№2, 1970/История литературы

Реализм и революция

Конечно, много легче посредством анализа найти земное ядро туманных религиозных Представлений, чем, наоборот, из данных отношений реальной жизни вывести соответствующие им религиозные формы. Последний метод есть единственно материалистический, а следовательно, единственно научный метод.

К. Маркс, «Капитал» 1.

1

Русская классическая литература от Пушкина до Чехова занимает ведущее место в той всемирной литературе XIX века, о возникновении которой Маркс и Энгельс сказали в «Манифесте Коммунистической партии».

Факт этот настолько неоспорим, что его вынуждены признавать и наиболее бесшабашные «кремлинологи» по обе стороны Атлантики. Но вот в объяснении этого факта, в раскрытии причин, в силу которых литература самодержавно-крепостнической, отсталой России шла в авангарде художественного развития человечества, – ими нагромождены и продолжают нагромождаться Монбланы нелепостей. Чего только не придумывали и не придумывают «знатоки» русской культуры: тут и таинственная «субстанция славянской души», и не менее мистический «национальный характер русского народа-богоносца», и неповторимая «исключительность русской истории»… По-разному расцениваются эти «феномены»: и одобрительно – как высшее достоинство, и отрицательно – как признак русской неполноценности, но сходятся подобные толкования в решающем пункте: в нежелании и неумении увидеть и принять истинную причину расцвета русской культуры и литературы в XIX веке. Вот, к примеру, небольшая книжечка, изданная в Англии еще в 1915 году, «Дар России миру» 2. Некий Дж.-У. Макейл, очевидно, движимый похвальным стремлением успокоить совесть английского обывателя, шокированного союзом Англии с Николаем Кровавым, решил показать, что Россия обладает не только сибирской каторгой, виселицами, погромщиками.

Эпиграфом он взял слова Некрасова: «Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная, матушка Русь!» – и в качестве консультантов привлек ученых, публицистов, литераторов, знатоков России, ее истории, ее культуры.

Что же сказано в книге о литературе?

«Пушкин – писатель романтической школы, он более художник, чем мыслитель». Гоголь «один из лучших английских юмористов» (это – не опечатка, а комплимент Гоголю), Горький – «русский Киплинг». Эти пошлости суммируются в характеристике творчества Достоевского: «типичные русские свойства терпения и смирения стали у него страстью, почти лихорадкой».

Вот она, как на ладони, русская душа: из терпения и смирения, покорности и жажды страдания она соткана. Русская литература порождена этой душой и ее выражает. Музыка русская – это призыв, обращенный к элементарным человеческим инстинктам. Русская философия тяготеет к мистицизму – это форма религиозного миросозерцания, и типичный русский мыслитель – Владимир Соловьев.

Если мы обратимся к более солидным суждениям западноевропейских и заокеанских специалистов по истории и культуре России, то и здесь обнаружим немало столь же примитивных суждений. Достоевский, например, трактуется как носитель религиозно-мистического духа русского народа либо же как предтеча наравне с Кьеркегором современного экзистенциализма.

2

Разумеется, всякая истинно великая литература есть порождение и выражение души народа, его национального характера и национального самосознания.

Но сказать только это, значит, в лучшем случае ничего не сказать, а в худшем – маскировать общими положениями ошибочное содержание той или иной концепции.

Ведь важно, во-первых, то, как методологически конструируются понятия «душа народа», «национальный характер и самосознание» и, во-вторых, как они раскрываются, – при анализе генезиса и сущности русской классической литературы.

Концепции, примером которых могут послужить и рассуждения Макейла, ошибочны вдвойне – и в своей методологии, и в конкретном анализе.

Первая и основная ошибка – внеклассовый и антиисторический подход к таким категориям, как «национальный характер» и «народность литературы».

Пушкину принадлежит превосходное определение национального характера и его отражения в литературе: «Климат, образ правления, вера дают каждому народу особенную физиономию, которая более или менее отражается в зеркале поэзии. Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу» (курсив мой. – М. Г.) 3.

Это определение мы вправе назвать замечательным уже по одному тому, что оно пронизано духом историчности. Ведь образ правления, вера, обычаи, склад мыслей и чувствований не метафизические данности, «предвечно» и навсегда ставшие достоянием народа. Они изменяются, следовательно, изменяются и «особенная физиономия» народа, и ее отражение в зеркале поэзии.

Я беру Пушкина в свидетели или скорее в эксперты по вопросу о том, что такое «народность», потому, что внеисторическое, асоциальное истолкование этой социологической и эстетической категории – излюбленный метод всех философов и историков, которые не щадят усилий для неверного, извращенного изображения истории нашей литературы.

