Русский романтизм: проблемы, споры, перспективы

Русский романтизм принадлежит к числу литературных явлений, которые на протяжении уже длительного времени привлекают к себе неослабевающее внимание специалистов. В 1973 году вышла в свет одна из наиболее значительных коллективных работ, посвященных этой проблеме, – подготовленный ИМЛИ сборник «К истории русского романтизма». Этот труд был одновременно и итоговым, и поисковым. Суммируя наиболее ценное, что было достигнуто в изучении романтизма, он вместе с тем выявлял и конкретизировал область спорного и в значительной мере стимулировал интенсивность дальнейших исследований.

Такими же – и итоговыми, и поисковыми – изданиями являются и другие сборники, вышедшие в 1973 году: «Европейский романтизм», «Романтизм в славянских литературах», «Польский романтизм и восточнославянские литературы». А если добавить к этому, что в 1973 году состоялся VII съезд славистов, на котором ряд докладов был посвящен проблемам романтизма и существенно продвигал его изучение (У. Фохт, «Спорные вопросы развития романтизма в русской литературе XIX века», И. Неупокоева, «Романтизм в славянских литературах XIX столетия в общеевропейском контексте», А. Липатов, «У истоков польскою предромантизма (национальное и общеевропейское)» и др.) и вышло несколько фундаментальных монографий о романтизме, таких, как «Романтизм в Германии» Н. Берковского, «Эстетика русской романтической повести» Ф. Кануновой, то станет ясно, что есть основания считать 1973 год известным рубежом в изучении романтизма. И невольно напрашивается вопрос: что же сделано после 1973 года, какими путями продвигалась вперед исследовательская мысль, что мы установили, чего достигли, о чем спорили и к чему пришли? Без подобного обобщения накопленного опыта было бы трудно уяснить существо и характер задач, ныне стоящих перед исследователями русского романтизма.

Как об одном, из отрадных явлений последнего времени хотелось бы сказать о том, что благодаря усилиям Н. Гуляева и его коллег в Калининском университете сложился новый центр по изучению романтизма. Хотя этот центр еще относительно молод, его активная деятельность – в том числе издательская – привлекла к себе внимание. В Калинине периодически выходят сборники «Вопросы романтизма», выпущена монография И. Карташовой «Гоголь и романтизм» (1975), состоялась представительная конференция по романтизму, материалы которой также предполагается опубликовать Продолжается выпуск сборников по проблемам романтизма и в Казани, где вышли книги: «Романтизм в русской и зарубежной литературе» (1974), «Романтический метод и романтические тенденции в русской и зарубежной литературе» (1975), «Проблемы романтизма в художественной литературе и критике» (1976). Наконец, появился сборник статей «Русский романтизм» (1978), подготовленный ИРЛИ (ответственный редактор К. Григорьян).

Работы, вышедшие в этих и других литературоведческих изданиях, характеризуются многообразием тем и аспектов, различным пониманием романтизма. И все же есть основания утверждать, что ведущей тенденцией в подходе к романтизму является крепнущее убеждение, что он представляет собой конкретно-историческое явление, порожденное условиями определенной эпохи и выразившее эту эпоху в литературе, в искусстве, в философии. Эта тенденция проявилась, в частности, в статье «Романтизм», опубликованной в 22-м томе ЕСЭ (1975, авторы В. Большаков, А. Гуревич), где он определяется как «идейное и художественное направление в европейской и американской духовной культуре конца 18 – 1-й половины 19 вв.».

Затем, в полном соответствии с действительным положением дел, отмечается, что «в советском литературоведении термину «романтизм» нередко придают и другой, расширительный смысл», однако авторы статьи этого делать явно не склонны, что вполне очевидно хотя бы из содержащейся в ней характеристики русской романтической литературы.

«Романтические идеи, настроения, художественные формы явственно обозначились в русской литературе на исходе 1800-х гг…. – говорится в этой статье. – Вершиной русского романтизма первого периода (до 1825) явилось творчество Пушкина…» Далее характеризуется второй период, последовавший за поражением декабристов, вершиной которого «стало творчество М. Ю. Лермонтова. Иное вершинное явление русского романтизма и одновременно завершение романтической традиции в русской литературе – философская лирика Ф. И. Тютчева». Можно, конечно, сказать, что все это прописные истины. Но мы хорошо знаем, что путь к овладению ими не был ни легок, ни короток. Времена, когда термин «романтизм» лихо прикреплялся к любым литературным явлениям всех стран и эпох, от античности до наших дней, слишком живы в памяти.

Отрадно видеть, что в работах последних лет попытки возродить такой подход к романтизму сталкиваются с решительным осуждением. Так, И. Дубровина, критикуя авторов, у которых «романтика иногда смешивается, или, во всяком случае, не отграничивается четко от содержания понятия романтизма как литературного направления, исторически сложившегося в начале XIX века», напоминает, что подмена исторического подхода к литературным явлениям типологическим наносит «ущерб и историзму, и точности теоретической классификации» ¹.

Определенные конкретно-исторические параметры романтизма обрисованы и в подготовленном группой калининских и казанских литературоведов пособии «Русский романтизм». Эпоха русского романтизма ограничивается здесь четкими хронологическими рамками и завершается 1841 годом. Думается, что для такой периодизации есть достаточные основания. 1841 год – не только год смерти Лермонтова, вместе с которым (несколько раньше или.позже) завершила творческий путь целая плеяда деятелей нашей литературы, связавших свои имена с утверждением и развитием русского романтизма (А. Бестужев, А. Одоевский, Д. Давыдов, И. Козлов, Н. Станкевич, В. Тепляков, Е. Баратынский, Н. Языков, Н. Полевой). Это канун появления «натуральной школы» и выхода «Мертвых душ», ознаменовавшего, как известно, окончательное утверждение реализма. Тютчев, Фет, А. К. Толстой характеризуются как «романтики», писавшие в период сложившегося критического реализма², для характеристики символизма и других декадентских течений в литературе конца XIX – начала XX века применяется имеющий под собой основание термин «неоромантизм».

