Пути развития советской литературной науки

(НЕКОТОРЫЕ ИТОГИ ИЗУЧЕНИЯ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ)

Водном из своих выступлений А. Фадеев говорил: «Такого литературоведения, как у нас, нет нигде в мире. Это новая наука. Нужно разоблачать и высмеивать тех писателей-невежд, которые, сами питаясь обрывками знаний, позаимствованных у наших литературоведов, в то же время позволяют себе походя ругать наше литературоведение. Новое представление о классиках в значительной части воспитано в нас советскими литературоведами»^1.

А. Фадеев принадлежал к тем художникам, которые живо интересовались проблемами литературной науки. Тем знаменательней звучит в его устах высокая оценка работы наших ученых.

Советское литературоведение действительно наука новая. Когда оцениваешь в большой исторической перспективе роль и значение той или иной научной дисциплины, думаешь не только о талантливых книгах, написанных в этой области (конечно, за сорок лет у нас создано много ярких и содержательных исследований), но и о том, что нового внесла в развитие мировой науки эта дисциплина, каков тот мир новых идей, принципов, методологических предпосылок, которыми она обогатила науку в целом. Это в сущности решающий критерий оценки, которым следует руководствоваться при рассмотрении успехов и недостатков нашего литературоведения, подошедшего к своему сорокалетию. И с этой точки зрения нельзя не признать, что советское литературоведение явилось действительно новым этапом в развитии мировой литературной науки.

Своей самобытностью и новизной советское литературоведение обязано марксизму-ленинизму – великому учению, открывшему объективные законы развития природы и общества, материальной и духовной жизни-человечества. Но для того, чтобы представить себе реально, какие возможности открыло новое учение перед литературной наукой, следует вспомнить, в какой обстановке зарождалось советское литературоведение.

Наша литературная наука возникла не на пустом месте, она имела своих предшественников, свои исторические корни. Не говоря уже о критическом усвоении передовых элементов в методологических концепциях прошлых времен, мы имеем и непосредственных предтеч. Это – революционные демократы – Белинский, Чернышевский, Добролюбов, Писарев. В связи с этим необходимо разбить один укоренившийся предрассудок: стремление проводить резкую грань между литературной наукой, так сказать академическим литературоведением, и критикой, которая-де к этой науке отношения не имеет. Этот взгляд ложен в самой своей основе. Прежде всего классики революционно-демократической мысли были и критиками и историками литературы. Одна из важнейших черт их деятельности заключается в том, что они нашли синтез историко-литературного исследования и боевой, острой, критической оценки. А кроме того, разве труд Чернышевского «Очерки гоголевского периода русской литературы» не был замечательным литературоведческим исследованием? Разве одиннадцать статей Белинского о Пушкине не явились одним из первых опытов научного изучения и оценки великого поэта в тесной связи с историей русской литературы? То же можно сказать о работах Добролюбова, посвященных сатире XVIII века.

Мало того, мы можем даже утверждать, что лучшие стороны научной деятельности таких представителей академической науки, как Александр Веселовский, А. Пыпин, сложились не без влияния революционных демократов, особенно Белинского.

Установление связи литературы с общественным развитием, ее роли в социальном воспитании, отстаивание реализма, критика теории «чистого искусства», стремление к методологическому единству, к последовательному проведению общих философско-эстетических принципов – таковы основные положения революционно-демократической мысли, которые прочно вошли в советское литературоведение.

Но было бы исторической несправедливостью утверждать, что до Октября в академической литературной науке царило только запустение и упадок. Русское литературоведение в XIX и начале XX веков выдвинуло таких выдающихся ученых, как Ф. Буслаев, Н. Тихонравов, А. Потебня, А. Пыпин, Александр Веселовский. Подлинные служители науки, широко и всесторонне эрудированные специалисты, они много сделали для изучения истории русской и западной литературы. При всех недостатках, которые легко обнаруживаются в их работах, при всей методологической ограниченности, какая им присуща, русская наука вправе гордиться такими исследованиями, как «Очерк литературной истории старинных повестей и сказок русских», как «Характеристики литературных мнений от 20-х до 30-х годов», как монография о Белинском А. Пыпина, как книги о Жуковском и Боккаччо Александра Веселовского и его труды по поэтике, как работы Ф. Буслаева по древнерусской литературе.

