Радиодневник писателя. Страницы будущей книги. Публикация и примечания В. Есипова

Василий Аксенов и Владимир Войнович о писателях-«деревенщиках»¹

«Свобода», 21 апреля 1990 г.

Василий Аксенов: Мы с тобой договаривались сегодня поговорить о «деревенской» литературе, то есть начать разговор, потому что это тема большая. Мне кажется, этот отряд писателей переживает серьезный кризис, и возникает много вокруг них нелитературных кругов, разговоров, течений…

Владимир Войнович: Да, это интересно! Если говорить о кризисе, я недавно прочел, что Василий Белов в каком-то интервью сказал, что не собирается продолжать свою писательскую деятельность или собирается продолжать ее умеренно, что его сейчас больше интересуют общественные проблемы…

В. А.: Володя, мы с тобой одного года, одного поколения, и эти писатели приблизительно нашего же поколения. Начинали мы примерно в одно время, кто-то из них немножко позже. Ты не помнишь, как сформировалась эта обойма, именуемая уже много лет «деревенской литературой»?

В. В.: Виктор Астафьев старше нас, он фронтовик, и печататься он, наверное, начал раньше, но в провинции, до столицы это не всегда доходило, поэтому осталось ощущение, что он появился позже (для меня, во всяком случае). А, пожалуй, первым из этой обоймы, о ком я услышал, был Василий Белов — приблизительно тогда же, когда и сам начал печататься. Услышал от Анны Самойловны Берзер, которая заведовала отделом прозы в «Новом мире», она Белова хвалила. По ее рекомендации я прочел «Плотницкие рассказы», которые мне очень понравились, — они были свежие и, выражаясь любимым словечком Твардовского, «своеобычные».

В. А.: «Бухтины» у него еще были…

В. В.: Да, «Бухтины вологодские», но они меня оттолкнули уже своим названием, а кроме того каким-то нарочитым ерничаньем. В «Плотницких рассказах» и «Привычном деле» юмор был естественный, а с «Бухтин» началось соскальзывание в сторону от вначале избранного направления.

В. А.: Но там был какой-то формальный поиск, чувствовалось, что человеку нравится играть с языком, он что-то свое лепит из языка, тебе не показалось?

В. В.: Показалось, но дело в том, что эти игры человека могут далеко завести, особенно если играть местным диалектом. Когда я читаю некоторых «деревенщиков», у меня возникает чувство, что читать надо со словарем, потому что там язык местности, которую я не знаю. Кстати, местность, где живут герои Белова, я как раз хорошо знаю, я жил в деревне Назарово на реке Тошне в Вологодской области, и вологодский говор мне знаком…

В. А.: А я услышал о «деревенщиках» в связи с появившейся в Сибири новой группой молодых авторов. Евтушенко тогда очень с ними носился — парадоксальный момент! Сейчас они вроде как бы враги, а он тогда очень носился с Распутиным и другими писателями этой сибирской группы, делал им всяческую рекламу. Я помню, он тогда вернулся из своих сибирских странствий (он же периодически отправлялся куда-то плавать на плотах — припадал, так сказать, к истокам) и говорил в Москве, что открыл новых молодых сибирских писателей. В первую очередь он называл Александра Вампилова. Я с ним познакомился потом — симпатичный, скромный кудрявый молодой человек был. С ним вместе был и Распутин, я его тогда ничего еще не читал. К этой же группе принадлежал Машкин Геннадий² — совершенно не знаю, что с ним сейчас. Еще был такой Шугаев³, но у него-то «деревенщиной» и не пахло, он городские повести в стиле журнала «Юность» писал. Да и Вампилова не назовешь «деревенщиком»!

В. В.: Вампилова я высоко ценю, я считаю, что это был очень сильный талант. Он описывал провинциальную жизнь, но она у него в то же время и всечеловеческая. Биография у него, кажется, обыкновенная для нашего поколения, был сотрудником тамошней комсомольской газеты. Мне как-то попались его газетные заметки — совершенно серые, неинтересные. А драматург он был очень оригинальный, употреблю снова это слово — «своеобычный». К сожалению, он трагически погиб. И неизвестно, если бы не его ранняя смерть, шли бы они и дальше вместе с Распутиным. У Вампилова была глубина и понимание души человека вообще, а не только жителя какого-то района.

В. А.: Но для меня они зрительно связаны, Вампилов и Распутин. Я просто помню вечер, когда нас Евтушенко познакомил, — два скромных молодых человека из провинции.

В. В.: У меня никаких зрительных впечатлений нет, я ни того ни другого живьем никогда не видел. А видел недавно портрет Распутина в журнале «The New York Times Magazine», и там у него совершенно не скромный вид человека, недовольного всем человечеством.

В. А.: Да, он как бы говорил на этом снимке: «Не тем путем идете, товарищи!» Но вернемся к их первым вещам. Недавно я со студентами читал и обсуждал беловское «Привычное дело», и там есть очень интересные моменты. Это было возрождение традиционного русского типа, я бы сказал — возвращение к толстовскому Платону Каратаеву, но с одним колоссальным отличием. Иван Африканович — человек, вышвырнутый из каратаевского мира. Если бы этот мир сохранился, он бы так в нем и жил, был бы там очень уместен. Но мир этот был разрушен, и он блуждал как бы в слепоте, на ощупь, ощущая стихийную жажду приблизиться к Богу, такой спонтанный экзистенциализм. Это тогда прозвучало очень сильно!