Эта картина представляется гораздо более достоверной и убедительной, чем та, которая была нарисована тем же автором (Н. Гуляевым) во «Введении» к библиографическому указателю «Вопросы романтизма в советском литературоведении», где не было речи ни о каком-то рубеже, проходящем в начале 1840-х годов («романтизм не угасает и во второй половине столетия»), ни о качественных отличиях творческого метода поэтов-символистов, которые «приняли эстафету» романтизма. Говорилось тогда и о том, что «новый взлет романтического искусства произошел в советское время. Октябрьская революция и гражданская война в России послужили мощным толчком для развития романтического творчества», что многим советским писателям присуще «романтическое отношение к жизни» ³. В пособии «Русский романтизм» акценты существенно смещены. Здесь подчеркнуто, что в условиях социалистической действительности «исчезает почва для существования романтизма как художественного метода». Некоторые советские писатели «романтичны лишь в стилевом отношении, в понимании исторического процесса они стоят на реалистических позициях» ⁴.

Справедливости ради отметим, однако, что концепция рассматриваемого пособия отличается заметной непоследовательностью. В сущности, его авторы пытаются поставить изучение романтизма на конкретно-историческую основу, не отказавшись полностью от прежней теории «перманентного романтизма». Глава книги, в которой сказано, что русский романтизм прошел в своем развитии три этапа и что последний из них завершается в 1841 году, названа «Русский романтизм XIX – начала XX века».

История романтизма и кончилась, и нет. И хотя писатели по-прежнему вписывают в нее «яркие страницы», новых этапов оно уже не создают.

Рассматриваемый период характеризуется более интенсивными и продуктивными, чем прежде, спорами о природе романтического искусства, о роли, которую сыграл романтизм в истории русской культуры. Когда в 1973 году вышел сборник «К истории русского романтизма», его редакция оправдывала помещение в нем работ, отразивших разное понимание романтизма, поисковым характером книги: «Редакция не стремилась примирить эти различия, полагая, что их выявление и аргументированная защита будут содействовать развитию нашей науки» ⁵. В принципе подобная позиция была правомерной. Но на практике столкновения точек зрения, выявления их сильных и слабых сторон не получилось, и рецензент сборника В. Хализев имел все основания упрекнуть книгу в том, что «разногласия (порой принципиальные) в понимании романтизма никак не обсуждаются авторами и присутствуют в их работах лишь подспудно» ⁶.

Прошло, однако, менее года, и случилось так, что «подспудное» вышло на поверхность и сторонники противоположных точек зрения в открытой полемике обнаружили всю принципиальность существующих расхождений. Сначала была написана статья Н. Гуляева и И. Карташовой «Об эволюции творческого метода Гоголя», вызвавшая ответное выступление Е. Купреяновой «Что такое романтизм и что такое реализм?» ⁷. Затем последовал новый ответ Н. Гуляева и И. Карташовой «Вопреки фактам» ⁸. Представляется небесполезным сделать кое-какие выводы из этой полемики, попытаться прояснить ее итоги.

Е. Купреянова, отстаивая конкретно-исторический подход к романтизму, не избежала ряда полемических перегибов и чрезмерно заостренных формулировок, чем дала Н. Гуляеву и И. Карташовой возможность опровергнуть некоторые положения ее статьи. Например, видеть в романтизме лишь «утробную» стадию критического реализма – значит неправомерно обеднять место романтизма в художественном развитии человечества, создавать искаженное представление о своеобразии созданных им эстетических ценностей.

Обоснованно говоря о смене романтизма реализмом, Е. Купреянова несколько схематизирует этот сложный процесс, недооценивая тот несомненный факт, что даже когда эпоха романтизма, минула, он продолжал оказывать мощное воздействие на последующие творческие искания – воздействие, вовсе не сводимое к пресловутому «синтезу» романтизма с реализмом, но выражавшееся и в усвоении тех или иных романтических традиций, и в полемике с ними, в стремлении по-новому ставить решавшиеся романтиками вопросы. Ни один большой художник XIX века не избежал тех или иных форм соприкосновения с миром романтизма, и изучать это соприкосновение, это отражение романтизма в эстетике и творчестве великих русских реалистов необходимо. Характеризовать изучение романтических традиций как некую противоестественную «операцию», которая «проделывалась над Толстым, Тургеневым, Достоевским», нет оснований.

Хотела того Е. Купреянова или нет, но создается впечатление, что она относится с недоверием к самой постановке вопроса об эволюции романтизма, видя в ней некоего «троянского коня», с помощью которого романтизм присваивает себе достоинства, принадлежащие реализму. Между тем это вопрос и важный, и актуальный. Так или иначе, его затрагивали едва ли не все исследователи романтизма. Теперь он поставлен по-новому: кратко в статье Н. Гуляева и И. Карташовой, детальнее – в книге И. Карташовой «Гоголь и романтизм» (см. главу «Об эволюции и специфике романтизма»). И Карташова обосновала необходимость изучать романтизм в движении обширным материалом, часть которого до сих пор выпадала из поля зрения историков литературы. Многое в этой главе представляется интересным и убедительным. Но, уделив основное внимание эволюции романтизма, И. Карташова была менее определенна в том, что касается его специфики. Между тем очень важно показать, где проходят границы возможностей; где его эволюция кончается и где начинается сфера иного творческого метода. Иначе опасение Е. Купреяновой, что мы окажемся перед «всепоглощающим романтизмом», станет основательным.

Вряд ли справедливо утверждение Е. Купреяновой, что Н. Гуляев и И. Карташова пытаются «переименовать» Гоголя в романтика, что Гоголь, по их убеждению, «не реалист, а самый настоящий романтик, правда пытавшийся стать реалистом, но нимало в этом не успевший» ⁹. И. Карташова в посвященной Гоголю главе уже упоминавшегося пособия «Русский романтизм» говорит иное: «…Гоголь был ярчайшим и величайшим романтиком! Но романтиком, который явился вместе с Пушкиным основоположником критического реализма» ¹⁰. На наш взгляд, Е. Купреянова преувеличивает антипросветительские тенденции романтизма, чем дает основание Н. Гуляеву и И. Карташовой упрекнуть ее в недифференцированном подходе к романтизму¹¹. Может быть, в статье есть и другие уязвимые положения. И все-таки в главном – в критике методологической несостоятельности абстрактного, внеисторического подхода к романтизму – Е. Купреянова глубоко права.