Тем не менее при всем этом можно с полным основанием утверждать, что литературоведение как в России, так и на Западе в конце XIX – начале XX веков переживало серьезный кризис. Наибольшее распространение получила в это время историко-культурная школа. Стремление к широким социологическим построениям было несомненно сильной ее стороной. Однако могла ли эта школа дать настоящий ключ к научному постижению художественной литературы? Мы не говорим уже о тех фикциях, которыми оперировали ученые, выдвинувшие расу, среду и момент в качестве определяющих факторов художественного развития. Самой слабой, самой уязвимой стороной историко-культурной школы было то, что она, в сущности говоря, рассматривала искусство как иллюстрацию к истории нравов. При этом специфика искусства, его эстетическая ценность и своеобразие, весь сложный комплекс проблем художественной формы пропадали бесследно. Историко-культурный метод оказался бессильным объяснить, в чем неувядаемая прелесть созданий искусства и какие причины определяют возникновение и развитие тех или иных художественных направлений.

Но если историко-культурная школа все же стремилась к широким социологическим обобщениям, пыталась по-своему связать литературу с социальной действительностью, то в конце XIX – начале XX веков возникли течения, которые отчетливо запечатлели кризис литературоведения, отражавший общий упадок духовной культуры буржуазии. Нет надобности подробно говорить обо всех течениях, которые в это время широко заявляли о себе. Общей их чертой был демонстративный отказ от установления каких бы то ни было социальных закономерностей в истории искусства. Художник как творец эстетических ценностей был провозглашен существующим вне истории, не подвластным ей. История – это не больше как легенда, которую каждая эпоха творит по-своему. Познать искусство – значит постигнуть таинственную область внутренней жизни художника, его творящий дух. Мистика и идеализм пронизывают построения этих школ в литературоведении.

Глубокая и самоочевидная несостоятельность всех изощренных и замысловатых концепций буржуазных литературоведов XX века состояла в том, что они по разным причинам пришли к некоему общему итогу – итогу глубоко пессимистическому: литературоведения как науки нет и не может быть, научное, объективное познание литературы невозможно, установить какие-либо закономерности в развитии искусства немыслимо. И действительно, если поэт и поэзия находятся вне истории, если это только индивидуальные и необъяснимые феномены, то о какой же науке может идти речь? Так, идеалист Ю. Айхенвальд пришел к выводу, что литературоведение не имеет своего предмета, ибо понятие литература – широко и неопределенно; оно не имеет и своего метода. А самое главное заключается в том, что в искусстве, дескать, всегда имеешь дело с оценкой, а оценка по самой своей сути отрицает объективность познания; отсюда вывод-история литературы как наука не существует, а есть только критика, где господствуют индивидуальные вкусы.

Эти выводы весьма симптоматичны. Субъективистский произвол в конструировании всякого рода концепций не мог не привести к внутреннему отрицанию науки в целом, к признанию методологического ее банкротства.

Примером того, какие трудности переживало дореволюционное литературоведение, может служить коллективная пятитомная «История русской литературы», выпущенная под редакцией Д. Овсянико-Куликовского. В этой большой работе, являвшейся как бы итоговым обобщением состояния предреволюционной науки, были удачные разделы. Но можно ли говорить о целостном научном труде, если в нем, с одной стороны, участвовал идеалист Ю. Айхенвальд, а с другой стороны – Г. Плеханов? Какой сумбур в умах читателей должна была порождать эта работа, в которой соседствовали такие взаимоисключающие направления? Этот эклектизм был признаком бессилия науки.

Легко понять, какой огромный мир новых идей, представлений, возможностей открыл перед литературной наукой марксизм. Еще до революции предпринимались попытки подойти к изучению литературы и искусства с точки зрения марксизма. Значительную роль сыграли здесь Франц Меринг, Роза Люксембург, Поль Лафарг. Совершенно исключительное значение имели в этом плане труды Г. Плеханова. На огромном и разнообразном материале Г. Плеханов блестяще опроверг субъективно-идеалистические представления о художественном творчестве и убедительно раскрыл зависимость искусства от общественного бытия. Нельзя не упомянуть в этой связи о плодотворной работе таких талантливых критиков-коммунистов, как В. Боровский, М. Ольминский, А. Луначарский, которые оценивали явления современной им литературы с точки зрения идей революционного марксизма.

