Роман рассказчика

И. Кузьмичев, Юрий Казаков. Набросок портрета, Л» «Советский писатель», 1986, 272 с.

Рассматривая все, что написано Юрием Казаковым, как одну книгу, как своеобразный «роман рассказчика», И. Кузьмичев не просто анализирует это замечательное литературное явление, но ставит себе задачу «извлечь» из его рассказов «внутреннюю, духовную биографию» (стр. 30) Казакова и таким образом даже «попытаться разгадать судьбу писателя» (стр. 32).

Замысел оригинальный, но осуществим ли он?

Ведь из совокупности произведений можно «извлечь» судьбу далеко не каждого писателя: этому, например, может помешать художественный протеизм многих из них, не говоря уже о сознательной установке на мистификацию, камуфлирующую биографическое «я». Но мы так привыкли отделять героя от автора, что забыли о существовании особых случаев.

Случай Казакова именно такой – особый, ибо он сам считал, что автобиографизм – непременное условие художественности, и сам следовал этому принципу на протяжении всей своей творческой жизни. В этом убеждают и приводимые в книге И. Кузьмичева высказывания писателя, и творческие истории его рассказов, которые критик разворачивает так, что мы не можем не согласиться: да, действительно, в рассказах Казакова отразились, не буквально, конечно, многие черты его личности и многие факты его биографии – внутренней и внешней.

Труднее разделить стремление И. Кузьмичева сосредоточить в, так сказать, автобиографической зоне лишь определенную группу персонажей, тех, кого он считает различными ипостасями лирического героя.

В самом деле, в большинстве произведений Казакова как бы варьируется один доминирующий человеческий тип. В судьбе этого героя (с понятной долей условности критик называет его лирическим), в «кардиограмме его переживаний», в эволюции его взросления (от инфантильности Алеши («Голубое и зеленое») к трагическому мироощущению персонажей «Свечечки» и «Во сне ты горько плакал») И. Кузьмичев ищет и отражение судьбы Казакова, и историю роста его души, и отголоски скрытой внутренней жизни.

Но весь ли Казаков отразился в этом зеркале? А персонажи, не являющиеся вариантами этого характера, они что, никакого отношения к личности писателя не имели? К этому вопросу мы еще вернемся… Но в главном критик безусловно прав: лирический герой если и не сам Казаков, то наверняка – «часть его большая»; уверенность в этом дала автору книги возможность связать воедино и объяснить многие факты жизни и творчества замечательного прозаика.

Странник по натуре – ив самом высоком смысле этого слова, и просто заядлый путешественник, – яркий представитель писательского поколения, которое обрело свой голос на рубеже 50 – 60-х годов, в эпоху «оттепели», Казаков воплотил в себе – в своем творчестве, в своей биографии – это время, опытом собственной жизни открывая для современников новые духовные ориентиры, – таким он предстает в этой книге.

Казаков одним из первых пришел к сложнейшим духовным проблемам, оставленным нам в наследие русской классикой, к тем самым вечным вопросам, которые так долго не замечались, игнорировались вульгарным социологизмом. Он же опоэтизировал поморский характер, укорененный в природном укладе жизни, предвосхитив не только искания деревенской прозы, но и направление этих исканий.

Взаимоотношения героя Казакова с природой справедливо рассматриваются критиком как важнейшая тема писателя, в которой ясно проявляется романтическая сущность его дарования.

Художественная натурфилософия Казакова, полагает И. Кузьмичев, имеет сходство с давними романтическими традициями (здесь и Аксаков, Пришвин, «романтический натурализм» Генри Торо), но не потому, что Казаков эту традицию когда-либо специально изучал, а из-за того, что он был «романтиком по натуре» (стр. 225), с изначально обостренным чувством трагизма бытия, «трагическим лириком» (стр. 7). Музыкальность его прозы – важнейший конструктивный принцип, вытекающий из ощущения мира как одухотворенной музыкальной стихии.

Унаследовав от Толстого уважение к естественным формам бытия, Казаков, как убедительно показано в работе И. Кузьмичева, одним из первых почувствовал, к каким трагическим последствиям может привести разрушение природных связей. Сегодня – это общее место статей об «экологической революции», но тогда, когда Казаков писал свой «Северный дневник», общественное мнение придерживалось иных концепций: куда более популярной была идея «покорения природы».

Знакомство с русским Севером И. Кузьмичев справедливо считает поворотным моментом к творческого, и личностного самоопределения писателя. В своих северных путешествиях он искал «социально-историческую подоплеку сложных явлений современности» (стр. 152), остро ощущая органическое единство природы и культуры, природы и истории.