Если, спрашивает она, «романтизм и реализм это не исторически возникающие и сменяющие один другого литературные направления, а «вечные» и противоположные методы или принципы художественного сознания… тогда возникает вопрос: обладает ли литературно-художественное развитие поступательным характером и если да, то в чем именно оно состоит и находит свое выражение?.. Иначе говоря, если столь различные явления, как творчество Жуковского, Гоголя, раннего Горького, в равной мере относятся к романтизму, свидетельствуя о его бессмертии, то не значит ли это, что понятиями романтизма и реализма социально-историческая специфика литературных явлений никак не улавливается и что для этого требуется найти какие-то другие понятия» ¹².

«…Нам непонятны причины такой тревоги, – говорят в ответной статье Н. Гуляев и И. Карташова. – Откуда она взялась?» Их и самих занимает «переход от романтического метода к реалистическому». «Нет ни одного исследователя, занимающегося романтической проблематикой (нам такие имена не известны), который бы сомневался в могуществе и доминирующем положении реалистического направления в русской литературе XIX века» ¹³. Не известны? В таком случае перелистнем несколько страниц и прочтем следующий абзац той же статьи: «В заключение хочется сказать, что романтизм не является бедным родственником богатого реализма. В течение ряда веков он идет рядом с реалистическим искусством. Его функция не состоит в том, чтобы, подготовив реалистическое творчество, раствориться в нем и умереть. Он живет своей самостоятельнойжизнью, ставя и решая эстетически такие вопросы, которые не в состоянии решить столь же успешно его реалистический союзник» ¹⁴. Где же в этой идиллической картине художественного разделения труда «доминирующее положение реалистического направления», где «переход от романтического метода к реалистическому»? Не свидетельствует ли она, что у Е. Купреяновой был известный резон для тревоги?

Другим поучительным моментом полемики явилось отношение ее участников к теории «синтеза» романтизма и реализма. Е. Купреянова относит Н. Гуляева и И. Карташову к сторонникам этой теории, от чего они решительно отказываются. По их утверждению, в литературе имеет место не «синтез» романтизма и реализма, а «синтез» романтического и реалистического «начал». Но, поскольку отличие этих «начал» от романтизма и реализма никак не объяснено, невольно возникает ощущение, что речь идет о том же тезисе, сформулированном иными словами. «Искусственное разъединение реалистических и романтических начал ведет или к бескрылому натурализму или к субъективистским извращениям жизни» ¹⁵, Таким образом, романтическое и реалистическое «начала» не просто союзники – они и существовать друг без друга не могут. К чему же тогда возражать против положения М. Уманской, согласно которому «все наиболее значительное и ценное в идейном и эстетическом отношении возникало в 20 – 30-е годы XIX века на той главной магистрали историко-литературного процесса, где скрещивались пути романтизма и реализма и достигался их глубокий и органический синтез»? В первой статье Н. Гуляев и И. Карташова и не возражали: «Мы не против высказанной мысли, она весьма плодотворна. Действительно, в творчестве ряда русских писателей налицо синтезирование лучших завоеваний романтического и реалистического искусства» ¹⁶ (то есть все-таки романтизма и реализма, а не одних только «начал»?).

Н. Гуляев и И. Карташова корят Е. Купреянову за то, что она «выступает против всякого синтеза». Чтобы не навлечь и на себя подобного упрека, подчеркнем: мы не выступаем против всякого синтеза. Переход от романтизма к реализму (как и от классицизма к романтизму) представлял собой не скачок, а процесс. В ходе этого процесса неизбежно возникало множество разнообразных синтетических форм, где уступающий свои позиции в литературе романтизм взаимодействовал с нарождающимся и набирающим все новые силы реализмом. Этот синтез можно видеть не только в творчестве великих, но и второстепенных и совсем малозначительных писателей, и нет никакого резона слагать гимны в его честь, возвышая его и над романтизмом, и над реализмом, которые, дескать, вступив в союз друг с другом, избавились каждый от своей неполноценности.

Авторы этих гимнов, сами того не желая, обнаруживают досадное неверие и в возможности романтизма, якобы нуждающегося в реалистических «примесях», и в возможности реализма, которому не устоять без романтических «подпорок». То, что реализм представляет высший в сравнении с романтизмом этап художественной эволюции, вовсе не обеспечивает каждому реалисту какие-то автоматические преимущества перед романтиком. Последний может быть велик, а первый беспомощен.

Возьмем на себя смелость высказать еще одно предположение. Не тем ли объясняется повышенный спрос на теорию «синтеза», что она помогает иным исследователям прикрыть эклектизм собственных позиций и, раздав всем сестрам по серьгам, уцелеть в яростных стычках «неистовых ревнителей» романтизма с их не менее пылкими оппонентами? Если это так, то сторонники теории «синтеза» явно не достигли желаемой цели. В стремлении угодить всем они не угодили никому. Мы видели, сколь непримирима в отношении этой теории Е. Купреянова. Но и К. Григорьян не менее язвительно пишет о «нейтральной» спасительной идее «синтеза», которая «разрубает все узлы» ¹⁷. Только в глазах Е. Купреяновой в основе этой идеи лежит тенденция «все большего обеднения реализма, превращения его из магистрального пути развития русской литературы XIX века в какой-то жалкий придаток к ее якобы самому плодотворному романтическому направлению» ¹⁸. А К. Григорьян указывает на опасность с другой’стороны – на «болезнь «романтизмобоязни» ¹⁹.

Излюбленным аргументом сторонников внеисторического подхода к романтизму и теории «синтеза» является апелляция к цитатам Белинского и некоторых других деятелей нашей культуры. При этом начисто игнорируется тот факт, что содержание понятия, которое обозначалось ими словом «романтизм», отнюдь не всегда совпадает с содержанием нынешнего литературоведческого термина. «Противники романтизма, – с резонным осуждением писал по этому поводу А. Курилов, – отыскивали среди многочисленных высказываний критика его резко отрицательные отзывы – а их было немало – о «покойнике романтизме» и на основании этого утверждали: Белинский – последовательный противник романтизма в русской литературе. Сторонник?! романтизма поступали точно таким же образом, привлекая на свою сторону все высказывания критика, которые могли быть истолкованы в пользу романтизма…» ²⁰. Ни тот, ни другой способ манипулирования цитатами не содействовал решению вопроса. Да, Белинский говорил: «где человек, там и романтизм», «почти всякий человек – романтик», «романтизм – это мир внутреннего человека, мир души и сердца», «без элементов» романтизма «в наше время невозможна никакая поэзия» ²¹ и т. д. Нет ничего легче, как с помощью подобных формулировок «обнаруживать» романтизм в творчестве любых писателей всех стран и эпох, а уж о его «элементах» и необходимости их «синтезирования» и говорить нечего. Но не пора ли раз и навсегда отказаться от подобных софистических упражнений?

