в ней тоже идет безостановочный «круговорот», отличающийся, скажем, от вечного круговорота в природе тем, что в ней исключено механическое «повторение пройденного». Здесь неизбежно постоянное восхождение к новым вершинам с неизбежными потерями, когда кто-то и срывается с каменистых троп, а кто-то и поддается иллюзиям, будто восхождение им уже совершено.

Все это, казалось бы, давно известно; и тем более странно слышать призывы к созданию таких героев сегодняшнего дня, которые были бы как две капли воды похожи на Чапаева или на Корчагина. Согласуется ли это с эстетической природой искусства, не противится ли оно таким призывам, отказываясь дублировать то, что уже было создано однажды? Над такими вопросами следует всерьез задуматься.

Я не разделяю мысли о том, будто бы героические характеры; и типы могут создаваться лишь в конфликтные периоды жизни: народа, а в годы спокойного развития направление творческих поисков непременно будет другим. К этой точке зрения склоняется в своей статье Нафи Джусойты, когда он утверждает: «…неправомерно требовать, чтобы литература создавала героические типы? в условиях мирного жизнетворчества». В этом заявлении больше: эмоционального пыла, чем доброго согласия с фактами литературного процесса.

Думается, что делить историю советского общества на периоды конфликтные и периоды «мирного жизнетворчества» можно лишь условно. Движение народа к победе социализма шло через такие исторические этапы, – будь это, скажем, «тихие» годы нэпа или же напряженный период индустриализации и коллективизации, – каждый из которых был по-своему конфликтным, наполненным драматическими социальными коллизиями, а значит, был проникнут и героическим содержанием. Глеб Чумалов – это не Павел Корчагин и не Макар Нагульнов, но каждый из троих отразил наиболее существенные стороны своего времени.

Категорические, нормативные суждения о том, когда быть героическим типам, а когда – нет, игнорируют живую диалектику развития искусства, его взаимосвязей с действительностью.

Литературное творчество сугубо индивидуально, полет творческой фантазии, появление и созревание замысла художника настолько прихотливы, что могут навести на мысль о решающей роли субъективного начала, не поддающегося «управлению». Немало уже читали мы свидетельств художников, в которых они признавались, что их произведения родились из необъяснимого внутреннего внушения, из властной потребности высказаться и «тем облегчить свою душу». Эти признания помогают проникнуть в тайны психологии творчества, которыми, кстати, наша эстетика все еще интересуется до обидного мало.

И все-таки даже самые крупные и оригинальные художники «управляемы» и «несвободны» в своем творческом выборе: они принадлежат своему времени и живут его интересами и запросами, воспринимая их «всеми порами» своей творческой натуры. Литература, при всех кажущихся или действительных исключениях, дает именно ту «духовную пищу», в которой общество в данный момент особенно нуждается. С этой точки зрения, правдивые, талантливые произведения, написанные с верных идейных позиций, являются творческим ответом на социальный заказ своего времени.

Мне представляются справедливыми многие положения статьи И. Кузьмичева «Пути и перепутья» («Октябрь», 1966, N 6). Я разделяю его озабоченность по поводу тех слабостей, которые обнаружились в творчестве некоторых наших прозаиков. Но не могу согласиться с тоном и прямолинейной упрощенностью его суждений о задачах литературы. И. Кузьмичев, призывая писателей «вернуться к генеральным темам: теме труда, революции и гражданской войны, теме Отечественной войны и т. д.», столь же категорически заявляет далее: «Среди наших литературоведов найдутся люди, которых вполне устраивает нынешнее состояние художественной прозы. Они будут утверждать, что ни о каком «возврате» не может быть и речи, что об этом могут мечтать только безнадежные рутинеры и догматики, и нынешнюю разноголосицу, эстетическую несобранность постараются выдать за признак творческого богатства и многообразия».

Как и автора статьи, меня тоже не устраивает состояние нынешней прозы, ее «эстетическая несобранность», и все же я считаю, что такими призывами к «возврату» делу не поможешь. Ошибочно полагать, что критика может «руководить» литературой по принципу «куда хочу, туда и верчу». Критика способна оказывать воздействие «а литературу лишь в том случае, если ее требования к художественной практике исходят из реальных духовных запросов общества и сообразуются с особенностями дарования того или иного художника.