В. В.: Того же типа и Иван Денисович у Солженицына. Надо сказать, что эти люди хоть и вышвырнуты из каратаевского мира, но не вымерли, они везде по России разбросаны.

В. А.: Первая вещь Распутина, которую я прочитал, была «Живи и помни». О ней тогда очень много говорили. Вообще с ними колоссально носилась московская, ленинградская и провинциальная либеральная интеллигенция. Мы к этому времени под давлением определенных кругов фактически замолчали, а «деревенская» литература набирала силу с каждым годом. Они были кумирами не каких-то консервативных кругов, а именно либеральной интеллигенции: «Смотрите, на что замахнулся, какие темы поднимает! Как смело говорит о том, о чем вообще нельзя говорить!»

Вот «Живи и помни». Вдруг оказывается, что дезертир — это не просто человеческая мразь, для которой и пули чекистской жалко, а человек. Он страдает, он любит, переживает трагедию… Все это весьма трогательно, но меня при чтении не оставляла странная идея, что это что-то вроде «Хижины дяди Тома».

В. В.: Может быть, эта повесть в самом деле какая-то построенная… Я тоже начал читать Распутина с этой вещи, она бросалась в глаза. Я думаю, такое благожелательное отношение к «деревенщикам» — во многом результат совпадения чаяний разных кругов. Из литературы были выкинуты разные писатели: сначала Солженицын, потом мы — целый слой был снят. И не только нашего поколения — это и Виктор Некрасов, например, а Юрий Домбровский существовал, но его очень сильно прижимали. И тут появились писатели, которых еще называют «почвенниками». А для властей уже был перебор в уничтожении литературы, и они хотели противопоставить выкинутым писателям каких-то других. Но всем было ясно, что противопоставлять секретарей Союза писателей Маркова, Сартакова и потом вошедшего в эту компанию Бондарева было смешно. Вот и выбрали «деревенщиков».

В. А.: Альтернативная литература!

Володь, давай поговорим о самом термине — почему «деревенщики», «почвенники», «деревенская» литература? Почему, скажем, Юрий Казаков, который много и хорошо написал о деревне, о России «почвенной», никогда не причислялся к этой обойме? Почему, скажем, ты не причислялся, хотя у тебя есть вещи о деревенской жизни? Да что уж — даже я, такой прожженный «западник», когда-то написал «Затоваренную бочкотару», меня бы тоже можно было пристегнуть к «деревенщикам», но — нет! Или Георгий Семенов⁴, который живописует природу и деревенскую жизнь, никогда не причислялся к этой обойме.

В этой связи вспоминается смешной эпизод, случившийся в Центральном доме литераторов. Меня однажды пригласили туда читать, и я читал главу «Автостоп нашей милой Мамани» из своей повести «В поисках жанра». Там речь идет о деревенской бабке, которая совершает путешествие по России автостопом (тоже, кстати говоря, деревенская литература!). Ей нравится играть со словами, и она время от времени начинает причитать и даже напевать. И вот я читаю эти ее причитания: «Зяби, зяби вы мои, зыби, зыби зыбучие засыпанные! — во весь голос тут (благо вокруг все спят и за стенкой в опочивальне угомонилися) возопила Маманя. — Зыби, зоби, зябкие, озябанные, постные, зяби наши пскопские, зыби озерные осиянные!..»

Вдруг вскочил один писатель из числа «деревенщиков», правда, не такой знаменитый, как Василий Белов: «Да как вы смеете! Аксенов, вы оскорбляете душу нашего народа! Чего вы лезете в наши дела, в нашу деревенскую литературу? Сидите со своими стилягами и звездными мальчиками, а к нам не лезьте! «Кричали по деревне недобитые петухи» — да как вы смеете такое писать! Зябь… Да вы хоть раз трогали ее? Ведь по ней проведешь рукой — нежная, как шелк, колышется…»

Я был совершенно ошарашен, если не ошеломлен. И кто-то из сидевших в зале сказал: «Простите, о какой вы говорите зяби? Это ведь просто вспаханная земля! Вы-то как деревенский писатель должны знать!» И он, побагровев, выскочил из зала.

1. Названия передач, если не указано их авторское происхождение, принадлежат публикатору.[↩]
2. Геннадий Николаевич Машкин (1936-2005) — писатель, журналист. Широкую известность в Советском Союзе и в мире приобрела его повесть «Синее море, белый пароход», опубликованная в 1965 году в журнале «Юность». Автор почти двух десятков повестей и пяти романов.[↩]
3. Вячеслав Максимович Шугаев (1938-1997) — писатель, журналист, сценарист. Автор повестей «Бегу и возвращаюсь» (1966), «Забытый сон» (1973), «Арифметика любви» (1979).[↩]
4. Георгий Витальевич Семенов (1931-1992) — писатель. Наибольшую известность получил как автор рассказов «Кушарево», «Фригийские васильки», «Без шума и пыли», «Бесова нога», «Реквием», «Неволенка». [↩]