Еще большей вдумчивости и осторожности требует обращение с высказываниями В. И. Ленина. Ленин много писал о романтизме в политике, в экономике, в социологии, о романтизме в мышлении своих современников. Значение этих высказываний велико, глубок их смысл. Но это не значит, что их можно механически переносить на анализ других эпох и других сфер общественной жизни. Ведь не кто иной, как Ленин, напоминал, что «весь дух марксизма, вся его система требует, чтобы каждое положение рассматривать лишь (a) исторически; (b) лишь в связи с другими; (y) лишь в связи с конкретным опытом истории» ²².

Дискуссии о романтизме, свидетелями которых мы были на протяжении последних лет, дают, как нам кажется, основание сделать один вывод: главной заботой исследователей романтизма должно стать укрепление и совершенствование методологической базы их работ.

Нашей наукой накоплен и осмыслен огромный и ценный фактический материал. Мы знаем сейчас о многих русских романтиках несравненно больше, чем раньше. Плодотворный процесс привлечения новых данных, ранее не вводившихся в научный оборот, их освоения, их углубленного анализа продолжался и в период, о котором идет речь в этом обзоре.

У нас не было монографии о Веневитинове – теперь мы ее имеем²³. Вышла книга Е. Маймина «Русская философская поэзия» («Наука», М. 1976), где глубоко и оригинально исследуется поэзия Веневитинова, Хомякова, Шевырева, Тютчева. Как бы заново прочитаны, прокомментированы, плодотворно изучены «Русские ночи» В. Одоевского²⁴. Из нескольких появившихся в последние годы работ о Жуковском хотелось бы напомнить о книге И. Семенко: один из ее разделов посвящен своеобразию романтизма Жуковского²⁵.

Отмечавшееся в 1975 году 150-летие восстания декабристов обострило интерес к творчеству декабристов-литераторов, к специфике декабристского романтизма. Появились статьи Г. Макогоненко «О романтическом герое декабристской поэзии» ²⁶, А. Ходорова «Зачинатель декабристского эпоса» ²⁷, М. Брискмана «Лирический герой декабристской поэзии периода каторги и ссылки» ²⁸, И. Стрельниковой «О развитии метода декабристской поэзии в 30-е годы XIX века» ²⁹, Н. Ларионовой «Актуальные проблемы изучения жизни и творчества А. И. Одоевского» ³⁰ и «К изучению поэзии А. И. Одоевского» ³¹ и многие другие.

В продолжение ранее появившихся томов серии «Из истории международных связей русской литературы», выпускаемой ИРЛИ, вышел сборник «Эпоха романтизма». Напечатанные здесь статьи Ю. Левина «Прижизненная слава Вальтера Скотта в России», П. Заборова «Французская романтическая драма в России 1820 – 1830-х годов», Р. Данилевского «Людвиг Тик и русский романтизм» и другие не только поднимают на качественно новый уровень изучение проблем, заявленных в их заглавиях, но и создают предпосылки для более глубокого понимания специфики русского романтизма, рассмотренного в контексте европейского романтического движения.

Из статей, включенных в уже упоминавшийся сборник «Русский романтизм», хоте; лось бы привлечь особое внимание к тем, в которых исследуются жанры романтической литературы. В работе К. Григорьяна «Ультраромантический род поэзии» (Из истории русской элегии)» дан содержательный очерк истории элегического жанра от его возникновения в русской литературе до пушкинской эпохи. Автор справедливо говорит о важной роли, которую сыграл в этой истории Карамзин, первым давший «обстоятельное и глубокое определение психологических предпосылок возникновения и сущности элегической поэзии» ³², Как»вершина элегического жанра в русской поэзии» ³³ характеризуется в статье пушкинская элегия. Не секрет, что до недавнего времени именно в жанровом аспекте лирика Пушкина изучалась слабо. Бытовала ничем не аргументированная, но получившая распространение точка зрения, согласно которой Пушкин якобы безразлично относился к жанрам лирики, что в его творчестве жанровая система исчезает, жанры смешиваются, а потому и не требуют дифференцированного изучения. Именно в последние годы положение стало ощутимо меняться к лучшему. Симптомами этого явились статьи об элегиях в сборнике «Стихотворения Пушкина 1820 – 1830 х годов» («Наука», Л. 1974), блестящий этюд Д. Благого «Об одной элегии Пушкина» ³⁴, а также статьи К. Григорьян «Об эволюции пушкинской элегии» ³⁵ и «Из элегической поэзии Пушкина начала 1820-х годов» ³⁶, получившие своего рода завершение в работе, ныне опубликованной в сборнике «Русский романтизм».

В. Вацуро, автор статьи «Русская идиллия в эпоху романтизма», счел уместным предупредить читателя, что тема, обозначенная в ее заглавии, «не является совершенно новой». Тем не менее, мы возьмем на себя смелость утверждать, что в советском литературоведении до сих пор не было работы, где столь масштабно и обстоятельно исследовалась бы эволюция русской идиллии. Главное достоинство статьи В. Вацуро в том, что судьба жанра, который никогда не был центральным и дал литературе лишь единичные ценности, рассмотрена в широком контексте, в соотнесенности с ведущими тенденциями литературного развития.

Помещенные в сборнике статьи Р. Иезуитовой «Баллада в эпоху романтизма» и А. Архиповой «Историческая трагедия эпохи романтизма» зримо подтверждают продуктивность изучения романтизма в жанровом аспекте. В данном случае предметом исследования являются жанры очень разные и по своему характеру, и по месту в романтической литературе. Баллада – жанр новый, формирующийся в эпоху романтизма и отражающий ее своеобразие. Р. Иезуитова справедливо связывает его первостепенную роль в романтической жанровой системе с тем, что «баллада оказалась способной уловить и передать те коренные перемены в сфере этики и морали, которые были вызваны процессом повсеместной ломки сословно-иерархических представлений при переходе от феодального общества к новой (буржуазной) формации» ³⁷. Интерес ко всему, в чем раскрывается внутренняя сложность и противоречивость индивидуальной психологии, стремление проникнуть в сложную диалектику добра и зла, обращение к необычным эмоционально-психическим состояниям героев позволяло авторам романтических баллад «представить человеческую жизнь в иных, более сложных, объемных измерениях, нежели в произведениях классицизма» ³⁸.

