Рихтер поэзии

В Киеве после войны школьником и студентом я жил бедно. Редко удавалось выкроить денег, чтобы купить книгу или пойти в театр, в концерт. Но все же лучшие спектакли в прекрасных киевских театрах – Русском драматическом, Украинском драматическом, все балетные и оперные спектакли в Театре оперы и балета, гастрольные спектакли Московского Художественного театра и Малого театра я в те годы пересмотрел и переслушал. Эти впечатления всю жизнь лежат глубоко в душе ярким светоносным слоем и оплодотворяют все, что я делаю.

На концертной эстраде я смотрел и слушал мастеров художественного чтения. Это искусство сейчас из жизни ушло вместе с замечательными исполнителями – Владимиром Яхонтовым, Антоном Шварцем, Дмитрием Журавлевым, Суреном Кочаряном, Эммануилом Каминкой. Один артист на два часа безраздельно завладевал вниманием нескольких сот зрителей: произносил произведения поэтов и прозаиков, хорошо знакомых публике, воссоздавая образы словом, мимикой и жестом. Такова была власть исполнителя, что стихи Блока или Маяковского, проза Пушкина или Мопассана – все начинало сверкать яркими, часто неожиданными гранями, раскрывалось иногда с какой-то новой стороны. Это был театр одного актера, как назвал свою деятельность в своей известной книге В. Н. Яхонтов.

Деньги на билеты, к счастью недорогие, выкраивались с огромным напряжением, часто ценою отказа от насущно необходимого. Но от посещения концертов изумительных музыкантов, постоянно приезжавших в Киев, в те годы мне пришлось совсем отказаться: на них денег никак не хватало.

В 1949 году по случаю Пушкинского юбилея в Киев из Москвы с большой интересной программой приехал Дмитрий Николаевич Журавлев. Я был студентом. Я пошел на его концерт в белый с золотом торжественный зал Филармонии. Атмосфера концертов мастеров художественного чтения была удивительно теплая. Завсегдатаи узнавали друг друга, даже раскланивались, когда встречались в вестибюле или в фойе: любовь к артисту, к поэтическому слову, которое он нес, роднила незнакомых людей.

У меня было место в первом ряду. Я предпочитал ходить в театры и в концерты реже, но на хорошие места. Вошел в зал, уселся, в ожидании начала обернулся назад и стал искать глазами знакомые лица. С удивлением заметил, что ко мне обращены взгляды многих. Улыбнулся и поклонился одному, другому, подумав: «Смотри-ка, я их не помню, а они меня знают!» Потом с беспокойством обратил внимание на то, что чуть не половина зала глядит на меня. Стало не по себе. Проверил галстук, провел рукой по лицу, отвернулся к эстраде. А тут как раз вышел Журавлев, начался концерт, и я обо всем забыл.

В антракте встретился со знакомой девушкой.

– Какой ты счастливый, Вадик! – первым делом сказала она.

– Ты же сидишь рядом со Святославом Рихтером!

Оказывается, перед началом концерта все глазели не на меня, а на моего соседа – прекрасно сложенного человека с большими руками, с высоким лбом, глубоко сидящими большими глазами и хорошо развитой нижней челюстью.

Только несколько лет спустя, уже начав работать, я впервые увидел Рихтера на эстраде и услышал его игру. А еще позже я узнал, что Рихтер с Журавлевым – друзья.

В 1965 году я уже жил в Смоленске и работал в педагогическом институте. Весною с концертами приехал Журавлев. 4 мая в зале областного совета профсоюзов (современный зал Филармонии, до революции зал губернского дворянского собрания, еще принадлежал медицинскому институту) он прочитал четыре рассказа Бабеля: «Начало», «В подвале», «Пробуждение», «Ди Грассо». Его исполнение было построено на контрастах между юмором и трагизмом. Зал с благодарностью ловил каждое слово, каждый звук, каждое изменение лица артиста. Вечер 5 мая был посвящен Чехову («Тоска», фрагмент «Степи», «Муж», «На святках»,

«Шуточка»). В этот вечер публика особенно тепло принимала Журавлева, наградила его шумными и требовательными аплодисментами, раздавались возгласы «бис!», «спасибо!». В ответ Журавлев тоже как-то особенно разогрелся, прочел еще первую главу «Пиковой дамы», балладу Лермонтова «Тамара», стихотворение «Тамара и демон» Маяковского и окончил грациозной пушкинской шуткой «Подъезжая под Ижоры».

