С. Кекова: «А стихи – тонкая материя…». Беседу вела И. Кузнецова

– Светлана, в одном из последних номеров журнала «Арион» Григорий Кружков, рассуждая о метафизической поэзии, в качестве яркого примера современного поэта- метафизика приводит вас. Как вы относитесь к этому? Школа английских метафизиков – Джон Донн и другие – сыграла какую-то роль в становлении вашего поэтического стиля?

– Конечно, поэзия в своей сокровенной сущности метафизична. Даже простая метафора – это уже метафизика, потому что она выявляет незримые связи между вещами. И рифма по своей сути метафизична тоже. Взаимная соотнесенность и связь явлений зримого мира, отражающиеся в поэтическом языке, выявляют тот факт, что у всего существующего – один исток, один Творец.

Принято выделять поэтов-метафизиков в узком смысле слова. Поэт-метафизик, как мне кажется, в видимом выявляет невидимое, а невидимое делает зримым. И если нужно найти символ для такой поэзии, то это – лестница Иакова. Для меня лично без метафизического прорыва поэзия теряет свою ценность. А насколько мои стихи соответствуют «канонам» метафизической поэзии, судить не мне.

Григорий Кружков, замечательный поэт, переводчик, филолог, нашел прекрасную формулу – «тяжелая вода метафизики». Он очень тонко почувствовал нерв моей поэтики, и то, что в статье, посвященной проблеме метафизики в современной поэзии, он процитировал мои «Стансы» – а это одно из самых «густых» моих стихотворений, – совершенно для меня удивительно.

Что же касается Джона Донна и английского концептизма, от которых пошел сам термин, то влияния на мой стиль они не оказали.

– В мартовском номере «Нового мира» за 2001 год опубликован цикл ваших стихотворении, завершающийся пронзительным признанием в любви к родителям. Пожалуйста, расскажите о них.

– Мой папа был военным. Он прошел всю войну солдатом. Сталинград, Курская дуга, форсирование Днепра – вот то, что выпало на его долю. Никогда отец не рассказывал нам о войне, только каждый год 9 мая надевал ордена и плакал. Он был очень добрым, любил детей и вообще людей, умел с самыми разными людьми разговаривать, а ведь это совсем особый дар. Вообще, факт моего появления на свет – чудо. Моя тетя, сестра отца, рассказывала, что во время войны он был контужен, его приняли за мертвого, должны были похоронить в братской могиле. И только по случайности услышали слабый пульс, отправили в госпиталь… После войны папа закончил военное училище и остался служить в армии. И собственно, жизнь семьи – это переезды с одного места на другое. Несколько лет мы прожили на Сахалине – там я родилась, а потом география была самая разная. И в Ташкенте мы жили какое-то время… Осели в Тамбове.

– А чем занималась мама?

– Она была женой военного со всеми вытекающими отсюда тяготами. Но в самых тяжелых обстоятельствах проявлялись ее истинно христианские черты – смирение, терпение, кротость. Мама ездила за отцом и нас возила. Она не работала очень долго. С детьми, с переездами это было невозможно. Когда я уже стала взрослой и уехала учиться в Саратов, вот тогда она какое-то время работала – в пищевой промышленности, по специальности.

Мои родители жили в одной деревне в детстве, в Пензенской губернии, учились в одной школе. И мама, и папа – из больших семей, у мамы было пять сестер. И еще один удивительный факт: папин день рождения совпадает с днем Ангела (то есть с именинами) мамы.

– Вы родились на Сахалине. Какая экзотическая родина! Что запомнилось из той поры?

– Хотя я Сахалин помню очень мало, одно из самых первых воспоминаний такое: я сижу в комнате, вокруг меня тазы, кастрюли, корыта – и отовсюду сверху капают капли, отбивая разный ритм. Я сижу на табуретке на единственном сухом месте. Мы жили в южной части Сахалина, и, как мне потом рассказывали, раньше в нашем доме жили японцы. Это был старый японский дом.

– Как он выглядел?

– Я не помню точно, осталось скорее ощущение. Низкое дощатое строение, бедное, грустное.

– Близка ли вам японская культура? Можно ли говорить о ее влиянии на ваше восприятие мира?

– Да, японская культура занимает особое место в моей жизни. Свойственная ей эстетика жилища, отношение к вещи, таинственная связь между ландшафтом и архитектурой, пейзажем и керамикой, особой тишиной рек и озер и живописью на шелке всегда притягивали меня и волновали. Художник, поэт здесь не отделяет себя от природы, он работает в так называемой «параллельной» перспективе, где нет далекого и близкого, прошлого и будущего. Все происходит здесь и сейчас. Возникает необычайная полнота переживания мига, который по своей значимости приравнивается к вечности. В детстве и юности я очень любила книги, посвященные искусству Китая и Японии. Мне кажется, что и поэзия этого региона выражает опыт, который мне внутренне, бессознательно близок.