Историческая трагедия, напротив, была в эпоху классицизма одним из ведущих, определяющих жанров, и романтическая драматургия получила в наследие от прошлого сложившийся жанровый канон. Как этот канон взаимодействовал с потребностями и с эстетическими принципами нового направления, – вот вопрос, свежо и тонко анализируемый А. Архиповой.

В ряде работ последних лет предпринимались попытки по-новому рассмотреть проблемы, не раз становившиеся предметом изучения. Но есть и статьи, обращающие на себя внимание самой оригинальностью тем, которые едва ли не впервые привлекли к себе столь пристальное внимание. Таковы, например, статья Л. Митюк «Вопрос о романтизме в журнале «Вестник Европы» (1802 – 1830)» ³⁹, Е. Тикуновой «Романтический герой в письмах Герцена к Н. А. Захарьиной» ⁴⁰.

Здесь названа лишь малая доля достойных внимания статей о писателях эпохи романтизма, статей, появившихся в последние годы в литературоведческой периодике, в «Ученых записках», «Трудах» и иных сборниках научных работ, подготовленных и в головных вузах, и на периферии. Однако и этот перечень – при всей его неполноте – позволяет видеть, как интенсивны исследовательские усилия специалистов по романтизму, как широк фронт ведущихся сейчас разработок, как многообразны подходы к изучению романтизма, аспекты, в которых он рассматривается. Многие авторы перечисленных работ (например, Г. Макогоненко, И. Семенко, Е. Маймин, Ю. Левин, Е. Тикунова и др.) не только исследуют творчество тех или иных писателей, но вместе с тем проливают новый свет на природу романтизма и его специфические черты на русской почве.

И все-таки, характеризуя нынешний этап изучения романтизма, следует признать, что накопление конкретного историко-литературного материала идет интенсивнее, чем процесс его обобщения. Порой появляются работы, богатые интересными наблюдениями, оригинально интерпретирующие те или иные факты, но в которых дают себя знать более или менее существенные дефекты их исходной теоретической базы, непоследовательность в толковании общих понятий.

Вот, например, А. Лагунов, интересный ученый, зарекомендовавший себя рядом основательных работ. Сильные стороны, присущие его исследовательской манере, проявились и в статье «О романтизме в русской психологической лирике середины XIX века» ⁴¹. Она привлекает обилием оригинальных наблюдений над творчеством Полонского, А. Толстого, Майкова, Щербины, использованием архивных материалов. Но сама концепция романтизма, предлагаемая автором, страдает нечеткостью и противоречивостью. С одной стороны, А. Лагунов как будто поддерживает сторонников конкретно-исторического подхода к романтизму. «Они… безусловно, правы в том отношении, что данный конкретно-исторический романтизм, каким мы его знаем в русской литературе 10 – 30-х гг. (как и в европейских литературах конца XVIII – первой половины XIX в.), неповторим как целостное эстетическое явление. «Натуральная школа», подготовленная всем ходом русской жизни и достижением реализма Пушкина и особенно Гоголя, ознаменовала собой полную и безраздельную победу критического реализма с его глубоко отличным от романтического методом художественного освоения действительности» ⁴², – и далее приводятся факты, иллюстрирующие преодоление эстетики романтизма в русской литературе середины XIX века.

Однако через несколько страниц оказывается, что не менее правы и сторонники противоположной точки зрения. Пособие «Русский романтизм», о котором шла речь, охарактеризовано книгой, представляющей собой «первый опыт концептуального изложения эволюции русского романтизма на протяжении всего XIX века», и расценено как «несомненное продвижение вперед как в изучении романтизма, так и особенно в выяснении того большого места, которое занимает он в формировании и развитии литературы критического реализма» ⁴³. А в другом месте статьи автор идет еще дальше, объясняя пристальное внимание нашей науки к проблемам романтической литературы «тем, что многие идеологические и эстетические проблемы романтизма стали фактом современного литературного процесса» ³³. Этот тезис А. Лагунова не может не вызвать возражений. Можно по-разному подходить к романтическим тенденциям в современной советской литературе (эти вопросы, как известно, вызывают споры и противоречивые толкования), но плодотворное их решение предусматривает учет качественных отличий этих романтических тенденций от романтизма первой половины XIX века, причем, прежде всего, в идеологическом отношении. На наш взгляд, на более основательных позициях стоит А. Березнева, которая, обращаясь к жанру романтической поэмы в советской литературе, подчеркивает, что он «идеологически несоотносим с романтической поэмой первой трети XIX века» ⁴⁴.

Мы вполне согласны с мнением А. Лагунова, что «изучение романтизма находится сейчас на таком интересном этапе, когда раздававшиеся в недавнем времени сетования на неопределенность и многозначность самого понятия «романтизм» сменяются уточнением и конкретизацией основных его параметров в широком теоретическом аспекте» ⁴⁵. Однако, как явствует из самой его статьи, наши успехи на этом пути менее значительны, чем хотелось бы.

Еще один пример – диссертация Ф. Пшенной «Роль романтических «начал» в творчестве писателей натуральной школы» (М. 1975). Насколько можно судить по автореферату и появившимся в печати статьям⁴⁶, автором осуществлено своеобразное и плодотворное исследование. Здесь немало как ценных наблюдений над творчеством отдельных писателей, так и основательных суждений о «натуральной школе» в целом. Однако, когда Ф. Пшенная обращается к наиболее общим категориям, характеризующим динамику историко-литературного процесса, ее выводы становятся более шаткими. Само по себе стремление автора объяснить литературные явления, опираясь на анализ общественных условий, в которых они складывались, заслуживает лишь одобрения и поддержки. Но попытки «выпрямить» зависимость хода литературной эволюции от социальных процессов нельзя оставить без возражений. Между тем такие попытки дают себя знать в работах Ф. Пшенной, например, в следующем ее тезисе: «Романтизм пронизывал все творчество петрашевцев, потому что в основе критического отношения к действительности лежали утопические идеи. Но они имели решающее влияние на развитие реалистического метода, так как постановка проблемы крепостничества, а в связи с ним переустройства общества, утверждения гласности суда, различных политических и конституционных проблем, обостряла демократический протест общественности, акцентируя внимание на бедственном положении масс» ⁴⁷.

