Кое-что о писательском труде. Беседу вел Л. Антакольский

– Мой первый вопрос к вам, Федор Александрович, отчасти «запрограммирован» вашей творческой биографией. Начинали вы как литературовед и критик, а теперь вот прозаик… Смежные области, но расстояние между ними немалое: разные типы творчества, Что привело вас к художественной прозе?

– Когда сопоставляют литературоведение и художественную прозу, то обычно акцент ставят на слове «развое». Но я не вижу пропасти между первым и второй. Я думаю, литературоведение по своей природе не может быть столь же «чистой» наукой, как, скажем, физика или химия. Оно полу-полу – и наука и искусство одновременно, и должно говорить языком, обращенным не только к уму, но и к сердцу читателя. Другое дело, что на практике во многих ученых трудах возобладало сухое, гелертерское начало. Иные ученые произведения, даже и докторов наук, не назовешь иначе, как опусами, словом обидным, но, увы, заслуженным. Имя таким работам – серость.

Но серости сегодня хватает везде и всюду. А в прозе мало ее? Мало, что ли, у нас романов и повестей безъязыких, начисто лишенных какой-либо мысли? Ив литературоведении, и в прозе все определяет масштаб личности пишущего. Большой это масштаб – и произведение большое, интересное для меня как читателя. Разве скучно читать ученого Веселовского или, скажем, ныне здравствующего академика Лихачева? Повторяю, нет пропасти между наукой о литературе и самой литературой. Так что приход мой в художественную прозу не так уж и загадочен.

– Ваша работа в литературоведении была чем-то вроде подготовительного этапа?

– Вот именно «чем-то вроде». А по существу…

Я вышел из крестьянской многодетной, рано осиротевшей семьи. Когда умер отец, нас на руках у матери осталось семеро. Причем старшему было 15 лет» а младшему 2 года. Младшим был я. И вот так: товарищи твои по улице играют, детство свое «справляют», а ты вкалываешь, ты кусок хлеба насущного в поте лица своего добываешь. Я и теперь без удивления не могу вспомнить, что натворила наша ребячья семья за восемь лет безотцовщины. К 1930 году, к колхозам, как говорят у нас в деревне, мы имели хозяйство, которому мог бы позавидовать самый работящий мужик: две лошади, две коровы, «сенной» бык, десятка полтора-два овец. Но понятно, детство есть детство, и была не только работа – была учеба. С детских лет звание писателя было для меня священным, хотя первую художественную серьезную книгу я прочитал едва ли не в седьмом классе. Пятьсот верст от города – не шутка! Среднюю школу я окончил с успехом, поступил в университет, а затем в аспирантуру. Я мечтал о писательской работе, однако мог ли я тогда предаться «вольным художествам», когда братьям и сестрам нужна была помощь? И вот я задумал совместить научную и писательскую работу. В университете, уже защитив диссертацию, в летние каникулы я начал писать свой первый, роман «Братья и сестры». Немного смешно сейчас вспоминать, как я думал тогда: вот, мол, я ученый и не могу начинать с малых форм, с рассказов, а обязательно должен «потянуть» роман. Писал я его, кстати сказать, семь лет. Писал и сомневался и никому не показывал до полного завершения работы. Наконец понес в «Неву», и в 1958 году журнал напечатал мою первую вещь. Критика доброжелательно встретила ее, и сам я, кажется, был доволен (сегодня я хорошо вижу слабости романа, свою неопытность). Но выбрать писательский путь как единственный свой путь я не сразу решился; еще два года оставался в университете. Пуститься ли в свободное плавание? Есть ли для этого основания? Не написать «Братья и сестры» я просто не мог. Я знал деревню военных лет и литературу о ней, в которой немало было розовой водицы. Пожалуй, только «Марью» Медынского можно поставить особняком. Мне захотелось поспорить с авторами тех произведений, высказать свою точку зрения. Но главное, конечно, было в другом. Перед глазами стояли картины живой, реальной действительности, они давили на память, требовали слова о себе. Великий подвиг русской бабы, открывшей в 1941 году второй фронт, фронт, быть может, не менее тяжкий, чем фронт русского мужика, – как я мог забыть об этом!

– С третьего курса университета вы, кажется, ушли на войну добровольцем?

– Да. Дважды был ранен, пережил самые страшные месяцы блокады и довольно быстро отвоевался. Летом сорок второго года, во время отпуска после второго ранения, мне въяве – в работе, в немыслимых лишениях и бедах, в невиданной героике и душевной стойкости – удалось увидеть «родное Пинежье, русскую деревню. И это осталось во мне на всю жизнь. Так вот, «Братья и сестры» были написаны потому, что яростно давил «материал жизни», но я прекрасно понимал, что есть писатели одной книги. Суждено ли мне написать вторую и третью? Я рискнул. В 1960 году я оставил кафедру. Шутники утверждают, будто это единственный случай, когда непенсионного возраста завкафедрой добровольно уходит со своего служебного места.

– Все-таки не совместились литературоведение и проза…

– Литература требует полной самоотдачи. Она ревнива, как самая ревнивая жена. Она не терпит соперничества, раздвоения, конкуренции другого дела. Что такое талант? Это верность себе, избранному пути, но это обязательно – самоограничение. Способностями одарены все. Но каждый ли может отречься от «лишнего» в себе?