В начале восьмидесятых годов я увидела фильм Акиры Куросавы «Тень воина», и каждый кадр этого фильма вызвал у меня эмоциональный шок, природу которого тогда я не могла понять. Никогда европейское кино – и любимых моих режиссеров, и Тарковского – не оказывало на меня такого воздействия. Это было не просто ощущение чего-то близкого. Это был взрыв в каждой клетке моего существа. Настолько сильное переживание, что мне даже было трудно сидеть в зале.

Потом я много об этом думала и в какой-то момент поняла, что это было связано с самыми ранними впечатлениями моего сахалинского детства. Наверное, – а ведь я не была крещена до трех лет, – духи тех мест как-то повлияли на меня. Родители мне рассказывали – мимолетно, не подробно – о том, как меня, маленькую, однажды унесло в океан. И потом меня вылавливали. Вообще, вода, рыбы, подводный мир влечет меня к себе неудержимо.

– Это заметно по вашему пристрастию к «водной» символике. Рыбы очень часто всплывают в ваших стихах. А бывает так: рыбы и птицы меняются местами. «Птица плывет или рыба летит…», «пернатые рыбы» – что значит для вас эта рокировка? Бесконечную взаимную близость всех существ? Подобие душам людей, так же как и в случае с летающими стрекозами в другом стихотворении?

– Вы уже ответили! Конечно. Рыбы – ведь это птицы воды. А если брать мир воды за отправную точку, то можно сказать, что птицы – это рыбы воздуха. И еще эти образы для меня связаны с попытками проникнуть в суть разных стихий. Сами стихии для меня очень много значат. Вот стихия воздуха в последнее время стала меня пугать. В православной литературе есть понятие «воздушные мытарства», через которые проходит душа. Оказывается, именно воздух – то место, где князь мира сего. То есть воздух кишит падшими духами. И вы знаете – мне это интересно вам рассказать, потому что я никому об этом не говорила, – у меня ведь была такая ранняя «Поэма воздуха». (Я недавно перебирала свои старые тетради.) Она не закончена, я завершать ее не стала. Но интересно, что я, тогда ничего не зная о воздушных мытарствах, о том, какой смысл имеет в христианстве это пространство, интуитивно все это чувствовала.

– А когда появились первые стихи?

– Я начала писать очень рано, еще до школы, – не писать, а… Многие дети проходят такую стадию, когда говорят стихами. И в школе я писала стихи – это был естественный способ существованья. А потом вдруг я обнаружила, что, например, очень часто то, о чем пишешь в стихах, сбывается, – я думаю, это все знают на своем опыте. Но я поняла и еще одно: стихи не совпадают с жизнью, они не описывают того, что происходит в жизни, – они о чем-то другом.

Существует в лингвистике такое понятие – пресуппозиция. И вот есть такая распространенная точка зрения, своего рода пресуппозиция: поэту, для того чтобы писать, нужно то-то, то- то и то-то. А с другой стороны, поэту нужно просто писать, работать, да? И вот возникает как бы два типа поэта: один – который работает по принципу «ни дня без строчки», а другой – тот, который ставит эксперименты над собственной жизнью, чтобы потом это отлилось в стихи. Это, кстати, та традиция, которая идет от серебряного века. Ходасевич в своей блестящей книге воспоминаний «Некрополь» пишет как раз о том, чем являлась жизнь для человека искусства серебряного века. Он пишет, что это была страшная, иссушающая погоня за эмоциями. А зачем нужна была эта погоня? Для того, чтобы потом выразить их в своем творчестве. Говоря современным языком, это была стратегия поведения. Это то, что и сейчас в поэзии не изжито и до сих пор калечит судьбы.

А человек ведь и так не может прожить без потрясений, они неизбежны.

– Были ли в вашей жизни «очные» – я сейчас не имею в виду книги – поэтические учителя, люди, на кого вы могли хотя бы немного ориентироваться?

– В Тамбов мы приехали, когда мне было семь лет; родители там осели и жили до конца своих дней, а я училась в школе – то есть в Тамбове я жила десять лет. И вот, когда я училась в седьмом классе, мне сказали, что во Дворце пионеров есть литературный кружок. Это был 1964-1965 год. Я туда поехала: там действительно оказалось что-то вроде литературной студии. Это было место, куда по воскресеньям приходили дети приблизительно с седьмого по десятый класс; собирались, читали стихи, обсуждали. А вел эту студию Вячеслав Анатольевич Шутков. Он обладал удивительным свойством увидеть – ведь что такое детские стихи? – строчку интересную, образ. Это было на уровне просто хорошего общения. И сейчас одна моя близкая знакомая в Тамбове из тех, кто туда ходил, – она потом закончила Ленинградский университет, – преподает в пединституте. Она замечательный специалист по античной истории.

Вот такой был эпизод в жизни. А потом я уехала в Саратов. И в Саратове в этом смысле совершенная была для меня пустыня. Наверняка на филфаке многие писали, но у меня не было своего «круга». На филфаках ведь часто возникают поэтические кружки – этого у нас не было, а может быть, я просто об этом не знала.

– То есть достаточно долго у вас не было никакой аудитории?

