Черты документальности

Выступления «Вопросов литературы» по проблемам публицистики, рассказа так или иначе затрагивают и проблему документальности литературы. Несколько лет назад была проведена специальная анкета о документализме (1966, N 9), в N 1 за этот год напечатана дискуссия ведущих публицистов.

Я хотел бы остановиться на документальности вообще, лишь очень бегло касаясь отдельных произведений. По этим проблемам мне недавно пришлось выступать на финско-советском симпозиуме писателей в г. Тампере, где я высказал основные положения, легшие в основу данной статьи.

Прежде всего полезно вспомнить о том, какое отношение имеют разговоры о литературе к самой литературе.

Разговоры о литературе могут преследовать только одну цель – развить наше литературное мышление, наши общие представления о ней.

Но литературное мышление и написание романа или повести – вещи разные. Блестящий мыслитель-литературовед часто не в состоянии написать ни одной художественной строки, а человек, не имеющий сколько-нибудь солидных понятий о теории литературы, может создать шедевр.

В историческом плане тот же разрыв, картина та же самая: сначала появились шедевры мировой литературы, а потом уже – теория и рассуждения по их поводу.

Полное совпадение этих двух начал – случай очень счастливый, а следовательно, и очень редкий. Однако самое поразительное, что как раз на это редкостное совпадение каждый из нас где-то в душе и рассчитывает в применении к самому себе.

Наверное, потому, что художественная литература, помимо всего прочего, это всегда еще и поиск счастливейшего случая.

Потому что решающее значение в работе писателя имеет то, что он – писатель, то есть искатель этого случая.

А в век теорий, гипотез и всяческих обоснований мы уже не в силах довериться воле случая и индивидуальной интуиции, и вот мы хотим быть и, кажется, должны быть не только писателями, но еще хоть в какой-то мере и литературными мыслителями.

Кроме того, мне кажется, что размышления о литературе – едва они только зародились – уже исполняли роль своеобразных средств связи самой литературы с историей, социологией, психологией, с другими смежными и даже отдаленными областями знания и деятельности человека.

Такого рода связь прежде всего помогала литературе осознавать себя среди этих «других», понимать, что такое она, а что – уже не она, какие средства ее, а какие ужа не ее.

Произведения античных писателей еще не были ни беллетристикой, ни художественной литературой в современном смысле.

Они были литературой вообще, которая охватывала, включала в себя социологию, историю и почти всякую науку той поры, которая бралась и вовсе не плохо исполняла задачу посвящения читателя в любую область человеческой деятельности, в любые отношения людей между собою.

Труды «отца истории» Геродота назывались «Музами». Первая книга «Муз», вторая, третья, девятая. И во всех – история в новеллах, созданная художником слова.

А если история была музой, так о поэзии Гораций написал труд «Наука поэзии».

Поскольку литература обладала таким могуществом и приоритетом, она и не нуждалась в этих средствах связи со своими «смежниками», она могла себе позволить лишь иногда и как бы только по собственной прихоти рассуждать и заботиться о том, что такое она сама.

Ее герой обладал пониманием своей собственной природы, своей незыблемой данности, и литература, с полным на то правом, переносила эту данность и на себя.

В современном многоликом мире, в мире бесконечных контактов и связей, литература, хочет она того или не хочет, постоянно озабочена своей судьбой, своим назначением, собственным состоянием.

Нынче даже техника, если она – не техницизм, и та озабочена этими вопросами, что же говорить о литературе?

И вот ока остро реагирует на появление всякого нового жанра, всякой новой декларации. Она ври этом бывает и неврастенична, часто ошибается, принимая моду и поветрие за природу вещей. Она нервничает не без оснований.

Угроза ее традициям становится едва ли не самой устойчивой традицией.

Уже на нашей памяти рифмованную поэзию в пух и прах обещал развеять белый стих, а прозу – антироман.

Литературе не надо бы очень-то пугаться, – за ее спиной и Шекспир, и Гёте, и Толстой, и Достоевский, – но ведь и прослыть консервативной тоже не хочется. Это действительно ей не к лицу.

В современной литературе явлением все более и более значительным становится документализм.

Мы еще не можем достаточно глубоко и верно определить причины этого явления и его характерные черты. Еще не можем, но уже обязаны. То есть мы должны об этом явлении думать.

* * *

Художественное произведение – это почти всегда факт, предмет в домысел, другими словами – факт и отношение к нему.

Домысел – это ведь тоже прежде всего авторское отношение к факту, развитие этого факта, объяснение его, нравственная и социальная оценка факта, а в общем – отношение к нему.

Отношение это заведомо субъективно, поскольку оно не поддается строго научному доказательству, поскольку оно выражается не общедоступными и не общими средствами, а лишь теми, которые доступны данному художнику. Но тем не менее это, казалось бы, сугубо личное отношение художника – например, отношение Толстого к войне – приобретает общественный резонанс даже больший, чем строго научное и строго доказательное отношение к тому же факту.

Наука открывает и объясняет факт, минуя отношение к нему, то и дело исключая личность ученого-открывателя в факте открытия. – Искусство без приложения личности художника к факту – не искусство.

Более того, людей объединяют и разъединяют между собой не столько те или иные факты, сколько их отношение к ним.

Их объединяет и разъединяет отношение к фактам разной степени значимости, но в конечном счете наиболее существенным является отношение к такому факту, как сам человек, его назначение и способы жизненного устройства человека на Земле.

