Россия оказалась рядом. Беседу вела А. Гордон

– Михаил Яковлевич, ваш отъезд в Израиль был вынужденным или явился итогом давно принятого решения?

– Я думаю, была дивная гармония между двумя этими обстоятельствами и мой отъезд был несомненно вынужденным, потому что я не мог больше жить в Советском Союзе. У меня в семье был некий иммунитет против советской системы, к тому же я твердо и постоянно ощущал свою принадлежность к другому народу, место которому на другой территории.

– У вас ко времени отъезда возникли связи с сионистскими, правозащитными кругами?

– Да, конечно. Но в Ленинграде и в Москве. Я должен все-таки напомнить, что речь идет об Эстонии, и в частности Тарту, где я учился в университете. Надо сказать, что там само слово «сионизм» воспринималось как невероятная экзотика; разумеется, я был белой вороной. Тарту странным образом сочетал в себе немецко-дерптскую традицию культуры и традицию советского интернационализма в его довольно-таки анахроническом, запоздалом выражении. Но когда я прибыл в Израиль, меня умилило сходство, генетическое и психологическое, что ли, между стилем общения Юрия Михайловича Лотмана со своими студентами и стилем общения рабби в иешиве.

– Я давно хочу вас спросить, не чувствовали ли вы себя, благодаря тому, что имели возможность учиться у Юрия Михайловича, счастливцем, избранником судьбы?

– Я был бы рад сказать, что ощущал себя таким счастливцем, который учится в знаменитом университете у такого всемирно известного ученого, как Юрий Михайлович Лотман, но это было бы неким лицемерием, потому что на первом курсе я слабо реагировал на занятия. Тарту находился где-то на периферии, в некоем проеме между различными советскими слоями, и отсюда это ощущение достаточно умышленной жизни, какой-то налет потусторонности, ирреальности. Это было некое возвращение к Дерпту, но Дерпту немецко-советскому, обладавшему неполным онтологическим статусом. Тогдашний Тарту – это город, недостаточно закрепленный на земле и вбирающий в себя, помимо блестящих научных достоинств, все пороки маленького университета и пороки эмиграции, не доведенной до завершения.

Духовной атмосфере противостояли две силы: с одной стороны, КГБ, который усматривал в Тартуском университете некое гнездо идеологического разврата, а сила вторая, которая противодействовала ему в союзе с первой, – это местный деканат и вообще университетская администрация, улавливавшая в деятельности историко-филологического факультета опасную русификацию академической жизни. Вместе с тем Тартуский университет был тогда единственным местом в СССР, где не было процентной нормы по отношению к евреям; причем не только на филологическом – на всех факультетах: Но вообще конец 60-х – это было уже не золотое время факультета, началась как бы эрозия, если только благородные металлы ей подвластны. Угадывалось некоторое угасание первоначального всплеска тартуской семиотики, 70-е годы действительно повлекли за собой известный кризис, обусловленный как внутренними сложностями, который переживала в то время тартуская школа, так и давлением ГБ, советской идеологической машины. Это происходило после советской оккупации Чехословакии, и реакция сказалась очень сильно на академической жизни. Во всяком случае, разговоры об этом постоянно ходили вокруг меня. Я как вчера помню, что в Тартуский университет на физико-математический факультет не поступил, блистательно сдав все экзамены, сын Даниэля после знаменитого процесса. Хотя он получил на всех экзаменах «отлично», он не был принят, то есть под давлением ГБ факультет срезал число своих студентов.

Конечно, преподаватели Тартуского университета были людьми весьма либеральных взглядов, которые стремились принимать всех, кто этого стоил с научной точки зрения, но учтите, что все время было давление извне, которому Юрий Михайлович Лотман, чьи лекции произвели на меня сразу завораживающее, ошеломляющее впечатление, мужественно и мудро сопротивлялся.

Вообще в Тарту были удивительные люди. Например, там работал Вальтер Теодорович Адаме, который, как поговаривали, сидел при всех властях. Разумеется, такого человека с его абсолютно скандальными заявлениями во время лекций не потерпели бы в любом другом вузе, К нам приезжали постоянно из Ленинграда, из Москвы – так сложилась знаменитая тартуско-московская школа. Тарту был местом, где относились крайне радушно к любым научным исканиям в сфере русской филологии. Там постоянно бывали Успенский, Иванов, Топоров, Мейлах, Пятигорский, Флейшман, Левингтон. Летняя тартуская школа привлекала к себе многих ученых из других городов России. Там чувствовался творческий дух, не востребованный советской действительностью. Это меня увлекало. Помню, на заседании философского кружка читал я доклад о философии Ницше как реакции на социализм и на марксизм. Это было воспринято вполне доброжелательно, хотя я обильно цитировал абсолютно запретного тогда автора.