Еще одно положение, выдвинутое тем же автором: «Как правило, романтизм предполагает отрицание действительности и потому (!) явственно просматриваются точки его соприкосновения с методом «натуральной школы», где ярко выражены тенденции критического отношения к изображаемой среде и суда над ней» ⁴⁸. Но ведь отрицание действительности бывает разное, и в «Умирающем Тассе», в сатире «К временщику», в «Демоне» оно совсем не то, что у писателей «натуральной школы». Сама Ф. Пшенная превосходно показала, сколь своеобразно и новаторски воплотили они тенденции критического отношения к изображаемой среде и суда над ней и сколь мало перспективно в этом именно «просматривать» точки соприкосновения «натуральной школы» с романтизмом.

В заключение, хотелось бы высказать несколько замечаний о перспективах изучения русского романтизма, о проблемах, постановка которых (или возврат к которым) представляется научно актуальной. Это во-первых, группа вопросов, связанных с переходом от классицизма к романтизму Г. Гуковский в свое время предлагал «говорить о едином периоде, едином стиле, противопоставленном классицизму, с одной стороны, и реализму – с другой, о стиле романтизма» и внутри этого периода различать «его ранний этап – предромантизм, или сентиментализм» ⁴⁹. Эта концепция никем не была доказательно опровергнута, но в обход ее стали выходить работы, где сентиментализм, являвшийся также и в обличье «просветительского реализма», рассматривался как самостоятельное эстетическое качество и этап историко-литературной эволюции, равно противопоставляемый и классицизму и романтизму. Это породило множество сложностей в определении творческого метода отдельных писателей. Все чаще стали раздаваться голоса, утверждающие, что суть проблемы – в неразграниченности целых литературных направлений⁵⁰.

«Период… возникновения и формирования русского романтизма как литературного направления и целостного миросозерцания почти не привлекает внимания литературоведов. Преемственность между предромантическими направлениями и ранним романтизмом, само внутреннее его строение определены пока еще крайне неточно» ⁵¹. Эти слова были сказаны в 1973 году, но в известной мере они сохраняют актуальность и сегодня. Говоря так, мы отнюдь не упускаем из виду появление монографии П. Орлова «Русский сентиментализм», статей К. Григорьяна «Судьбы романтизма в русской литературе», Н. Кочетковой «Русский сентиментализм (Н. М. Карамзин и его окружение)» ⁵², А. Архиповой «О русском предромантизме» ⁵³ и других работ, где затрагивается соответствующая проблематика. Спору нет, они обогатили нашу науку и новыми фактами, и заслуживающими внимания наблюдениями и соображениями. Но они вновь выявили и разноголосицу в трактовке основополагающих литературоведческих понятий, остроту расхождения в подходе разных исследователей к проблемам раннего романтизма.

Если Н. Кочеткова говорит о «сентиментализме как направлении, непосредственно предшествовавшем романтизму» ⁵⁴, а К. Григорьян считает сентиментализм «начальной стадией формирования романтического направления» ⁵⁵, то П. Орлов видит в сентиментализме литературное направление, которое должно «рассматриваться как одно из проявлений освободительной просветительской идеологии, на основе которой создается творческий метод писателей-сентименталистов», и относит его возникновение к началу 60-х годов XVIII века⁵⁶. Суть, конечно, не в том, где провести хронологическую границу; за разногласиями, касающимися периодизации, нетрудно видеть принципиальные отличия в самом подходе к литературному явлению.

Не больше ясности и в толковании предромантизма (или преромантизма). К. Григорьян вообще считает это понятие излишним. «…Что дает промежуточный термин «преромантизм» как категория истории литературы? Насколько помогает она уяснению реальной картины историко-литературного процесса?» ⁵⁷ – риторически спрашивает он. Иного мнения А. Архипова, предлагающая не только сохранить термин «предромантизм», но и употреблять его «в широком смысле, как обозначение того направления литературы, в котором выражены указанные тенденции к историзму, психологизму, народности» ⁵⁸. Как явствует из дальнейшего содержания статьи, «смысл» оказывается настолько «широким», что предромантизм потесняет в истории литературы и самый романтизм. Возникновение романтизма относится к периоду «после 1825 года». Хотя «отдельные ростки романтизма» появлялись на русской почве в 1821 – 1823 годах, зато «предромантические настроения» и после середины 1820-х годов «очень ощутимы в творчестве многих писателей». Видимо, «широтой» предромантизма объясняется и предложение А. Архиповой не употреблять термин «романтизм» в применении к лирике Ф. Глинки, Катенина, Батюшкова и даже Рылеева, Кюхельбекера и Вяземского⁵⁹.

Думается, приведенные мнения К. Григорьяна и А. Архиповой формулируют те крайности, между которыми, по крылатому выражению, находится проблема. И эта проблема ждет решения. Настала пора изучить переход от классицизма к романтизму во всей его сложности. В процессе такого изучения и должен быть решен вопрос о предромантизме как историко-литературной категории, должна быть прояснена типология, эстетическая сущность неоклассицизма в русской литературе XIX века, рассмотренного в соотнесенности с так называемой «школой гармонической точности».

Во-вторых, требует к себе внимания вопрос о внутренних дифференциациях в романтизме. Как известно, разделение романтизма на активный и пассивный было предложено М. Горьким. Эта классификация сыграла в свое время большую и позитивную роль в изучении романтизма и по сей день не утратила методологического значения, потому что в основе ее лежит различение действительно противоположных и существенных тенденций в романтизме. Но, будучи весьма общей, она, естественно, требует конкретизации, дальнейшего совершенствования, корректировки вновь вовлекаемых в научный оборот материалов.