Н. Бердяев, например, ожесточенно оспаривал правомерность и истинность социально-классового понимания: «Народ» в господствующих формах народнического сознания не был нацией как целостным организмом, в который входят все классы, все слои общества, все исторические поколения, интеллигент и дворянин так же, как и крестьянин, купец и мещанин, так же как и рабочий… Поэтому дворянин, фабрикант или купец, ученый, писатель или художник – не «народ», не органическая часть «народа», они противополагаются «народу» как «буржуазия» или как «интеллигенция» 4.

Бердяев сокрушался, что в революционном, материалистическом (то есть марксистском) сознании окончательно возобладало социально-классовое понимание «народа», и настаивал на необходимости рассматривать народ, нацию как единое нераздельное целое.

А марксистское, то есть подлинно научное, понимание этой проблемы, как хорошо известно, состоит в различении в каждой нации двух наций, трудящегося, эксплуатируемого большинства и эксплуатирующего меньшинства, из чего вытекает, что в каждой национальной культуре существуют две противоположные, непримиримые культуры. В нашей культуре, давным-давно сказал Ленин, есть культура, характеризуемая именами Чернышевского, Плеханова, и культура Пуришкевичей, Гучковых, Струве…

Знаменательно, что ненаучная внеклассовая методология Бердяева сходится с недиалектической, но метафизической, якобы классовой позицией А. Потресова. Этот заядлый «ликвидатор» и враг большевизма в 1913 году опубликовал статью «О литературе без жизни и о жизни без литературы», главная мысль которой была такова: «Вообще-то говоря, культура всякого, разделенного на классы или сословия общества вырабатывается господствующими силами этого общества. Тем более приходится это сказать о культуре современного капиталистического общества, где только на полюсе богатства, на буржуазном конце сосредоточены предпосылки, нужные для развития культуры» 5.

Следовательно, Потресов отрицал положение Ленина о наличии двух культур в культуре каждой нации.

Легальный большевистский журнал «Просвещение» 6 обстоятельно и решительно раскритиковал «теорию» Потресова, которая не только извращенно трактовала проблему классового характера «надстроек» (идеологии в целом, искусства, литературы), но и утвердила невозможность создания и развития пролетариатом в буржуазном обществе своей культуры.

Вот и выходило у Потресова, в сущности, то же, что провозглашал Бердяев: культура, значит, и литература, в данном обществе едина, значит, в сущности, надклассова.

Так меньшевистское ликвидаторство и в вопросах культуры и идеологии смыкалось (смыкается и ныне) с буржуазными идеалистическими концепциями. И не может не смыкаться, так как меньшевистское (лейбористское, социал-демократическое) отрицание классового марксистского анализа есть разновидность буржуазных концепций «единого индустриального общества», «конвергенции» капитализма и социализма и их идеологии.

3

Теперь вернемся непосредственно к нашей теме – к народности как она сказалась в русской классической литературе.

На заблуждения Гоголя с максимально возможной (по цензурным условиям) ясностью указал Белинский в споре с К. Аксаковым о «Мертвых душах».

К. Аксаков счел поэму Гоголя новой «Илиадой» и писал, что Чичиков сливается с субстанциальной стихией русской жизни (также и в любви к быстрой езде). С. Шевырев пошел дальше и признал Селифана представителем неиспорченной русской натуры, то есть выразителем «русской души».

Белинский, действительный выразитель субстанции русской жизни своей эпохи, указал на суть ошибки Аксакова и определил истинный смысл «Мертвых душ».

В бессмертной эпопее Гомера «жизнь возведена на апофеозу», в «Мертвых душах» она разлагается и отрицается. Пафос поэмы Гоголя – не утверждение, а отрицание царства «мертвых душ», это – пафос отрицания. Отрицания всего, что противоречило подлинной субстанции народа, искажало, калечило ее.

Пафос поэмы, подчеркнул Белинский, «состоит в противоречии общественных форм русской жизни с ее глубоким субстанциальным началом». Он обратил особое внимание на знаменитое место в первом томе «Мертвых душ», в котором Гоголь пообещал, что в последующих частях поэмы «предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божественными доблестями, или русская девица, какой не сыскать нигде в мире…».

«Много, слишком много обещано, так много, что негде и взять того, чем выполнить обещание, потому что того и нет еще на свете…» – ответил Белинский Гоголю и пояснил: «субстанция народа может быть предметом поэмы только в своем разумном определении, когда она есть нечто положительное и действительное…» (курсив мой, – М. Г.). А «субстанция» строя жизни «мертвых душ» не могла быть субстанцией русского народа в разумном определении, то есть истинной.