Однако проблемы нового марксистского литературоведения с особой остротой встали после революции, когда марксизм-ленинизм восторжествовал на одной шестой земного шара. Перед победившим народом в области культуры и искусства возникли новые и трудные задачи. В дореволюционном прошлом накоплены были художественные сокровища величайшей ценности. Как быть с ними? Какую пользу могут они принести в сложном деле строительства нового мира, и что надо сделать, чтобы эту пользу извлечь? С другой стороны, жизнь выдвинула задачу создания новой литературы. Какими путями она должна развиваться, чем можно помочь рождению этой новой литературы? Вот вопросы, которые не могли не возникнуть перед каждым честным литературоведом, стремившимся участвовать в создании нового социалистического мира.

В решении этих трудных вопросов наши ученые располагали замечательным оружием марксистско-ленинской философии и эстетики. Марксизм означал величайший переворот во всех областях знания, в том числе и в науке о литературе и искусстве.

Идеалистическое искусствознание не могло решить вопроса о возникновении художественной деятельности человечества. Теории божественного происхождения искусства были так же несостоятельны, как и позитивистские попытки апеллировать к человеческой природе, в которой якобы изначально заложены эстетические инстинкты и возможности. Человек есть совокупность общественных отношений; марксизм показал, что искусство есть продукт исторического развития общества. Как одна из форм общественного сознания, оно принадлежит к идеологической надстройке над базисом – совокупностью производственных отношений, образующих экономическую основу общества.

Марксизм опроверг идеалистическое понимание сущности исторического процесса. Идеалисты представляли ход общественного развития извращенно, в мистифицированном виде, то как осуществление нравственного закона, то как реализацию абсолютной идеи. Единственным и конечным двигателем человеческого развития становились идеи, они определяли общественное бытие. Марксизм взглянул на дело иначе.

В знаменитом введении «К критике политической экономии» Маркс с гениальной четкостью сформулировал основы материалистического понимания истории. «Способ производства материальной жизни, – писал Маркс, – обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание»^2. Такое понимание впервые позволило взглянуть на историческое развитие как на закономерный процесс, впервые дало возможность постигнуть закономерности развития и художественной деятельности человечества.

Таким образом, марксизм показал, что литература, как и всякая другая идеология, как и всякая другая форма общественного сознания, определяется общественным бытием. Но как понимать эту зависимость литературы от общественного бытия?

Всякого рода вульгаризаторы марксизма изображали ее примитивно, превращая диалектико-материалистический метод в антинаучную схему, ничего общего не имеющую с подлинным марксизмом. Только конкретно-исторический анализ, основанный на учете всех факторов, определяющих данную эпоху, может объяснить и своеобразие литературного развития.

Маркс и Энгельс дали блестящие образцы такого анализа литературы, при котором полностью учитываются все особенности, все сложное своеобразие исторических условий, породивших то или иное явление литературы. Можно указать, хотя бы в качестве примера, на письмо Энгельса к Паулю Эрнсту от 5 июня 1890 года. Пауль Эрнст сводил всю норвежскую литературу к выражению психологии некой абстрактной социальной категории мещанства и в этом видел «материалистический» принцип литературоведческого изучения. Энгельс указал Эрнсту на всю ошибочность его позиции и отметил, что материалистический метод превращается в свою противоположность, когда им пользуются не как руководящей нитью при историческом исследовании, а как готовым шаблоном, по которому кроят и перекраивают исторические факты.

Готовым шаблоном был у Эрнста тезис о норвежском мещанстве, которому автор приписал свойства немецкого мещанства. Между тем, писал Энгельс, в Норвегии сложились свои особые условия, которые необходимо учитывать при анализе. Письмо к Паулю Эрнсту тем и знаменательно, что оно показывает всю несостоятельность общих социологических шаблонов и подчеркивает необходимость учета всего конкретного своеобразия исторических факторов, определяющих развитие литературы.