– Федор Александрович, беседа ваша развивается так, что касается пока «смежных» жанров искусства слова. Чуть, продолжим это ее направление: Я просил бы вас высказать свое суждение о соотношении художественной прозы и публицистики, тем более что просматриваются, как мне кажется, в ваших произведениях элементы, которые при желании могут быть названье публицистическими,

– Публицистическими в смысле наличия интеллектуального начала в искусстве?

– Пожалуй, да.

– В таком случае я обеими руками и ногами за публицистику. Тем более, что у нас все еще не изжита некая «селезеночная теория». Согласно оной писать надобно, как подсказывает тебе твое богатое талантливое писательское «нутро», а все остальное – от лукавого; Ведь советуют даже: не читай, мол, много – повредит твоей самобытности. Попробуй заикнись в разговоре с такими теоретиками: «анализирую, думаю», – так распушат мигом. Это все, дескать, «рационалистическое, социологическое»! И просто первородный грех. Разговоры такие бытуют, но за ними большей частью – невежество, леность мысли. Конечно, без окрыленности, без доверия к себе, к своей интуиции ничего хорошего не выйдет из-под пера. Конечно, есть таланты стихийные, гак сказать, нутряные. Но ведь существуют таланты в рационалистического склада. Большой же талант объединяет в себе эти два начала. Надо ли говорить о Пушкине, Достоевском, Толстом – писателях великих и своей философией, и огромным проникающим чувством?

Разговор о публицистике в художественной прозе может, думается, иметь и другой поворот. Я имею в виду тек называемый документализм, который с такой властностью заявил о себе в современной литературе. Простой, голый факт потрясает сегодняшнего человека часто больше, нежели самые большие ухищрения художественного вымысла. Я лично охотно использую документ. Скажем, в романе «Две зимы и три лета» приводятся «Обязательство», по которому колхозник в послевоенное время должен был сдавать мясо, молоко и другой продукт, часто его не имея и заменяя откупной ценой. В роман также включены отрывки из газет, которые передают колорит времени, индивидуальные черты времени, запах времени. Вообще я сторонник такой прозы, из которой можно узнать, что ели и пили люди в ту или иную пору, как одевались, почем покупали хлеб, как о них писали в газетах и т. д.

– Очерковый элемент вы внутренне соподчиняете с другими элементами художественной структуры?

– Естественно. Произведение – давно сказано – симфония. В нем, как в в самой жизни, взаимосвязаны элементы различного качества, иногда взаимоисключающие друг друга, но тем не менее соучаствующие в гармонии целого. Они создают движение целого, перебивы, чередования, смену одного другим. Настоящее произведение не однообразная, голая, унылая равнина, а рельеф с выпуклостями и впадинами, с обрывами и курганами, с реками, озерами, лесами. Рельеф – это меняющийся ритм, меняющиеся темы, синтаксис, интонация. Это неодинаковые принципы построения ситуации, в которой действует герой, и многое другое. Что же касается собственно публицистики, то это большая и важная часть литературы. Необходимейшая. Просто временами она выступает на первый план, привлекает к себе особенно пристальное общественное внимание, а временами уступает свое место другим жанрам литературы. В 50-е годы публицистика, во главе с Овечкиным, поработала особенно полезно. Сейчас ее роль меньше. Но это не потому, что жанр «исчерпал свои возможности». Задачи сегодня эпоха ставит перед искусством более широкие, чем те, по сути экономические, проблемы, которыми жил очерк в 50-е годы. Нужны большая объемность мысля, большее дерзание, более крупные заявки. А всегда ли – чего там греха таить! – поддерживают у нас публицистическую смелость? Исследование жизни литературой не должно замедлять темпа…

– Исследование жизни…

– Да, да! Исследование, анализ – первооснова творчества. Вопрос, который для сегодняшней литературы является, быть может, вопросом номер один. Но прежде одно маленькое уточнение. На мой взгляд, исследование жизни нельзя сводить к простому освоению ее. То, что писатель время от времени выезжает на натуру, живет жизнью своих будущих героев, дышит их воздухом, ходит по их земле, – все это элементарно. Все это еще начальная, я бы сказал, «подножная» стадия изучения жизни. Настоящее исследование действительности начинается, когда в работу включается интеллект, разум, а это часто бывает не в самый момент соприкосновения с живой жизнью, поразившим тебя человеком, а позже, на дистанции, у себя в кабинете за рабочим столом.

Поощрение исследовательского, аналитического начала поможет нам быстрее избавиться от таких недостатков, как серость, описательность, натуралистическое копирование, мелкотемье и безмыслие, – недостатков, которыми не в меньшей степени страдают и наши собратья по перу – критики и литературоведы. Вместе с тем хочу решительно подчеркнуть, что все сказанное мною в похвалу мысли ни на йоту не умаляет значения чувственной, материальной основы художественного творчества. Больше того, я думаю, что каждый работающий в искусстве должен иметь свою тропку в жизни, свой обжитой край, исхоженный босиком, политый детской слезой. У меня есть такая своя страна детства – Пинега. Каждый год летом езжу туда и каждый раз обязательно что-то новое для себя открываю. Приезжаешь и просто живешь – встречаешься со старыми приятелями, отправишься на конюшню и на сенокос, послушаешь, о чем люди на собрании говорят, а то и так бродишь, вдыхаешь родной воздух или рыбачишь. Но все-таки прицел имеешь.