Даже наука, которая ставит своей задачей бесконечное открытие фактов как таковых, и та не может обойтись без отношения к своим собственным открытиям, то и дело, и где-то во вне, ищет это отношение.

Мы можем наблюдать такой любопытный случай.

Кто является нынче самым активным потребителем научно-фантастической литературы?

Научно-техническая интеллигенция: инженер, рабочий, учащийся.

А кто ее создает, эту фантастику?

Не наука, а литература. Потому что именно она обладает отношением к научным фактам. В том числе и отношением фантастическим, то есть в значительной мере прогнозирующим.

Факт уже сам по себе, едва он только открыт, без промедления начинает требовать к себе отношения. В этом он как бы нисколько не отличается от живого существа, от человека например, поскольку последний тоже не может существовать без отношения к нему других людей.

В этом синтезе факта и отношения к нему литература находит себя, свои особенности, свою притягательную силу.

Однако две эти составляющие литературы не находятся всегда в постоянном соотношении, в ней доминирует то одно, то другое.

Литература развивается в поисках внутренней гармонии между тем и другим, однако имеют место, по-видимому, и такие периоды, когда ее развитие вызывает поляризацию этих тенденций.

И если нынче на одном полюсе документальность завоевывает все большие и большие права в художественной литературе, то на другом ее полюсе еще недавно очень громко, может быть, чересчур громко заявляло о себе такое субъективное явление, как антироман.

По-видимому, апогей «антироманизма» миновал, но нынче довольно широкое распространение получает другая форма – эссе.

Это форма, или жанр, более «корректная» и менее требовательная, хотя бы потому, что она не грозится уничтожить ни роман, ни какой-либо другой традиционный жанр. Автор эссе, как правило, излагает свой личный взгляд на предмет именно как личный, не претендуя на широкое внедрение своего взгляда в общество. Он не претендует даже на внедрение и распространение своей методики, своей творческой технологии в литературу вообще. Он остается «при своих» – таково его поведение.

Другими словами, эссе заранее исходит из своей ограниченности, а это уже кое-что, это честная игра.

Однако мы нынче рассматриваем полюс не субъективный, а фактологический.

* * *

Почему документальность развивается именно в наше время?

Вероятно, это не случайно, вероятно, это веяние времени, его всесильное влияние.

Не будучи документалистом, я сужу о документализме. Тем самым я беру обязательство понять запросы, требования и упреки этого направления, обращенные ко мне как к представителю традиционной литературы, как к своего рода «консерватору».

Пусть несколько утрируя, но я могу представить себе эти требования в следующем виде.

Беллетристика уже проделала изумительную работу – подобно тому, как Менделеев составил таблицу химических элементов, она открыла и составила галерею человеческих типов и характеров.

Мадам Бовари, отец Горио, Нора, Хлестаков, Собакевич, Манилов и Чичиков, Наташа Ростова и князь Болконский, братья Карамазовы, Онегин и Печорин – все это утвердившиеся в сознании многих поколений элементы из такого рода «таблицы» мирового масштаба.

В каждой стране может существовать собственный, национальный каталог человеческих характеров, созданных художественной литературой, и прежде всего прозой. Но, в общем-то, их не так уж много, может быть, сто, а может быть, двести; и они, по-видимому, в значительной мере отражают реально существующее разнообразие человеческих характеров.

Достаточно прочесть, понять и хорошо запомнить книг двести – триста, пусть – тысячу, чтобы при последующем чтении ловить авторов на том, что они во многом перепевают спетые песни, уточняют известные образы, повторяют пройденное.

Одних это повторение и уточнение устраивает, им-то они и наслаждаются при чтении; другие – не в обиду им будет сказано – продолжают читать беллетристику только потому, что в свое время на них не слишком глубокое впечатление произвели классики; третьи – потому что они с этой классикой знакомы далеко не достаточно, восполняют же недостаток по крупицам за счет текущей литературы.

Но дело даже не в полном анализе читательского спроса и интереса, а лишь в одном из фактов; фактом же стало то обстоятельство, что нынче многие читатели – в том числе и наиболее квалифицированные – все чаще и чаще предпочитают беллетристике мемуары, документы, исторические исследования.

Читатель не хочет заниматься повторением, не хочет он и авторского субъективизма, не хочет его не в принципе, а лишь поскольку этот последний далеко не всегда обладает действительными знаниями, интеллектом. Хотя бы потому, что субъективное – несравнимо, интеллекты же – сравнимы всегда, интеллект – это ведь еще и уровень знаний.

И никакими силами нельзя заставить читателя продолжать чтение, если он понял, что его собственный интеллект выше авторского.

Произведение документальное утоляет жажду читателя в фактах первичных как таковых, наименее искаженных авторским субъективизмом, но подкрепленных его знаниями, его интеллектом.

Приблизительно таким образом я представляю себе логику документалиста.

Далее.

Художественное произведение создается ведь в двух системах – образной и событийной.

Но в то время как в системе образов мы чувствуем наличие некоторого лимита, событийность – бесконечна и нелимитирована.

События создадут когда-нибудь новые человеческие характеры и типы, а эти типы – новые события, круг замыкается. Но опять-таки – круг ли это? Не вернее ли, что это – эллипс с очень разными по величине осями, так что на один и тот же человеческий тип приходится многократная событийная нагрузка? И постоянный ли это по своим очертаниям эллипс?