№5, 1981/Жизнь. Искусство. Критика

Реакция на перемены (Точка зрения автора и героя в литературе о деревне)

Каждая новая дата с нулем на конце вдохновляет на подведение итогов литературного десятилетия. Дело не в том, что любые десять лет представляют завершенный или сложившийся период. Просто нужна условная мера литературного движения, и десять лет – удобный срок. Исходя из него, можно обозреть все происходящее в ближайшие годы и сравнить результаты с тем, что непосредственно предшествовало.

Подводя итоги художественному развитию, критика заново возвращается и к собственным оценкам, установившимся приемам анализа и принципам классификации. В первых же обзорах прозы минувшего десятилетия заспорили об уместности прежнего тематического ее подразделения: военная, производственная, деревенская…

Подход по тематическому принципу существовал всегда, ибо возможность для него наиболее очевидна – она на поверхности. Однако столь же неизменно этот подход вызывает и будет вызывать сопротивление – его ограниченность, упрощенность тоже очевидна. Подозревают даже, что путы тематической классификации придумываются критиками лишь для собственного удобства, чтобы литература не слишком разбредалась, и присматривать за нею было полегче. Во всяком случае, писатели не очень любят попадать в тематические подразделения. И все-таки дают для этого повод.

Как раз в прошедшее десятилетие мы нередко видели, что сам прозаик оставался преимущественно в пределах того или иного круга жизненных явлений. У многих обозначалась своя тема, которая если и не заслоняла всего остального, то становилась универсальной точкой отсчета. В такой тематической сосредоточенности была логика, продиктованная стремлением к полному, я бы сказал, документальному знанию о своем предмете. Особенно ценилась информация из первых рук, восходящая к лично пережитому, подтвержденная знанием профессиональных подробностей, профессионального жаргона или диалектного языка.

Художественная литература, испытав острую конкуренцию со стороны разнообразных документальных жанров, пыталась бороться с ними на их же территории, соблюдая точность в деталях и фактах. Необычайно распространилась автобиографическая проза. «Пишу только о том, что знаю по собственному опыту», – а как следствие такой посылки – углубление тематической подразделенности прозы. Приверженность одной теме отражала ограниченность опыта каждого человека и одновременно отвечала склонности так погрузиться в изображаемое, чтобы знать о нем буквально все. Тема в значительной мере стала жанрообразующей, по крайней мере, само положение литературных дел заставило говорить о жанрах, неизменно прибегая к их тематическим уточнениям: военный роман, деревенская повесть…

Любое решение чревато возможностью издержек, преувеличений. В данном случае опасность была в том, что литература слишком увлечется колоритом, декоративной точностью. И она действительно увлеклась. Была и другая, не менее существенная, опасность – одноплановость точки зрения.

Тип личности, порожденный своим жизненным кругом, иногда и помимо воли автора, подымался над всем остальным, оказывался приближенным к идеалу, во всяком случае, попадал в привилегированное положение. Вот почему и стали все чаще подчеркивать, что мир произведения не ограничен (или не должен быть ограничен) только войной, производством… Особенно с большой опаской стали прибегать к термину «деревенская проза», неизменно заключая его в кавычки – дескать, не я придумал, а так, вслед за другими пользуюсь. Опасливость понятная, ибо в случае с деревней даже беглая мысль, будто автор ограничился одной темой, подсказывает целую программу, позицию, с которой деревня противопоставлена городу, истинная (духовная) культура – бездуховной цивилизации.

Мысль эта проводится или подразумевается не в каждом произведении о деревне. Что же касается существования деревенской прозы как особого литературного жанра (возникшего как раз в результате тематического уточнения), то это едва ли вызывает сомнения. Жанра со своими устойчивыми чертами в стиле, сюжете, со своими штампами, которые всегда в особенно большом количестве возникают вблизи наиболее острых проблем. В самом штампе нет глубины, но она в нем обязательно предполагается. На нее есть намек.

Деревенская проза слишком популярна и обильна, чтобы избежать штампов. Их немало. Но один особенно частый – ситуация переезда. Переезжают из дедовой избы на главную усадьбу, из деревни в город… Ожидание переезда – это уже сюжет, достаточный если не для романа, то для повести, во всяком случае. Таких повестей много. Достаточно перелистать несколько журнальных номеров, чтобы натолкнуться на что-либо подобное «Малым ключикам» М. Голубкова в «Нашем современнике» (1978, N 12). Тип прозы, возникший при поддержке этого журнала, но сейчас существующий широко и за его пределами.

Стоит только подробнейшим образом описать времяпрепровождение последних жителей пустеющей деревеньки, прерывая их дела мыслью о скором переезде, а затем нарушить их неспешную жизнь вторжением горожан, приехавших на «Волге» к местной знахарке, – и сюжет готов. Так, по крайней мере, считает автор.