Кроме того, горьковской классификации романтизма повредило то, что она оказалась в ряде работ превратно истолкована. Терминам Горького придали оценочный характер, которого они прежде не имели. Активный романтизм нарекли революционным, чего уже было достаточно, чтобы пассивный мыслился как «контрреволюционный». Несчастных пассивных романтиков третировали как «консервативных» и «реакционных», и – что хуже всего – на какое-то время было свернуто их изучение. Сейчас трудно себе представить, что, когда в 1950 году исполнилось 150 лет со дня рождения Баратынского, причислявшегося в ту пору к «пассивно-консервативно-реакционному» стану, ни один журнал, ни одна газета не посвятили этой дате ни строчки, – тем не менее, это факт, Понадобились длительные усилия специалистов, чтобы покончить с этим положением, и теперь, кажется, все согласятся, что, хотя в нашей литературе были романтики революционные и были реакционные, от разграничения романтизма лишь по этому признаку добра не будет. Поэтому те исследователи, которые и сегодня считают целесообразным выделять в романтизме два течения, предпочитают определять их иначе⁶⁰. Все чаще можно встретить предложения вообще отказаться от такой дифференциации. «Концепция двух линий романтизма, – утверждает, в частности, К. Григорьян, – в конечном счете, приводит к схеме, к сглаживанию многоразличия, граней, оттенков. Она не дает картины литературного движения, не объясняет всей сложности романтизма» ⁶¹. Однако попытки выразить все «многоразличия, грани, оттенки» ведут к появлению чрезмерно громоздких схем, в свою очередь критикуемых за «излишнюю дробность». «…Это и делает, в конечном счете, схему практически не очень удобной и уязвимой по существу, – напоминает Е. Маймин. – Всего охватить и все назвать просто невозможно. Схема и не должна к этому стремиться. Она может лишь определить ведущие, главные тенденции явления» ⁶². Вместе с тем схема, предлагаемая самим Е. Майминым, страдает тем же недостатком, который он критикует. Е. Маймин выделяет пять «разновидностей» русского романтизма: «романтизм Жуковского», «гражданский, революционный романтизм декабристов», «романтизм Пушкина, имеющий синтетический характер», «романтизм Лермонтова, тоже синтетический, но по-другому, чем пушкинский», и «философский романтизм» ⁶³. Не отрицая правомерности подобной классификации, хотелось бы указать и на то, что преодолевать схематизм прежнего деления романтизма на два течения путем выделения все более дробных единиц – путь опасный. Можно прийти к тому, что вся «разновидность» будет представлена одним писателем, и тогда классификация потеряет смысл. Думается, что вопрос о типологии русского романтизма принадлежит к числу тех, которые еще не получили решения, соответствующего современному уровню развития науки. Такое решение должно стать предметом специального внимания и опираться на возможно более конкретный и углубленный анализ идейно-художественных структур.

Обширную область, еще ожидавшую новых исследовательских усилий, представляет собой и поэтика русского романтизма. Здесь следует назвать работу Ю. Манна⁶⁴. Всестороннее рассмотрение этого труда не входит в задачу нашего обзора, но представляется уместным обратить внимание на некоторые аспекты этой работы. Автор стремится проложить в поэтику русского романтизма – используя его собственное выражение – «лишь узкую тропинку, беря в качестве путеводной нити категорию художественного конфликта» ⁶⁵. Таким образом, подход Ю. Манна к решению стоящей перед ним задачи принципиально иной, чем, скажем, тот подход, который опробован в монографии Г. Фридлендера «Поэтика русского реализма» («Наука», Л. 1971), и включает целостное рассмотрение общих особенностей структуры реалистического отражения действительности и вытекающей отсюда специфической системы жанров и художественных средств. Не входя в сравнительный анализ обоих путей (каждый из них имеет свои преимущества, но и чреват определенными утратами), отметим, что «узкая тропинка», по которой идет Ю. Манн, оставляет либо вовсе не затронутыми, либо освещенными с вынужденной неполнотой многие важные проблемы романтической поэтики (поэтика жанра, сюжета, принципы решения проблем художественного пространства и времени, специфики романтического стиля и т. п.). Поиски новых «тропинок» и дорог, ведущих в поэтику русского романтизма, – задача, стоящая на очереди и ожидающая внимания специалистов. Успех этих поисков – подчеркнем это еще раз – будет в значительной мере определен методологической оснащенностью исследователя.

Ю. Манн, характеризуя концепцию русского романтизма, разработанную Г. Гуковским, замечает, что «она все время развивается на очень тонкой границе, соединяющей литературоведение с такими дисциплинами, как история, социология, философия и т. д.» ⁶⁶. Всецело соглашаясь с этой характеристикой, не будем, однако, упускать из виду и того, что она указывает не только на особенность исследовательской манеры Г. Гуковского, но и на одну из специфических черт марксистского литературоведения, которое исходит из признания социальной природы и социальной функции литературы. Познание того или иного элемента художественной структуры для марксистского литературоведения не самоцель, но средство более глубокого постижения заложенного в нем смысла, а в конечном итоге – общественного звучания интересующего нас произведения искусства, его преобразующей роли в жизни человека и общества. Положения эти, конечно, не новы, но, выдвигая исследования романтической поэтики как одну из актуальных задач, стоящих ныне перед исследователями, их не мешает напомнить.

В приведенном высказывании Ю. Манна обращает на себя внимание любопытная деталь. Он говорит о границе, соединяющей литературоведение с историей, социологией, философией. Обычно это слово предстает в ином окружении. Граница отделяет, размежевывает явления. А здесь граница, напротив, соединяет. Если это обмолвка, она симптоматична. Если в такое словоупотребление вложен определенный подтекст, он заслуживает только поддержки.

Существуют, конечно, и другие проблемы, стоящие перед исследователями романтизма, не менее значительные и актуальные, чем те, которые здесь названы. Но мы и не стремились разработать какую-то всеобъемлющую программу изучения этой области истории литературы. Хотелось лишь высказать несколько соображений, вызванных работами, которые появились в последние годы.