Конкретно-исторический анализ – главное требование марксизма. Не конструирование универсальных и абстрактных схем, а изучение реальных исторических обстоятельств, определяющих развитие литературы, – вот что прежде всего требуют классики марксизма. Энгельс указывал, что дать полную оценку Гете – это значит представить Гете в связи с его эпохой, с его литературными предшественниками и современниками, в его развитии и в жизни.

В формировании советского литературоведения неоценимое значение имели труды В. И. Ленина, гениального продолжателя дела Маркса. Как в решении любых проблем социалистического строительства мы обращаемся к животворному источнику ленинизма, так и в вопросах искусства и литературы мысли Ленина являются для нас надежной путеводной нитью.

Ленинская теория отражения, его работы о Толстом и Герцене, его высказывания о Белинском, Чернышевском, Тургеневе, Салтыкове-Щедрине, Горьком, его борьба против «веховцев» – все это определило характер и особенности нашей литературной науки.

В работах Ленина содержится ключ к решению коренных вопросов истории литературы. Общий тезис о народности русской литературы благодаря трудам Ленина наполнился конкретным и содержательным смыслом. Установленные Лениным три этапа освободительной борьбы в России, его анализ русской буржуазно-демократической революции помогли понять своеобразие творчества Пушкина и Герцена, Салтыкова-Щедрина и Некрасова, Толстого и Горького.

В работах Ленина наша наука обрела твердые критерии оценки явлений национальной культуры. Ленин показал, что всякая национальная культура содержит в себе культуру эксплуататорского меньшинства и подлинную культуру народа. Эти две культуры Ленин персонифицировал в характерных именах Пуришкевичей и Гучковых, с одной стороны, Чернышевского и Плеханова – с другой. Эти положения имели огромное значение для понимания историко-литературного процесса.

Особую роль сыграли суждения Ленина о партийности литературы. Принцип партийности литературы чрезвычайно многогранен. Он выражает собой и отношение к действительности, к прошлому и настоящему, и путь научного анализа, и определение особенностей творческого метода.

Уже в 1895 году в работе «Экономическое содержание народничества» Ленин определил разницу между двумя «системами воззрений» — материализмом и объективизмом. При этом он особо отметил, что материализм, философия революционного пролетариата, включает в себя в качестве обязательной черты – партийность. Вот это известное место: «Объективист говорит о необходимости данного исторического процесса; материалист констатирует с точностью данную общественно-экономическую формацию и порождаемые ею антагонистические отношения. Объективист, доказывая необходимость данного ряда фактов, всегда рискует сбиться на точку зрения апологета этих фактов; материалист вскрывает классовые противоречия и тем самым определяет свою точку зрения… Таким образом, материалист, с одной стороны, последовательнее объективиста и глубже, полнее проводит свой объективизм… С другой стороны, материализм включает в себя, так сказать, партийность, обязывая при всякой оценке события прямо и открыто становиться на точку зрения определенной общественной группы»^3.

В этой ленинской характеристике противоположности материализма и объективизма необходимо выделить несколько положений. Во-первых, под партийностью Ленин подразумевает необходимость точного и всестороннего анализа классовой сущности явлений. Во-вторых, партийность обязывает каждого деятеля ясно определить политические позиции, прямо и открыто становиться на точку зрения определенной общественной группы. И, в-третьих, именно революционная, марксистская партийность дает возможность наиболее полно, объективно и всесторонне постигнуть правду жизни, объективный смысл происходящего.

В высшей степени важно подчеркнуть именно последнее обстоятельство. Враги нашей культуры силятся представить дело таким образом, будто партийность – это субъективное желание, «пропаганда», стремящаяся представить вещи лишь в выгодном свете, это тенденциозное искажение истины в угоду предвзятой идее. Один из видных деятелей французской компартии Роже Гароди писал: «Цель наших врагов заключалась в том, чтобы заставить поверить, будто позиция партии в вопросах искусства, философии и науки вообще вела к классовому субъективизму, к догматизму и бесплодности» («Правда», 16 октября 1956 г.).