На отношения автора и героя в деревенской прозе неизгладимый отпечаток накладывает факт их раздельного обитания. Автор живет в городе и по самой своей профессии литератора связан с той культурой, которая ассоциируется со словом «цивилизация». Его герой – деревенский житель, причем автор настаивает, чтобы таковым он и оставался, чтобы не терял присущей ему по многовековому праву природной культуры. В мечтах о духовности и сама деревня писателю часто видится в прежнем – избяном – виде.

Изба мыслится как символ той жизни, которая в ней протекала, и одновременно как символ культуры, духа (нередко с большой буквы), с этой жизнью связанных. Но одно дело настаивать на сохранении или продолжении культуры, а другое – желать сохранения в нетронутом виде ее исторических условий. Тогда приходится желать, чтобы символ был обитаем, несмотря на его неоснащенность современными бытовыми удобствами. На этой мысли писателя старательно ловит критик, имея наготове незамысловатый аргумент: а что же сам певец избы предпочитает символической обители городскую квартиру, желательно улучшенного типа?

Объективно говоря, такой аргумент отвести довольно несложно. Для того чтобы иметь право поднять голос в защиту определенного типа культуры, который теперь не может существовать в прежнем – живом – качестве, но который необходимо сохранить для будущей культуры (то есть для новой формы жизни), – так вот, чтобы иметь это право, не обязательно самому поселиться в деревне. Тем более что в современной деревне ее многовековая культура не на виду, ее уже нужно отыскивать, к ней нужно прислушиваться, ее голос, во всяком случае, гораздо менее различим, чем позывные телепрограмм, льющиеся из окна едва ли не каждой избы, не говоря уже о домиках городского типа.

Однако простоте этого исторически верного и неизбежного ответа сопротивляется чисто человеческое ощущение того, кто в этой самой обреченной деревне вырос, кто помнит ее как цельный и уже не существующий в прежней цельности мир и сожалеет о нем. Почему сожалеет? Первоначальный импульс идет от того, что это его детство, его прошлое, и одновременно острота усиливается от сознания того, что исчезает не просто его деревня, но деревня вообще, какой он ее знал. Под знаком полноты исчезновения и воспринимаются происходящие теперь перемены, причем именно бытовые. Скажем, прежде в литературе, касающейся жизни деревни, наибольшая острота возникала вокруг социальных процессов, что было естественно. Коллективизация была предметом классовых столкновений, но появление в 20 – 30-х годах трактора или первой электрической лампочки воспринималось, безусловно, как благо. Теперь же переезд из своей, дедовской, избы на главную усадьбу, в новый благоустроенный дом, не говоря уже о переезде в город, становится поводом для настоящей драмы (я говорю сейчас о писательском восприятии).

Нынешняя литература о деревне рассматривает объективные социальные отношения по преимуществу в общечеловеческом плане, выражая тревогу и сожаление по поводу резкой перестройки традиционного бытового уклада. И своим сожалением дает повод для полемических возражений, включая и то, которое уже упоминалось, – если ему так дорога изба, что же он в ней сам не поселился? Как бы признавая слабость своей позиции, писатель нередко этот, прямо скажем, не слишком глубокий аргумент принимает. Он приобретает дом в сельской местности, куда старается наезжать как можно чаще (в теплые месяцы), а все остальное время мучается сознанием дезертирства, бегства от собственных корней.

Первоначально естественное человеческое чувство сожаления начинает обрастать бутафорией. Человек уже не просто едет на лето в деревню, но припадает к корням, с презрением отвергая слово «дача». В литературе дают волю чувствам или даже вернее сказать – чувствительности: «как увядающее мило…».

Слово «чувствительность» здесь оправдано далеко идущей историко-литературной аналогией: оно заставляет вспоминать об эпохе сентиментализма, когда широко распространилась в литературе не только идиллическая природа, но и идиллическая деревня. Начиная с конца XVIII века во всех европейских литературах – особенно показателен пример английской – прокатывались волны сожаления об исчезающей деревне. «Покинутая деревня» – как уже совсем в современном духе назвал свою поэму О. Голдсмит или как озаглавил роман французский современник Голдсмита – «Развращенный крестьянин, или Опасности города». Каждый удар промышленной цивилизации по патриархальной деревенской жизни порождал новую литературную реакцию вплоть до самого конца прошлого века – романы Т. Гарди.

Однако сейчас нет уже смысла отыскивать многочисленные примеры, ибо в большинстве своем они давно найдены Алексеем Николаевичем Веселовским в его журнальных статьях, писавшихся в 70-х годах прошлого века против официального славянофильства и позднее собранных в книгу «Западное влияние в новой русской литературе».

Ясно, что возникшее в современной литературе сожаление не исключительно, оно многократно повторялось. Оно порождало и нравственную идеализацию, когда казалось, что с падением деревни произойдет и полное падение нравов. Оно порождало и неизменное опасение за традиции национальной жизни и национального характера – старая добрая Англия. Формула сожаления была в каждой литературе своя, но нередко сопровождалась чрезмерным нажимом на собственную историческую исключительность.