– Не просто долго, а до семьдесят восьмого года, когда я вышла замуж за Бориса Борухова (сейчас он живет в Израиле). Это была моя первая аудитория. Борис очень любил поэзию, чувствовал ее как-то особенно остро. И я стала много, интенсивно писать, потому что появилась «питательная» среда – долгие разговоры о поэзии, об искусстве вообще. В 1979 году мы познакомились с Николаем Кононовым, и это знакомство переросло в поэтическую дружбу. Я бы даже сказала, что образовалась некая группа поэтов со своей «Декларацией». Мы назывались шутливо «Кокон» – по начальным буквам фамилий. А история возникновения этой группы такова: Коля – я об этом даже не знала, лежала тогда в больнице, – послал свои и мои стихи в Волгоград на семинар молодых поэтов. И неожиданно мы оказались включенными в программу семинара, который вел волгоградский поэт Кулькин. Вокруг него существовало целое общество интересных молодых поэтов; с некоторыми из них мы познакомились. Сергей Надеев и Александр Пчелинцев оказались нам очень близки и по поэтике, и по духу. Наш «Кокон» стал объемнее: мы ездили в Волгоград, Сережа и Саша приезжали в Саратов. Это было совершенно волшебное время.

У нас была даже своя теоретическая платформа. Дело в том, что мы с мужем параллельно занимались филологией и думали о том, как анализировать поэтический текст. В то время самым большим достижением был структурализм, лотмановский анализ, и он нас совершенно не удовлетворял, потому что там камня на камне от поэзии не оставалось. А советская школа литературоведческого анализа, естественно, тоже не удовлетворяла. О русской школе религиозных философов – а ведь все они писали о литературе и дали блестящие образцы анализа, – мы, что тоже естественно, тогда не знали. И вот мы пытались что-то найти сами – причем эта задача стояла перед нами не просто как перед филологами, а, так сказать, «практиками».

– Что вас интересовало?

– Поэтика и внутри ее – логика развития текста, те немотивированные на первый взгляд места в тексте, на которых спотыкается читательское внимание. В поэзии XX века именно это прежде всего бросается в глаза. Читаешь, например, Мандельштама и думаешь: а почему именно такая метафора? Или раннего Заболоцкого, какие-нибудь «квадраты колес» или летающие над оркестром дирижеры, – как же это можно объяснить? И вот мы придумали систему анализа, которая потом была воплощена в моей диссертации на тему «Поэтический язык Николая Заболоцкого. Опыт реконструкции». Мы пришли к тому, что поэт, выражая свое мироощущение, вырабатывает определенную систему категорий, которая накладывается на мир подобно сетке. (В связи с нашим разговором мне хочется вспомнить замечательную книгу А. Я. Гуревича «Категории средневековой культуры». В ней, ставя проблему возможности проникнуть в тайники мысли и чувства средневекового человека, он говорит о том, что необходимо обнаружить универсальные категории культуры, которыми она пронизана во всех направлениях, – как бы сетку координат, с помощью которой люди воспринимают действительность и строят образ мира в своем сознании. Такой подход возможен и по отношению к индивидуальному сознанию.)

Эти категории у поэта формируют вокруг себя целые «гнезда» слов – смысловых сфер, которые выступают в качестве знаков этих категорий. Оказалось, что логика метафоры, логика тропа вообще, логика развития поэтического сюжета – это логика мироощущения. Именно это мы и показали. А все началось со сквозных мотивов. Ведь внутри каждого индивидуального поэтического языка есть сквозные метафоры, которые этот мир прошивают. У нас целая методика была разработана – как от ключевых слов и внешне не мотивированных образов выйти к мироощущению поэта. Выяснялись интересные вещи. В частности, например, то, что у раннего Заболоцкого (периода «Столбцов») главными категориями были смерть и безумие. А ведь обычно ранний Заболоцкий воспринимается как поэт шутливый, смеховой.

– Ужас перед вселенским размахом смерти, перед законами природы, в которой существа борются за выживание и поедают друг друга, конечно, чувствуется в его стихах до всякого анализа. Но очень интересно, как это проявляется в сквозных мотивах, в тех «гнездах» слов, о которых вы говорите как о носителях мироощущения. Не могли бы вы привести пример из Заболоцкого, чтобы показать, как работает ваша теория?

– Можно провести такую аналогию: слова словаря – это как бы железные опилки, а категории мироощущения – магниты, выстраивающие слова по неким смысловым линиям, притягивающие их или отталкивающие. Например, с категорией безумия у Заболоцкого связаны смысловые сферы громкого звука, интенсивного движения, мотив полета, разного рода инверсии – пространственные («И этих девок упокой /  на перекрестке вверх ногами…» или «И жизнь трещала, как корыто, / летая книзу головой…»), смысловые («мена» человек /  животное, когда у коня появляется «лицо», а у человека – «морда»; неодушевленный предмет / человек – «бокалу винному невмочь / расправить огненный затылок», с одной стороны, и с другой – «глаза упали, точно гири»). А вот слова, обозначающие любое статическое состояние (например, глаголы «стоять», «сидеть», «лежать» и т. д.), белый цвет, металлы, геометрические фигуры являются знаками категории смерти.