Почему многие писатели продолжали разрабатывать тему революции и гражданской войны в течение двух десятилетий, вплоть до начала Великой Отечественной (хрестоматийный пример с завершением А. Толстым «Хмурого утра» даже школьникам известен)? Не только потому, что эти художники в той или иной мере были очевидцами и участниками революционных событий и «зарядились» материалом на долгие годы творческой работы, что само по себе тоже, конечно, важно. Если книги о героике революции и гражданской войны привлекали всеобщее внимание, если каждая заметная новинка шла нарасхват, приобретая значение общественного события, то, видимо, существовала в атмосфере тех лет потребность в осознании истоков и величия революционного подвига народа, стремление новых поколений духовно приобщиться к этому подвигу, ощущение новых грозных испытаний в недалеком будущем, к которым надо было готовиться. И чем ближе была наша неминуемая схватка с фашизмом, тем сильнее сказывалась общественная необходимость в идейной и нравственной подготовке народа, и литература отвечала этой потребности.

Если сейчас мы наблюдаем, что тема Великой Отечественной войны вышла на первый план по сравнению с темой гражданской войны, то оснований для каких-то недоумений я не вижу. Новая драматическая страница противоборства советского народа с враждебным нам миром, полная революционного героизма, стала для современных писателей такой же неисчерпаемой темой, как и гражданская война для художников старших поколений. Необходимость всестороннего художественного постижения ратного подвига народа в годы Отечественной войны продолжает остро ощущаться до сих пор, несмотря на то, что после триумфального залпа Победы пошло уже третье десятилетие: с каждым десятилетием огромнейший опыт Великой Отечественной постигается литературой все глубже.

Прямолинейность некоторых суждений И. Кузьмичева вызвана, видимо, тем, что он явно недооценивает исследовательский характер художественного творчества. Давно ведь известно, что художественный поиск менее всего обращается в область очевидного, установленного; потому он и называется поиском, что обращается туда, где обнаруживается что-то, еще неизвестное людям. Стефан Цвейг был, вероятно, недалек от истины, когда писал: «Если ясное и очевидное само себя объясняет, то загадка будит творческую мысль. Вот почему исторические образы и события, окутанные таинственной дымкой, ждут от нас все нового осмысления и поэтического истолкования». Разумеется, объектом искусства становятся не только образы и события, подернутые «таинственной дымкой»; но то, что они обладают огромной притягательной силой для художников, – факт бесспорный, с которым нельзя не считаться.

Но, помимо «загадок», искусство имеет дело – и это происходит чаще всего – с явлениями жизни не столь уж таинственными. Они могут быть неизвестными или непонятными многим людям, но благодаря художественному исследованию становятся для всех ясными и очевидными. В этом смысле и можно говорить, по-моему, что искусству противопоказано «повторение пройденного».

Образ Чапаева уникален, повторить его невозможно, не впадая в плоское, ремесленное эпигонство. Чтобы появился второй Чапаев, художнику надо было бы раскрыть в нем нечто новое, доселе нам неизвестное, весьма существенно «дополнить» Фурманова и братьев Васильевых. Но надо ли это, не говоря уже о том, возможно ли это? Требования критики к литературе должны быть, безусловно, четкими и принципиальными. Однако заходить за пределы того, что можно с нее спрашивать, попросту неразумно.

Думается, что правильнее было бы говорить, например, не о «новом Павке Корчагине», как это делает П. Строков («Октябрь», 1966, N 6), а о развитии «корчагинского начала» в художественном отображении нашего современника. Нельзя все-таки поступаться конкретно-историческим подходом к литературе ради умозрительно выведенной идеи, как бы привлекательно она ни выглядела.

В самом деле, подлинно необъятный материал о героизме советского человека, его высоких духовных качествах дала Великая Отечественная война. Уже создана и продолжает дальше писаться замечательная художественная летопись этого всенародного подвига.