– Акак отнеслись в Тарту к вашему отъезду?

– Мои неприятности, в сущности, были минимальными, меня даже не вызывали в ГБ. Правда, сначала я получил отказ, меня призвали в Советскую Армию. В свою очередь я отказался от военной службы и от советского гражданства, я сознательно шел на посадку. Но мне просто повезло. Летом 1972 года должен был приехать президент Соединенных Штатов Никсон, и в мае мне дали разрешение на выезд, а почти через год ко мне присоединилась вся семья. То есть чинили, конечно, всевозможные препятствия, пакостили где могли, но в самом университете отношение было лояльным, в сущности, даже хорошим. Это все же Эстония. Там к наци опальным побуждениям такого рода относились с симпатией и пониманием. В деканате, когда я забирал документы, мне выдали академическую справку и прочее, пожелали счастливого пути и учебы на новом месте. В этом смысле у меня нет ни малейших претензий и обид на Эстонию. Так что я был готов к испытаниям, но они меня обошли.

– А вам не жалко было расставаться с Россией?

– По приезде в Израиль, разумеется, человек ощущает себя в некоем вакууме, поскольку происходит разрыв всех традиционных связей. Учтите, что мы уезжали навсегда, поскольку не думали, что советская власть рухнет еще при нашей жизни. Мы уезжали навсегда и считали, что никогда больше не увидимся. Я ехал в Израиль один, распрощавшись с семьей, родители, сестра остались, с тем чтобы выехать потом. Выезд был сложным. Жить одному в новой, другой стране – очень серьезное испытание, и хотя я был довольно молод, тем не менее эмиграция – процесс трудный. Человек встает перед необходимостью обретения себя в новой ситуации. Но никакой ностальгии, кроме как по друзьям, я никогда не испытывал, то есть я лишен ботанических и прочих ассоциаций, которые так дороги многим.

– Но ведь в самом Израиле вам было, наверное, нелегко?

– Разумеется, в Израиле все пришлось начинать заново, это был абсолютно другой ментальный я культурный опыт, достаточно драматический, тем паче, что страна очень резко отличалась от наших ожиданий и от обычных представлений о Западе, которые мы формировали в нашем сознании, симметрично переворачивая советскую пропаганду. Страна была другая, совершенно неожиданная, и все это было сопряжено с большими трудностями.

– Но вы действительно получали серьезную поддержку, как все репатрианты?

– Конечно, я имел право на материальную помощь, но, по правде, не пользовался ею, будучи человеком совершенно равнодушным к этой стороне жизни, Единственно, что я получал, это стипендию.

– А как вам удалось возобновить учебу?

– Когда я приехал в Иерусалим, узнав, что там есть какое-то отделение славистики, то сразу позвонил Ронену, который там работал, и сказал ему, что учился три года в России и хотел бы поступить в Иерусалимский университет. Он ответил: «Помилуйте, уже ноябрь, запись давно окончена, к сожалению, ничего не могу для вас сделать». И тут он спросил: «А вы, собственно, где учились?»»Ну, может быть, вы знаете, есть такой в Союзе маленький городок Тарту», – ответил я. «Тарту? – быстро переспросил он. – Тогда нам надо с вами немедленно встретиться».

Через полчаса мы с ним увиделись.

Он сказал: «А вы знаете, что из-за вас должен был погибнуть Пушкин?» Я ответил: «Знаю». Ну, это знаменитая история с белой головой: Пушкину предсказали смерть от белой головы, в связи с чем он боялся посещать Польшу, поскольку там был генерал Вайскопф, не хотел вступать в масонские ложи, потому что боялся иллюминатов с их Вейсгауптом; Это известная история. Короче, через два-три дня я был зачислен в университет.

– А как с ивритом?

– Дело в том, что занятия вначале в основном проходили по-русски. Это была кафедра русской литературы. Тогда я толком не знал языка, несмотря на учебу в кибуцном ульпане, где я занимался чем угодно, только не ивритом. Я заговорил на нем в армии, так как в октябре 1973 года началась война (это известная война Судного дня), и я записался добровольцем, меня взяли, правда, в последний день, так что в боях я не участвовал, но около года провел в армии и вот там освоил иврит, правда, армейский, жаргонный, а академический язык мне пришлось изучать позднее. Я только года через два-три восстановился в университете, потому что у меня уже была семья и очень много побочных занятий.