Гоголь и его славянофильский критик рассматривали и оценивали «субстанцию народа» внеклассово, внеисторически. И поэтому оправдалось пророческое предупреждение Белинского, что те части «Мертвых душ», в которых должно предстать «несметное богатство русского духа», окажутся не трагическими, но комическими: комическими в силу полного несоответствия замысла автора реальному положению вещей. Но хотя Муразов, Костанжогло, Кошкарев и оказались фигурами пародийными, комическими, для самого Гоголя это обернулось трагедией… Коренная ошибка во взгляде на истинную субстанцию русского духа была тому причиной…

4

Беспомощна, приводит к ложным результатам не только точка зрения на историю русской культуры и литературы как на процесс развития «единого» общеклассового «потока».

Можно видеть разные, даже противоположные «струи» в истории культуры, но истолковывать их произвольно, с помощью надуманных, искусственных схем.

Вот, например, что писал П. Савицкий, представитель так называемого «евразийства» 7 в белоэмигрантской публицистике: «В русском 19 веке явственно различимы два обособленных преемства. Одно обнимает занимающуюся в 30 – 40-х годах зарю русского религиозного творчества. Рождаясь из недр некоего древнего духа, с трудом преодолевая покровы окружающей среды, – религиозное озарение вспыхивает в позднем Гоголе, славянофилах. Окружающее не властно заглушить лучи. Брезжущий свет разгорается в творчестве Достоевского, Владимира Соловьева и тех, кто был и есть с ними. Как наследие 19-го века, Россия обретает достояние нравственно-совестной и богословской мысли… Иное преемство, сказывающееся в судьбах русской культуры: преемство, начатое просветителями-обличителями 18-го и первой половины 19-го века, идущее через Добролюбова, Писарева, Михайловского к просветителям большевистской эпохи; преемство позитивного мировоззрения, идолопоклонства перед «наукой»; преемство не скепсиса только, а «нигилизма» в отношении к «вне-научным» началам человеческого бытия; преемство не улыбки авгуров, но громкого смеха кощунственных… Скажут, быть может: «два различных направления общественной мысли», сказав, ошибутся: не два направления, но два разных исторических образования, два раздельных исторических мира».

П. Савицкий распознал наличие «двух обособленных преемств» в русской культуре и литературе XIX века и справедливо назвал их «двумя раздельными историческими мирами»: «мир» народа как трудящегося большинства и «мир» противостоящего ему меньшинства. Но дальше у Савицкого сплошная фальшь – и историческая и теоретическая. Ибо он считает истинным рождающееся «из недр древнего духа» ложное антинародное «преемство» религиозного озарения. А «преемство», идущее от Новикова и Радищева через Добролюбова, Писарева (мы добавим: Чернышевского) к русским марксистам во главе с Лениным, «евразиец», разумеется, клянет как ложное, антинародное.

Злобный враг и русской и советской литературы, американский «советолог» Р. Метьюсон в книге «Положительный герой в русской литературе» 8 признает, что литература наша в XIX веке развивалась не в русле «единого потока», но как противоборство «истинно русского» и «зловредного» потоков. Он всецело на стороне первого «преемства» (пользуясь термином П. Савицкого) и оплевывает второе «преемство» – деятельность Белинского, Добролюбова, Чернышевского.

Позиции Бердяева и Савицкого сходятся в конкретном анализе, в осуждении главного, прогрессивного направления в истории русской культуры и литературы, а методологически – в отрицании исторического, социального содержания народности.

5

Посетив в 1839 году в Париже Гизо, М. Погодин не преминул, наряду с глубоким уважением к французскому историку, высказать и свое расхождение с ним. Гизо, мол, считает истоком и характерной чертой истории Франции борьбу между завоевателями франками и покоренными галлами. А для России характерно не завоевание, но мирное призвание варягов. Из этого исходного факта – из отсутствия борьбы между пришельцами и народом – и вытекает мирный характер всей русской истории, единство народа и царя-батюшки, «отеческие» связи между верхами и низами.

Конечно, история России не есть сколок с истории Германии или Франции, она самостоятельна и своеобразна. Но не потому, что развивалась по особым, исключительным, только ей свойственным законам, важнейшим из которых считалось господство общинного начала. А потому, что общие для всех народов законы исторического развития действовали в России особенно, своеобразно.