Нет ничего нелепей этого обвинения. Только раскрытие классового антагонизма, умение видеть перспективы развития классовых противоречий, трезвый анализ объективной истины и в связи с этим точное и ясное определение своих собственных позиций отличают марксиста от всех разновидностей объективизма.

Ленин был непримирим ко всякого рода вульгаризаторству в подходе к искусству прошлого. Именно поэтому он так язвительно высмеивал пролеткультовские измышления относительно какой-то особой «пролетарской» культуры, которая ничем не связана с прошлым. Плетневские выдумки на этот счет он называл архификциями. Ленинское отношение к искусству и литературе помогло нашей науке преодолеть многие заблуждения и взять верный тон в рассмотрении великих ценностей мировой литературы.

В классической работе В. И. Ленина «Партийная организация и партийная литература» была раскрыта сущность будущей литературы социализма. Народность, социалистическая идейность – таковы ее главные качества. С пророческой прозорливостью определил Ленин характер литературы социалистического общества. Не корысть и не карьера, а идея социализма и сочувствие трудящимся будут вербовать новые и новые силы в ее ряды. Она будет служить не пресыщенной героине, не скучающим и страдающим от ожирения «верхним десяти тысячам», а миллионам и десяткам миллионов трудящихся, которые составляют цвет страны, ее силу, ее будущность^4.

Таковы вкратце исходные предпосылки марксистско-ленинского понимания литературы. Блестящие образцы критического анализа, оставленные нам основоположниками научного социализма, содержат много ценного и поучительного. Но оценить по-новому историю русской и мировой литературы в ее конкретных проявлениях приходилось нашим ученым самостоятельно, исходя из принципов, открытых марксизмом.

 

2

Нет ничего удивительного в том, что советскому литературоведению порой приходилось заблуждаться, испытывать чуждые влияния, совершать ошибки и платить за это дорогой ценой. При этом хотелось бы отметить одно немаловажное обстоятельство. Не надо представлять себе дело таким образом, будто в нашей науке действовали только «праведники» и «злодеи». Дело обстояло гораздо сложнее. Конечно, были среди литературоведов люди, враждебные социалистической идеологии. Но ошибочные представления в разной мере были свойственны и честным ученым, которые искренне хотели содействовать процветанию нашей культуры и искусства: многие из этих ученых теперь являются активными и энергичными деятелями советской науки.

Освоение марксизма-ленинизма в литературоведении явилось делом нелегким, сопряженным с многими трудностями.

Нет надобности излагать все перипетии долгой и по-разному протекавшей борьбы против чуждых воздействий. В 20-х и начале 30-х годов известное влияние имела школа формалистов. Необходимо рассеять некоторые недоразумения на этот счет. Наивно было бы думать, будто формализм в литературоведении выразился в пристальном внимании к проблемам формы. В работах формалистов напрасно было бы искать подлинного раскрытия художественного своеобразия писателя; в лучшем случае интересны были некоторые частные наблюдения. Беда формализма, его ложность состояли в том, что он пытался утвердить некую философию искусства и вытекающую из нее методологию изучения литературы. А философия эта была антинаучной в своих основаниях. Она лишала искусство живой души, превращала писателя в более или менее ловкого ремесленника, обладающего секретами применения технических приемов сюжетосложения, композиции и т. д. Искусство оказывалось у формалистов не огромной и важной областью духовной жизни человечества, а более или менее хитроумной игрой. Принципы изучения истории литературы при этом тоже обнаруживали свою научную несостоятельность. В сущности истории литературы у формалистов не было. Ее заменяла смена одних приемов другими в силу того закона, что приемы стареют, изнашиваются, и возникает потребность в замене обветшавших – свежими и новыми. Но почему возникают именно эти «приемы», а не другие – оставалось для формалистов загадкой. На Западе делаются попытки поднять на щит формализм, изобразить дело таким образом, будто он явился новым словом в науке. Такова концепция американского литературоведа В. Эрлиха в его книге «Русский формализм».