г. Харьков

1. И. М. Дубровина, Романтика в художественном произведении, «Высшая школа», М. 1976, стр. 101.[↩]
2. «Русский романтизм», «Высшая школа», М. 1974, стр. 36. Безоговорочное отнесение к романтикам А. К. Толстого представляется нам спорным и не учитывающим всей сложности его творчества. Но это вопрос, который требует специального изучения.[↩]
3. »Вопросы романтизма в советском литературоведении», Изд. Казанского университета, 1970, стр. 6, 7. [↩]
4. «Русский романтизм», стр. 358.[↩]
5. »К истории русского романтизма». «Наука». М. 1973, стр. 4. [↩]
6. В. Хализев, Направление поисков, «Вопросы литературы». 1973. N 11, стр. 265.[↩]
7. Обе статьи были напечатаны в журнале «Русская литература», 1974, N 2. стр. 98 – 108, 109 – 120.[↩]
8. «Вопросы романтизма», вып. 2, Изд. Калининского университета, 1975, стр. 26 – 42.[↩]
9. «Русская литература», 1974, N 2. стр. 109.[↩]
10. »Русский романтизм», стр. 140. [↩]
11. См.: «Вопросы романтизма», вып. 2, стр. 29.[↩]
12. «Русская литература», 1974, N 2, стр. 110.[↩]
13. »Вопросы романтизма», вып. 2, стр. 27. [↩]
14. »Вопросы романтизма», вып. 2, стр. 41. [↩]
15. Там же, стр. З3.[↩]
16. «Русская литература», 1974, N 2, стр. 100.[↩]
17. К. Н. Григорьян, о главном и спорном в изучении Лермонтова, «Русская литература». 1974, N 3, стр. 227.[↩]
18. «Русская литература», 1974, N 2, стр. 111.[↩]
19. Там же, N 3, стр. 228.[↩]
20. А. С. Курилов, Белинский о романтизме Лермонтова, в сб. «Лермонтов и литература народов Советского Союза», Изд. Ереванского университета, 1974, стр. 65.[↩]
21. В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. VII, Изд. АН СССР, М. 1955, стр. 145; там же, т. V, стр. 548.[↩]
22. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 49, стр. 329.[↩]
23. Л. А. Тартаковская, Дмитрий Веневитинов (Личность. Мировоззрение. Творчество), «Фан», Ташкент, 1974.[↩]
24. В. Ф. Одоевский, Русские ночи, «Наука», Л. 1975 (серия «Литературные памятники»).[↩]
25. И. М. Семенко, Жизнь и поэзия Жуковского, «Художественная литература», М. 1975.[↩]
26. »Литературное наследие декабристов», «Наука», Л. 1975. [↩]
27. «Декабристы и русская культура», «Наука», Л. 1975.[↩]
28. Там же.[↩]
29. »Вопросы развития русской поэзии XIX века». Научные труды, т. 155, Изд. Куйбышевского пединститута, 1975, стр. 3 – 16. [↩]
30. «Вестник Московского университета». Серия X. Филология, 1975, N 6.[↩]
31. Там же, 1976, N 6.[↩]
32. «Русский романтизм», «Наука», Л. 4978, стр. 95.[↩]
33. Там же, стр. 103.[↩][↩]
34. «Современные проблемы литературоведения и языкознания», «Наука», М. 1974, стр. 235 – 245.[↩]
35. »Вопросы русской литературы», вып. 1 (23), «Вища школа», Львов, 1974, стр. 3 – 13. [↩]
36. »Временник Пушкинской комиссии. 1972″, «Наука», Л. 1974. [↩]
37. »Русский романтизм», стр. 158. [↩]
38. »Русский романтизм», стр. 156. [↩]
39. »Писатель и литературный процесс», вып. 2, Изд. Таджикского университета, Душанбе, 1974, стр. 173 – 192. [↩]
40. »Филология». Сборник студенческих и аспирантских научных работ, вып. 3, Изд. МГУ, 1974, стр. 65 – 74. [↩]
41. »Вопросы истории и поэтики русской литературы», Изд. Ставропольского пединститута, 1975, стр. 103 – 140. [↩]
42. »Вопросы истории и поэтики русской литературы», стр. 108. [↩]
43. Там же, стр. 117.[↩]
44. А. Н. Березнева, Русская романтическая поэма. Лермонтов, Некрасов, Блок. К проблеме эволюции жанра, Изд. Саратовского университета, 1976, стр. 5.[↩]
45. «Вопросы истории и поэтики русской литературы», стр. 103.[↩]
46. Ф. А. Пшенная, О роли романтических элементов в выделении стилевых группировок внутри «натуральной школы», в кн. «Вопросы художественного метода, жанра и характера в русской литературе XVIII – XIX веков», Изд. МГПИ, 1975, стр. 111 – 129; ее же, Романтическое «начало» в творчестве писателей-петрашевцев, – там же, стр. 160 – 179.[↩]
47. Ф. А. Пшенная. Роль романтических «начал» в творчестве писателей натуральной школы, М. 1975, стр. 11.[↩]
48. »Вопросы художественного метода, жанра и характера в русской литературе XVIII – XIX веков», стр. 113. [↩]
49. Г. А. Гуковский, Пушкин и русские романтики, «Художественная литература», М. 1965, стр. 19.[↩]
50. См., например, статью Т. Власенко «Проблема метода Жуковского в историко-литературной науке», в сб. «Проблема автора в художественной литературе», вып. 1, Изд. Удмуртского университета, Ижевск, 1974, стр. 41 – 48.[↩]
51. В. И. Сахаров, В. Ф. Одоевский и ранний русский романтизм, «Известия АН СССР. Серия литературы и языка», 1973, вып. 5, стр. 405.[↩]
52. »Русский романтизм», стр. 4 – 17, 18 – 37. [↩]
53. «Русская литература», 1978, N 1, стр. 14 – 25.[↩]
54. »Русский романтизм», стр. 18. [↩]
55. Там же, стр. 9.[↩]
56. П. А. Орлов, Русский сентиментализм, Изд. МГУ, 1977, стр. 13.[↩]
57. »Русский романтизм», стр. 10. [↩]
58. «Русская литература», 1978, N 1, стр. 15.[↩]
59. См.: «Русская литература», 1978, N 1, стр. 23, 24.[↩]
60. Например: «гражданский» и «религиозно-моралистический» (см. «Введение в литературоведение». Под ред. Г. Н. Поспелова, «Высшая школа», М. 1976, стр. 354 – 356).[↩]
61. «Русский романтизм», стр. 12.[↩]
62. Е. А. Маймин, О русском романтизме, «Просвещение», М. 1975, стр. 23.[↩]
63. Е. А. Маймин, о русском романтизме, стр. 23.[↩]
64. Ю. В. Манн, Поэтика русского романтизма, «Наука», М. 1976.[↩]
65. Там же, стр. 4.[↩]
66. Ю. В. Манн, Поэтика русского романтизма, стр. 11.[↩]