– Но там вы наконец заинтересовались филологией?

– Да, хотя это произошло далеко не сразу. В то время в Иерусалимском университете была превосходная кафедра, представленная блистательными специалистами, с конца 70-х там издавался лучший в мире славистический журнал «Slavica Hierosolymitana». Правда, занимались там преимущественно XX веком, акмеизмом, с большим уважением относились к тартуской школе. С ней были связаны, в частности, Лазарь Флейшман и Дмитрий Сегал. Но в Иерусалиме вырабатывалась несколько другая методика, более скрупулезного и концентрированного анализа текста в гарвардском духе, без культурологических обобщений, которые считались зыбкими и рискованными, ибо часто не подтверждались эмпирическим материалом. Там мне очень пригодился и тартуский опыт, который пассивно я в себя вобрал.

Тогда же в 75-м я начал заниматься Гоголем, а в 78-м опубликовал свою первую статью в третьем номере журнала «Slavica Hierosolymitana». Называлась она вполне по-советски – «Поэтика петербургских повестей Гоголя (приемы объективации и гипостазирования)». Но все же это было скорее данью неким философским штудиям. Следующей моей статьей была работа о Пушкине. Ведь именно по той же теме я защищал свой диплом. То, что здесь называется кандидатской – докторская была у меня по Гоголю и легла в основу моей книги.

– Вы, насколько я понимаю, учились с большими перерывами. Чем вы занимались в тот промежуток времени, когда отсутствовали в университете?

– Чем я занимался? Был журналистом, переводчиком, перевел тонны всевозможных материалов с иврита – всякий газетно-журнальный хлам. Я переводил материал, сразу диктуя наборщице, которая печатала его на машинке. Я редактировал газету «Спутник». Кто ее сейчас помнит? Выпускал русское приложение к ивритоязычной газете «Хадашот». Работал заместителем главного редактора академического журнала «Таргум», работал в разных издательствах. Мне надо было прежде всего кормить семью. Служил даже на радио редактором последних известий.

– Поэтому, наверное, хорошо разбираетесь в политике?

– Ну, политика для меня не самое интересное.

– Теперь вы занимаетесь любимым делом, находитесь в центре научной и университетской жизни Иерусалима и в качестве доктора философии можете вполне произнести приговор израильской системе образования.

– Вы знаете, очень трудно вынести вердикт израильской системе образования, потому что она чрезвычайно пестра. Вообще Израиль, как известно, это «город контрастов», которые не могут не отражаться и на системе образования, отличающейся чрезвычайным многообразием. Есть колледжи (не университеты) с довольно убогим уровнем обучения, а есть и такие, где обучение происходит на самом высоком мировом уровне. Что касается университетов, то, скажем, Хайфский Технион (технологический университет) занимает, по-моему, пятое место в мире. Окончивший его человек может смело рассчитывать на работу в самой престижной американской фирме.

Есть довольно слабые университеты, как, например, Хайфский, но там великолепный факультет арабистики, а Тель-Авивский университет во всех отношениях находится на самом высоком уровне. Потом есть дисциплины, в которых Израиль просто лидирует и занимает одно из самых ведущих мест в мире.

Например, существует целая школа израильской египтологии, хотя израильских филологов никогда не пускали в Египет до Кэмп-Дэвидских соглашений, прекрасно представлены классическая филология, археология и библеистика.

Я говорю сейчас только о гуманитарных дисциплинах, а ведь есть знаменитая математическая школа Бар-Гилеля.

Израильские достижения в различных областях физики, химии, биологии, медицины общепризнаны.

Вы учтите, я не знаю, как сейчас, но, скажем, до начала 90-х годов в Израиле проходило столько же ежегодных международных конференций, сколько во всем Советском Союзе. У нас выходит один процент мировых научных публикаций, что не так уж мало для такой маленькой страны.

– Кроме того, преимущество израильского ученого состояло в том, что он не испытывал в такой мере пресса политической системы, как советский деятель науки?!

– Разумеется, не было такого идеологического диктата, литературоведов меньше всего занимала политика, нужно было изучать строение текста, ту социокультурную ситуацию, которая бы могла повлиять на индивидуальность автора. Политического пресса не было никакого. Я знаю, что сейчас, скажем, на некоторых отделениях возникает давление наподобие американского знаменитого преподавателя Пи-Си. Ну, есть преподаватели-феминистки в Тель-Авивском и Иерусалимском университетах, требующие, чтобы им сдавали работы в феминистском направлении.