Долголетняя практика нашей литературы полностью опровергает этот взгляд. Внутренняя несостоятельность формализма, быть может, больше всего и проявилась в том, что понять художественную форму его представителям так и не было дано; в их построениях исчезало произведение искусства как некая целостность, как внутреннее целесообразное единство. Теории формалистов естественно были отвергнуты советским литературоведением как антинаучные.

Позднее та же участь постигла и компаративизм. В наших дискуссиях о компаративизме было много наносного, не имевшего отношения к существу проблемы. В конце 30-х и в 40-х годах были предприняты попытки объявить компаративистский метод чуть ли не родственным марксизму. Позднее Александр Веселовский был объявлен повинным во всех политических грехах космополитизма. Ненужное и неоправданное ожесточение, о котором говорил А. Сурков на Втором съезде писателей, в наших спорах о Веселовском проявилось в полной мере. Настала пора объективно разобраться в существе проблемы. Нет нужды предъявлять Веселовскому грозные обвинения в том, в чем он неповинен, но нам ни к чему впадать и в другую крайность, то есть сводить всю дискуссию о Веселовском к печальному недоразумению.

Александр Веселовский – крупный и яркий ученый, многие его работы отличаются глубиной исследовательской мысли. Если же говорить о его компаративистской методологической концепции, то я полагаю, что нет никаких оснований пересматривать наше отношение к ней. Никто не станет отрицать неоспоримого факта взаимодействия между литературами разных стран. Только заведомый догматик может аттестовать каждую попытку дать сравнительный анализ как пережиток компаративизма. Суть вопроса в ином. Компаративизм – это определенная концепция развития литературы. Она исходит из того, что литература есть не что иное, как комбинация простейших мотивов. Сложный и тонкий организм художественного создания сводится к элементарным мотивам ревности, братоубийственной розни, любви, соперничества и т. д. Для компаративизма нет принципиальной разницы между библейской легендой о блудном сыне и романом Тургенева «Отцы и дети». Компаративизм в его чистом виде сближается с формализмом. Для него установление сходства – начало и конец литературоведческого исследования. Литература таким образом перестает быть сложным многокрасочным отражением действительности, а становится лишь вариацией на извечные мотивы. И этим самым метод выносит себе приговор. Да, в «Венере Илльской» Мериме повторены некоторые мотивы средневековых легенд. Конечно, факт этот сам по себе не лишен значения. Но если ограничиться этим, то какого же скудного и жалкого результата достигает исследователь! Что дает этот факт для понимания всей прелести, своеобразия, глубины и тонкости замечательного создания французского новеллиста? А между тем нас пытались уверить, что в этом отыскиваний одного только внешнего сходства и состоит существо научного анализа литературы!..

Надо признать, что некоторые эмпирические наблюдения компаративизма могут быть использованы в дальнейшем анализе. Но надо осознать, что компаративизм как система взглядов чужд нам. Ведь никуда не уйдешь от того, что концепции компаративистов вроде Алексея Веселовского вели к тому, что русские классики становились похожими на робких учеников западноевропейских учителей. Со школой, способной утверждать такие истины, нам не по пути.

Советской науке пришлось немало трудов положить и на то, чтобы разобраться в направлениях, которые именовали себя марксистскими, на то, чтобы отличить подлинный марксизм от его суррогатов. Таким суррогатом, от которого немало пострадала наша наука, был вульгарный социологизм.

1. А. Фадеев, Задачи литературной теории и критики, сб. «Проблемы социалистического реализма», «Советский писатель», М. 1948, стр. 46.^[↩]
2. К. Маркс, К критике политической экономии, Госполитиздат, 1949, стр. 7.^[↩]
3. В. И. Ленин, Сочинения, т. 1, стр. 380 – 381.^[↩]
4. Интересно отметить, что Э. Мах в книге «Познание и заблуждение», вышедшей в немецком издании в 1905 году, тоже говорил о «верхних десяти тысячах». И характерно, что он утверждал незыблемость закона, согласно которому духовная культура может развиваться только там, где одна часть взваливает на свои плечи тяготы другой. «Пусть «верхние десять тысяч» ясно поймут, чем они обязаны рабочему народу», – заключал Мах, даже не допуская мысли о том, что блага культуры могут и должны стать достоянием всего народа.^[↩]