№10, 1959/Обзоры и рецензии

Психологическое и социальное

В. В. Голубков, Мастерство А. П. Чехова, Учпедгиз, М. 1958, 197 стр.

Мастерство Чехова – тема необъятная и еще недостаточно изученная, хотя ей и посвящено немало работ советских литературоведов. Недавно число их пополнилось книгой В. Голубкова. Автор ограничил в ней свою задачу анализом отдельных рассказов, но ему удалось при этом сделать некоторые интересные общие наблюдения над художественной манерой Чехова.

Нам представляется справедливым, например, стремление В. Голубкова подчеркнуть свойственное Чехову обыкновение писать так, чтобы добиться «стимулирования творческого воображения читателя», делая свои рассказы понятными и без авторских пояснений.

В чеховской манере автор книги видит, кроме выразительной лаконичности и обостренного чувства меры, еще и желание быть ближе к читателю, вступить с ним в своего рода творческий контакт. В. Голубков пытается рассматривать художественные особенности чеховских рассказов с точки зрения усиления активности их восприятия читателем. Говоря о чеховской манере, автор не сводит мастерство писателя к «сумме приемов», а понимает его как умение во всей живости и целостности запечатлеть явления жизни, сохраняя их подлинный аромат и обаяние. Убедительны, например, его рассуждения относительно образа доктора Тютюева в «Шведской спичке». Отмечая необычайную выразительность этой эпизодической фигуры, исследователь показывает, как немногими речевыми деталями очерчен весьма любопытный тип «провинциального мыслителя».

И все же сущность чеховского умения рисовать «живую жизнь» часто остается для В. Голубкова не до конца разгаданной. Особенно это заметно, когда он переходит к анализу характеров чеховских героев. Здесь оказывается непреодоленной до конца та односторонность, которая часто еще проявляется при анализе образа человека в литературе. Нам хотелось бы подробнее остановиться именно на этой стороне книги, так как изучение психологического мастерства писателя представляется особенно важным для современного литературоведения.

В. Голубков в своем исследовании с одинаковым вниманием относится как к изображению внутренней жизни чеховских героев, так и к ее общественным стимулам. Это положительная черта книги. Автор останавливается на социальных первопричинах, легших, по его мнению, в основу чеховских конфликтов и сюжетов, и вместе с тем подробно разбирает человеческие отношения, возникающие по ходу действия рассказа, рассматривая психологическую эволюцию персонажей. Однако, к сожалению, «социальное» в анализе В. Голубкова часто лишь внешне, механически соединяется с «психологическим». А иногда он подходит к рассмотрению чеховских образов односторонне, увлекаясь преимущественно описанием то душевных движений героев, то исключительно общественных стимулов их поведения.

«Чисто психологический» подход заметен, например, при разборе рассказа «На подводе». В начале В. Голубков ограничивается самыми общими соображениями о положительном идеале в творчестве Чехова, рассказ же разбирает с точки зрения «чистой психологии», обособленно рассматривая «переживания» героини, ее «впечатления от окружающего», «чувства, воспоминания и мечты». Но ведь психологическое у Чехова никогда не является абстрактным, а связано с твердой почвой реальной исторической действительности. И в рассказе «На подводе» с необычайной ясностью видно, как мрачное безвременье 80-х годов сформировало характер ущербный, неполноценный, как атмосфера российского захолустья заставила человека жить жизнью бесцветной и бледной.

Непроизвольно текут мысли учительницы, возвращающейся на подводе из города. В ее представлении бег времени словно прекратился. «У нее было такое чувство, как будто она жила в этих краях уже давно-давно, лет сто», хотя на самом деле ездит она по этой дороге «всего только» тринадцать лет, ездит зимой, весной и летом получать в городе жалованье. Механическая повторяемость этих поездок, выученная наизусть дорога притупили ее восприятие. Прекрасное апрельское утро уже не представляет для нее «ничего нового и интересного».

В. Голубков во всем этом видит лишь «резкий контраст между весенним пейзажем и тем, как воспринимала этот пейзаж учительница». Но ведь тут не просто контраст. Смысл данного эпизода в том, что Чехов раскрывает здесь результаты отмирания в человеке человеческого в условиях социальной жизни тогдашнего русского общества. Прелесть пейзажа подчеркивает, усугубляет безразличие к нему учительницы. Марию Васильевну одолевают бесконечные размышления о ежедневных делах. Все те же распри с земством из-за сторожа, бездельника и грубияна, все та же комедия экзаменов, проводимых ничего не знающими попечителями, все та же теснота и холод маленькой казенной квартирки.