Переход от самодержавно-феодального к буржуазному строю растянулся на все XIX столетие, так и не завершившись. Движение декабристов в 10 – 20-х годах, народные волнения в 40-х годах, революционные ситуации 1859 – 1861 и 1876 – 1881 годов – хорошо известные этапы этого процесса. Революционная волна за волной вздымались в стране, но ни одна из них не достигала высоты и мощи решающего девятого вала, способного сокрушить устои самодержавия.

Энергия протеста, ощущение, что «так больше жить нельзя», возрастали в народных низах. Однако в России в XIX веке не было революционного класса, способного на такие революционные действия, которые могли бы «уронить», как выразился Ленин, старое правительство, весь старый политический и социальный строй России.

Характерной чертой русской революции в XIX веке было господство иллюзий о действительном ее содержании и о характере ее движущих социальных сил. Антикрепостническая крестьянская, буржуазная революция самой себе представлялась революцией социалистической. Этот исторический «грех» народничества – преувеличение значения общинного строя русской деревни, а потому и преувеличение роли крестьянства как самостоятельной революционной силы – сочетался с антиреволюционностью, а затем и открытой контрреволюционностью российской крупной буржуазии.

Буржуазная по своему социально-экономическому содержанию, русская революция никогда не возглавлялась буржуазией как классом. «Самодержавие, – писал Ленин, – издавна вскармливало буржуазию, буржуазия издавна пробивала себе рублем и доступ к «верхам», и влияние на законодательство и управление, и места наряду е благородным дворянством…» 9

Откупщик Бенардаки и списанный с него Муразов – конкретные представители русских буржуа…

Итогом своеобразного развития русского революционного процесса было то, что к началу XX века во главе буржуазно-демократической по своему содержанию революции встал пролетариат и по средствам борьбы революция стала пролетарской.

6

По утверждению Бердяева, «русским не хватает характера; это должно быть признано нашим национальным дефектом» 10.

Неужто же не хватало характера Дмитрию Донскому и протопопу Аввакуму? Петру I и Степану Разину? Пугачеву и Пестелю? Народовольцам и пролетарским революционерам?..

Бердяев разделил русских на две «породы»: апокалиптики и нигилисты, и у тех и у других, говорит он, нет и никогда не было «спокойной уверенности и твердости, без надрыва и истерии».

Бердяев пришел к такому выводу потому, и только потому, что не признавал главной черты русского национального характера – духа протеста против социального зла, твердости воли и решимости жертвовать собой в борьбе со злом.

Эта черта в XIX веке закономерно развивалась до сознательной революционности, потому Ленин и назвал предметом национальной гордости русского народа революционную деятельность Радищева, декабристов, Чернышевского, народовольцев, большевиков.

  1. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 23, стр. 383.[]
  2. George W. Mackail, Russian’s Gift to the Worlds London, 1915.[]
  3. А. С. Пушкин, Собр. соч. в 10-ти томах, т. 6, Гослитиздат, М. 1962, стр. 268.[]
  4. Н. Бердяев, Миросозерцание Достоевского, Париж, 1968, стр. 172. По Бердяеву, нация есть «целостный организм» также и потому, что в нее входят «все исторические поколения». Разумеется, фактически и, так сказать, биологически жизнь нации – это смена поколений. Но в реальной – социальной – истории каждого народа сменяются поколения в каждом классе и каждое новое поколение встречается и нередко остро сталкивается с новым поколением другого класса: так, у Тургенева Базаров – «сын-разночинец сталкивается с «отцами»-дворянами, а вот «сын» Аркадий, в общем-то, идет за своими «отцами». На эту сторону дела необходимо указать потому, что проблема «отцов и детей» – смены поколений – иной раз трактуется и разъясняется антиисторически и внеклассово.[]
  5. »Наша Заря», 1913, N 4 – 5, стр. 66. []
  6. »Просвещение», 1914, N 2. []
  7. Так назвали себя в 20-х годах сторонники и преемники идей Данилевского, Вл. Соловьева, Победоносцева, проповедовавшие «исключительность» и превосходство русского народа и русской культуры над всеми другими, считавшие, что призвание России – внести в культуру и жизнь «Запада» начала «Азии».[]
  8. Rufus W. Mathewson, The positive hero in Russian Literature, 1958.[]
  9. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 17, стр. 359.[]
  10. Н. Бердяев, Мировоззрение Достоевского, стр. 166.[]

Цитировать

Гус, М. Реализм и революция / М. Гус // Вопросы литературы. - 1970 - №2. - C. 100-121
Копировать