Север стал для Казакова образом идеального бытия. «Таким непорочно чистым идеалом, такой непостижимой мечтой и обещанием счастья оставался Север для Казакова всегда – как противовес иной жизни: среднерусской ли, столичной ли, городской, может быть легкой и беззаботной, а может быть обыденной и стертой» (стр. 177) Это существенная для понимания Казакова мысль. Развивая ее, И. Кузьмичев очень точно замечает, что «противостояние Севера и срединной России скрывало в себе для Казакова некое условие душевного равновесия» (стр. 183). Действительно, его герой всегда чувствует себя на границе этих двух миров, находясь в одном, он соотносит себя с другим. Видимо, полярность, характерная для романтического мировосприятия, проецировалась им, прирожденным и страстным путешественником, на реальное пространство, по которому пролегли его пути-дороги.

Острую и больную для Казакова тему «дома и бездомья» И. Кузьмичев связывает и с личными обстоятельствами его жизни, и с опытом его поколения. Для тех, кто подростком пережил войну, бездомье – чувство не просто личное, а социальное.

И. Кузьмичев раскрывает широкий метафорический смысл, который вкладывал писатель в понятие «дом». Здесь и память о своих предках, чувство «корня», малая родина, источник гражданского самосознания, мост сквозь время (стр. 246 – 248). Словом, все, что определяет самосознание зрелого человека. Трактовка «Свечечки», одной из последних и самых трагических глав казаковского «романа», позволяет критику и его читателю еще раз окинуть взглядом весь путь Казакова и оценить значение того фундаментального свойства таланта и личности писателя, о котором И. Кузьмичев говорит в начале своей книги: глубинная память, интуитивное стремление вопрошать чуть ли не доисторическое прошлое народа, обостренное чувство причастности к своему семейному роду (стр. 19). Проявившаяся еще в юности, эта черта творческой личности Казакова задавала направление его духовным исканиям, одним из итогов и обретений которого, по И. Кузьмичеву, и стала высокая поэзия дома, в которой ищет опору герой этого рассказа. Да, от самых разных форм бездомья к дому – это формула пути многих писателей его поколения, столько сделавшего для того, чтобы система ценностей, которую символизирует «дом», стала ныне столь влиятельной в нашей культуре.

…А теперь вернемся к вопросу о том, как в «романе рассказчика» может отражаться автор. Оказавшись в состоянии глубочайшего кризиса, трагического одиночества, герой рассказа «Свечечка» вспоминает о чувстве бесприютности, бездомья, которое преследовало его всю жизнь в его «одиноких… скитаниях». «Не было никогда у меня отчего дома…!»

Понять это состояние легко, исходя из биографических сведений о Казакове, приводимых в книге, однако оно плохо вяжется с тем, что жизнь и странствия лирического героя (именно героя литературного, а не его прототипа) до разговора о «Свечечке» выглядели в книге вполне благополучно как процесс познания и накопления все более сложных и высоких ценностей духа. Но здесь приходится напомнить, что биография души писателя – это ведь не только то, что он познает, но и то, чем и как он это познание оплачивает. Оплачивает гораздо большей внутренней конфликтностью собственной души, нежели это может показаться читателям рецензируемой книги. Не один только лирический герой, более или менее благостный в трактовке И. Кузьмичева, должен представительствовать от имени Казакова, но и весь сонм его персонажей.

Вплоть до его знаменитых «летунов», людей, не способных к сердечной привязанности ни к близким, ни к дому, грубых «нутряных» парней. Если с лирическим героем связаны в произведениях Казакова – ив рассказах, и в «Северном дневнике» – светлые духовные впечатления и обретения странствий, то в этих «нутряных» парнях живет темная беспамятная бродяжья душа, приносящая лишь несчастья и другим, и себе. К ним с большим правом, чем к лирическим странникам, относятся прорвавшаяся боль и горечь слов об «одиноких скитаниях».

А, кроме того, рассказы о них: «На полустанке», «В город», «Легкая жизнь», «По дороге» – это ведь тоже своеобразные вариации еще одного важнейшего для Казакова мотива «разлучения душ» (так называется незаконченная антивоенная повесть Казакова, к ее замыслу он возвращался всю жизнь). Этот мотив критик справедливо считает глубоко личным для писателя, но он связывает его с размышлениями Казакова о смерти и о войне, не распространяя его на сложную психологическую проблематику странничества, столь важную для понимания судеб поколения Казакова.