Однако неужели настолько коротка современная литературная память, что после всего написанного о деревне Л. Толстым, Чеховым, Буниным вновь писатель способен подпасть под обаяние идиллической деревенской картины, воспевающей нравственную чистоту?

Нет, современные писатели даже склонны к жестокому реализму, во всяком случае, никакой жестокостью их не запугать и не отпугнуть от избранных героев. Уже на первых страницах книги В. Солоухина «Капля росы», бывшей одной из первых в литературном движении к деревне, есть такое замечание: «Мужики вообще очень охочи ударить и убить все дикое, лесное». Немало жестокости было впоследствии увидено и показано не только по отношению к «лесному», но и человеческому. Нравственной идиллии в прежнем – сентиментальном – смысле у серьезных писателей нет.

Если и пытались ее создать, то не столько сами писатели, сколько сопутствовавшие им критики. Однако это также тема достаточно разработанная – сошлюсь на статьи И. Дедкова, который и десять лет назад в журнале «Новый мир» отделял Василия Белова от тех, кто хотел бы воспеть в Иване Африкановиче «глубины и масштабы человеческой духовности» 1. Повесть же Белова, по мнению критика, «возвращает нас к земле надежнее, чем все обещания возвращения у иных писателей. Она не зовет «спасать» или «спасаться», она учит видеть и помнить то, что есть» 2.

Этому взгляду, замечающему «то, что есть», не противоречит отношение Белова к «привычному делу», то есть к уходящей в прошлое жизни деревни. Право писателя на сочувствие уходящему и, тем более, на желание, чтобы лучшее в нем не исчезло бесследно. Не нужно только навязывать образец для подражания, чего В. Белов, как правило, и не делает.

Противоположность медленного, неизменного ритма деревенской жизни резкому эпизоду вторжения извне – мотив, обязательный в деревенской прозе. Он есть и у Белова в «Привычном деле» – приезд из Мурманска родственника, а затем – временный отъезд по его стопам соблазненного им Ивана Африкановича. Причем для Ивана Африкановича эта недолгая отлучка из села становится едва ли не главным нравственным преступлением. Во всяком случае, именно в момент его отсутствия, надорвавшись на мужской работе, умирает его жена. Так или иначе, но отнюдь не случайным по своему значению эпизодом этот мотив мелькает и в других произведениях. В пьесе же «Над светлой водой» он и вовсе главенствует. Ситуация ожидаемого отъезда для деревенских жителей, прежде всего для деревенских стариков, усугубляется вторжением в их жизнь горожан.

Есть у Белова и произведения иного рода, написанные в последние годы, – о деревенских жителях в городе или даже просто о горожанах, без акцента на их социальном происхождении: «Моя жизнь», «Воспитание по доктору Споку», «Целуются зори». Последнее произведение – киноповесть – сразу же по выходе в свет уличили в несвойственном Белову комиковании. Заметили, что он поддался комической инерции: крестьянин в городе. Сразу скажу, что это ситуация, с точки зрения современного писателя имеющая не столько комический, сколько драматический характер. Все зависит от того, какими глазами на нее посмотреть, как оценить несоответствие героя обстоятельствам. Одно дело, если деревенский житель на несколько дней эпизодически перенесен в эти незнакомые и чуждые для него условия. А если на всю жизнь? Что его ожидает, куда он пойдет, чтобы возместить издержки духа, чтобы искупить свою нравственную вину перед покинутой деревней? Ту силу, которую возвращает Ивану Африкановичу природа, естественный для него круг простых жизненных дел, ему ничто не возместит в притягательном, пока он видится издали, городе. Вывод особенно неизбежный, если рядом с «Привычным делом» поставить городские повести Белова.

Впрочем, природа, как и нравственность, изображается не идиллически. Современному писателю не нужна идиллия, он ее не ищет, на ней не настаивает. Прав был И. Дедков в том, что Белов не стремился показать человека без недостатков, с акцентом на одних его нравственных достоинствах. Но, показывая и принимая своего героя таким, каков он есть, авторы, в том числе и Белов, постоянно ощущают его притягательность, даже – не будет преувеличением сказать – свое с ним внутреннее родство. В чем же тогда источник притяжения и силы героя? В его духовной полноценности, цельности. Именно человеческой цельности жаждут писатели, обращаясь к деревне. И боятся они, всего более, ее отсутствия, потери ее вышедшим за пределы деревни героем.

Так, значит, все-таки есть противопоставление духовности, прочно закрепленной за деревней, и бездуховности, идущей от города?

  1. «Новый мир», 1969, N 3, стр. 243.[]
  2. Там же, стр. 245.[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №5, 1981

Цитировать

Шайтанов, И.О. Реакция на перемены (Точка зрения автора и героя в литературе о деревне) / И.О. Шайтанов // Вопросы литературы. - 1981 - №5. - C. 34-60
Копировать