Следующий раз Журавлев приехал в Смоленск два года спустя, тоже весной, на этот раз в апреле. 12-го исполнялись стихи Пушкина, Блока, Цветаевой, Маяковского, 13-го – рассказы Мопассана и Чехова.

На этот раз первый концерт состоялся в педагогическом институте. Современного актового зала еще не было, а старый зал был очень скромный. Теперь это 69-я аудитория. Я, конечно, пошел послушать любимого артиста. И взял с собою дочь, которой было тогда 14 лет. Журавлев с его огромным опытом превосходно приспособился к спартанским условиям нашего отнюдь не концертного зала и прекрасно провел вечер. Он был невысокого роста, широкоплечий, коренастый, но, когда, читая пушкинского «Пророка» и высоко подняв руку, грозно, с расстановкой произнес;-

И ше-сти-крылый серафим

На пе-ре-путье мне явился, —

стало страшно, потому что я на миг ощутил себя, слабого и беспомощного, посреди пустыни наедине с этим огромным шестикрылым чудищем. Умел Дмитрий Николаевич, умел.

Когда концерт окончился, я предложил дочери отправиться за кулисы, познакомиться с артистом и поблагодарить его за чудесный вечер. Оказалось, что его сопровождала жена Валентина Павловна. Я рассказал им, что люблю его искусство со школьных лет, а теперь вот привел послушать его свою дочь-школьницу. А он сказал, что когда концерт проходит удачно, это значит, что в зале непременно была какая-то опора, какие-то зрители, которые особенно чутко его воспринимали и тем самым поддерживали.

– Сегодня, – сказал он к нашей радости, – концерт прошел, кажется, удачно, и такой опорой служили мне вы с Леночкой. Вы очень хорошо слушали.

Так началось наше знакомство. Мы проводили Журавлевых в гостиницу и пригласили к нам. Они охотно откликнулись. Раз в два-три-четыре года они приезжали на гастроли в Смоленск и всегда бывали у нас дома. Иногда мы отдавали визит и проводили вечер у них в номере гостиницы. Несмотря на разницу в возрасте, у нас с женой нашлось с ними много общего.

– Сколько книг! – воскликнула Валентина Павловна, впервые попав в нашу тесную квартирку на улице Докучаева.

– И как подобраны! – подхватил Дмитрий Николаевич.

Однажды они приехали на Пасху, мы вместе пошли в собор на праздничную службу. Оказалось, что Журавлев ее превосходно знает. Потом он рассказал, что родился в селе Алексеевке на Харьковщине и в возрасте 12 – 15 лет был пономарем в сельской церкви.

Почему-то я вспомнил вслух, как в Киеве слушал Журавлева, сидя рядом со Святославом Рихтером. Посмеялись, и Журавлев стал рассказывать о Рихтере. По его словам, Рихтер любил делать неожиданные, иногда смешные подарки. Мог привезти из Парижа в подарок подтяжки.

– Вот этот берет он привез мне из Парижа из последней гастрольной поездки.

– Рихтер любит заграничные гастроли. (Это было время, когда обыкновенному советскому человеку выезд за границу был отрезан намертво) У него там много добрых знакомых. Но он постоянно так напряженно работает, что мало что во время своих поездок видит.

– Одна японская фирма возит за Рихтером для него рояль по всему миру, кроме СССР.

– Рихтер не любит просто разговоров. Когда собираются гости, он устраивает салонные игры. Или слушание редких пластинок, которые привозит из-за границы.

Журавлев рассказал, что Пикассо подарил Рихтеру десять литографий. Они были отпечатаны крайне ограниченным тиражом, все были подписные. Рихтер заказал столяру перегородку, наискосок разделившую комнату, ее обтянули суровым полотном, как в музее, и на ней Рихтер разместил выставку литографий, на которую приглашал друзей.

Валентина Павловна как-то вспомнила диалог, свидетельницей которого она стала, придя после концерта к Рихтеру в артистическую.

– Славочке кто-то сказал: «Я слышал сегодня гения». «Гения? Двух гениев: Шумана и Бетховена», – ответил Рихтер. «Ваше исполнение было гениальным», – настаивал посетитель. «Исполнитель не может быть гением.