В. Голубков находит «резкую противоположность» в переживаниях Марии Васильевны. «С одной стороны, – пишет он, – однообразное, скучное, тяжелое настоящее, а с другой – прекрасные, трогательные воспоминания о далеком прошлом…» (стр. 153). Но разве в рассказе эта противоположность статична? Разве ничего нет за этой противоположностью? Ведь призрачное здесь (мечты и воспоминания) выглядит более подлинным, настоящим, чем «всамделишная» обыденщина. Мечты учительницы более человечны и потому кажутся более настоящими, чем повседневные дела, которыми она беспрестанно занимается. Не удивительно, что в восприятии Марии Васильевны грезы и реальность легко меняются местами, и ей кажется, будто «никогда она не была учительницей, то был длинный, тяжелый, странный сон…»

Перенесение центра тяжести с «психологического» на «социальное» сказывается в главе, посвященной рассказу «Анна на шее». На первый взгляд, все как будто верно. Действительно, в конечном счете «страшной силой, морально изувечившей и раздавившей Анну и ее отца», была система существовавших в то время «общественных отношений». Исследователь правильно подмечает «противоречие верхов и низов общества, сильных и слабых, с их исторически сложившимися взаимоотношениями». Он утверждает, что, «судя по «Записным книжкам» Чехова, и задуман был этот рассказ для того, чтобы показать, как действует на характеры и отношения людей их различное общественное положение, какие уродливые формы жизни и какие драматические конфликты создаются бедностью и бесправием у одних и богатством и властью у других» (стр. 137). Но когда В. Голубков обращается к непосредственному рассмотрению рассказа, это выглядит у пего лишь иллюстрацией заранее высказанного социологического тезиса. Он отмечает только внешние – событийные – вехи морального падения Анны.

Но в чеховском рассказе его основная мысль выражена вовсе не в форме общих и отвлеченных выкладок. Ведь содержащаяся в нем печальная история молодой женщины, история ее заблуждений и падения, – не «живые картины» к этой отвлеченной идее. Общественное, социальное у Чехова преломляется в конкретной «истории души», в специфических изменениях, психологических и моральных, происходящих в характере Анны. Однако именно этот внутренний психологический процесс и остался вне поля зрения исследователя.

Если мы внимательно вчитаемся в рассказ, то почувствуем, что в душе героини происходит скрытая, не ощущаемая самой Анной борьба. Чехов понимал всю сложность, всю внутреннюю противоречивость современного ему человека, порожденную общественными противоречиями времени. В характерах многих его персонажей – в том числе и героини рассказа «Анна на шее» – как бы сосуществуют две природы: одна подлинная, прирожденная, другая искусственная, благоприобретенная, сформировавшаяся в рамках «светского общества» тех или иных масштабов. Получается столкновение «человеческого» и «светского», изначально свойственных человеку добрых черт души и привычек, манер, стремлений, которые возникли в нем в связи с разного рода общественными условностями и нормами поведения.

В «Анне на шее» есть эпизод, на наш взгляд, весьма существенный для понимания основного смысла рассказа. Вскоре после свадьбы, находясь в купе вагона, Анна предается печальным мыслям об отце и братьях,

которые «сидят теперь без нее голодные и испытывают точно такую же тоску, какая была в первый вечер после похорон матери». Но вдруг поезд останавливается на полустанке, в модном дачном месте, где гремит музыка и гуляет разряженная публика. И в молодой женщине совершается мгновенная разительная перемена. «У Ани блестели на глазах слезы, но она уже не помнила ни о матери, ни о деньгах, ни о своей свадьбе, а пожимала руки знакомым гимназистам и офицерам, весело смеялась… Она вышла на площадку, под лунный свет, и стала так, чтобы видели ее всю в новом великолепном платье и в шляпке».

Печальное настроение и грустные мысли о будущем, об отце и братьях так быстро оставили Аню не только потому, что она была неглубокой натурой. В мире ложных нравственных ценностей поза становится буквально «второй природой» людей, и Аня принимает позу «светской львицы», становясь совсем не похожей на себя прежнюю, скромную и заботливую.

В. Голубков обращает внимание на этот эпизод, но не пытается заглянуть в сложные душевные противоречия чеховской героини и ограничивается лежащими на поверхности проявлениями ее характера, подчеркивая в сцене на полустанке лишь «уверенность» Анны «в том, что ее сила – в красоте и что она, несомненно, принесет ей счастье».

Нет нужды подробно доказывать, что психологическое всегда социально, а социальное в человеческих образах, созданных подлинным художником, обязательно проявляется в сложных и своеобразных движениях души, размышлениях и поступках. В рассказе «На подводе» В. Голубков за психологией не видит социального, а в «Анне на шее» проходит мимо подлинного психологического содержания рассказа. Сказывается такая односторонность и в некоторых других главах книги. В результате же при наличии ряда интересных наблюдений и верных мыслей о природе творчества Чехова конкретный анализ отдельных рассказов выглядит зачастую односторонним и незавершенным.

Цитировать

Финицкая, З. Психологическое и социальное / З. Финицкая // Вопросы литературы. - 1959 - №10. - C. 223-225
Копировать