Об этих героях Казакова автор книги говорит достаточно подробно и в связи с социальными явлениями, породившими их, и в плане нравственном: их жизнь обернулась для них «возмездием и страданием» (стр. 60), – но вне своего биографического замысла. Они, эти персонажи, представляют внешний мир, познаваемый лирическим героем, а к собственной биографии души писателя отношения как бы не имеют. Но если бы это было так, то почему этот персонаж, как «черный человек» лирического героя Казакова, постоянно сопровождал его в пространстве «романа рассказчика»? Ответ дает сам Казаков, который считал, что «каждый талантливый писатель пишет лишь себя. Что там ни говори, а герои Чехова – все эти бесчисленные врачи, художники, учителя, землемеры, генералы, мужики, помещики, прочие и прочие – это он сам в разных ипостасях…» (подчеркнуто мной. – О. С; стр. 196). Эти слова Казакова И. Кузьмичев цитирует, но только по другому поводу… Казаков относился к прозаикам особого, не так уж часто встречающегося типа, взгляд которых выбирает в многообразии жизненных явлений, характеров лишь то, что отражает их собственную душевную проблему. Отсюда – повторяемость человеческих типов и конфликтов между ними. Поэтому же в его высказываниях о других писателях довольно часто звучат спроецированные на них скрытые самохарактеристики (такой уж характер – все видел через себя!). Если учитывать это, то очевидно, что все герои казаковского «романа», в том числе противопоставленные лирическому страннику бродяги, отвечали каким-то глубинным свойствам, натуры писателя.

Она, эта натура, видимо, содержала в себе в качестве тенденций, возможностей многие ипостаси национального характера – и возвышенное духовное странничество, и бродяжничество, и вкус к оседлой, «коренной» жизни. Как уживались в нем эти разрывающие душу силы, персонифицированные в его произведениях?

Возникает проблема, принципиальная для любой книги о художнике, претендующей на проникновение в его внутренний мир, проблема, связанная с тем извечным противоречием, которое существует между постигаемой им гармонией мира и возможностями его собственной души обрести гармонию. Я не собираюсь предлагать никакого своего варианта внутренней биографии Казакова. Я только попытался показать, что, вероятно, она была более сложна, чем это получилось в книге. Судьба эта оставляет впечатление неразгаданной тайны. Трагически незавершенная, с длительными периодами молчания, словно какие-то спазмы, подобно его приобретенному в детстве заиканию, перехватывали источник его творчества и, наконец, задушили его. Невольно вспоминаются его слова: «Или в этой, такой бодрой, такой деятельной жизни были тайные страдания?» («Во сне ты горько плакал»). Не хочется проводить прямолинейных сопоставлений, но это писатель, в чьей судьбе время отразилось прямо-таки с трагической красноречивостью: его начало, ставшее одновременно пиком его творчества, пришлось на эпоху общественного подъема, рожденного XX съездом, а длительные периоды молчания и особый трагизм его последних рассказов совпали с годами, названными теперь «временем застоя».

Мои несогласия с И. Кузьмичевым не должны умалить значение его книги – первой монографии о Юрии Казакове. В ней есть все, что необходимо первой книге о писателе: и полнота информации, и тонкое прочтение его произведений. Создавая свой «набросок портрета» Юрия Казакова, критик проявляет должную деликатность в отношении личных обстоятельств жизни писателя. Читатель найдет здесь много новых и уточненных сведений о Казакове, особенно связанных с годами детства, юности, учебы в Литинституте; воспроизводится и атмосфера литературной и общественной жизни, окружавшей Казакова.

Собранный критиком материал показывает драматизм изнурительной борьбы писателя с конъюнктурщиками и догматиками за право на свое видение мира. Но старые газетные и журнальные подшивки, поднятые И. Кузьмичевым, свидетельствуют и о другом: они хранят немало столь точных и тонких замечаний о Казакове, что к ним, сохраняющим свою остроту и актуальность по сей день, автору книги остается только присоединиться. Это говорит о том, что Казаков был вовремя понят – не всеми, конечно, но всеми и невозможно, – а значит, его миссия в литературе была выполнена.

Книга И. Кузьмичева написана талантливо, гармония казаковской прозы бросает отсвет на стиль критика. Общей тональностью повествования, интонацией он выражает глубокую личную сопричастность всему, что происходит в мире Казакова. Такое, казалось бы, чисто эмоциональное, интуитивное переживание судьбы писателя, когда она интереснее воспроизводится, нежели объясняется, несет в себе в данном случае не меньше смысла, чем конкретные литературоведческие выводы, те или иные трактовки. И более того, может быть, полнее их передает глубинную сущность характера героя книги. Это обстоятельство, несомненно, способствовало тому, что, несмотря на некоторые издержки критического подхода, образ Юрия Казакова получился живым и ярким. Книга показывает, что в этом явлении нашей культуры личное, творческое и историческое неразделимы.