Проза 1959 года

Каждый день и час минувшего года был наполнен таким огромным содержанием, становился таким емким, что не только литературе – даже мысли трудно угнаться за стремительным бегом событий. Эти события – происходили ли они в космических пространствах или в ткацком цехе подмосковной фабрики, – каждое из них вносило что-то новое, прокладывало новые пути или тропинки, магистрали или стежки к будущему.

Нет нужды резко отделять год от года: развитие нашей страны непрерывно, оно подчиняется закономерностям социалистического общества, определяется волей миллионов, видящих ясную и достижимую цель. Но минувший год был особым уже потому, что это был первый год великого семилетия развернутого строительства коммунизма.

Он был начат работами XXI съезда партии. Встречая новый год, советские люди обсуждали контрольные цифры семилетнего плана, провожая – подводили первые удивительные и радостные итоги. Кажется, только вчера советская ракета, достигнув Луны, оставила между морями Спокойствия и Ясности маленький вымпел с «серпастым и молоткастым» гербом нашей державы, а сегодня уже новая ракета взмыла в космические высоты и, подчиняясь точному расчету, понесла научную лабораторию по траектории, охватившей Землю и Луну одним эллиптическим росчерком… Еще вчера мы радостно отмечали производственные рекорды выдающихся передовиков, а сегодня, следуя почину скромной ткачихи, прославленные рабочие и колхозники пошли в отстающие бригады, чтобы превратить рекорд в повседневность, высший уровень производительности – в общий уровень нашего труда. Этот новый трудовой подвиг и выросшие на каждом предприятии бригады и целые цеха коммунистического труда, развивая то, что было начато ударничеством 20-х годов и стахановским движением 30-х, знаменуют новый этап социалистического отношения к труду и свидетельствуют об укреплении основ новой, социалистической морали, новых отношений между людьми, о растущей зрелости человека нового типа – человека коммунистического общества.

Великий разум партии, выраженный в ее решениях и воплощенный в практических делах советского народа, в последовательной международной политике Советского Союза, в терпеливой и настойчивой борьбе за укрепление мира и дружбы между народами, направляет нашу страну на осуществление самых смелых мечтаний. Останутся в памяти народов слова, которыми Н. С. Хрущев в день своего возвращения из США на родину определил великую задачу, стоящую перед человечеством: «Наше время может и должно стать временем осуществления великих идеалов, временем мира и прогресса».

Не случайно мудрая и искренняя речь главы советского правительства завершалась пушкинскими словами о торжестве разума: велика сила прогрессивного искусства, велика сила смелого и правдивого, боевого и взволнованного слова.

Подлинная прогрессивность литературы всегда определялась прежде всего тем, с каких позиций и насколько своевременно она откликалась на важнейшие общественные запросы современников. Связь со своей эпохой – это традиция, унаследованная советской литературой от пушкинской «энциклопедии русской жизни» и лермонтовского «героя нашего времени», от некрасовской «музы мести и печали» и глубоких раздумий Чернышевского над вопросом «что делать?». Вместе с тем связь со своей эпохой – это характернейшая черта самой советской литературы, создавшей на протяжении четырех десятилетий яркую летопись жизни, борьбы и труда своего народа.

И когда мы обращаемся к прозе минувшего года, мы прежде всего задаем себе вопрос: была ли наша проза подлинно современной, делила ли с народом его труды и раздумья, помогала ли партии в воспитании человека будущего? Сумела ли она увидеть новые отношения, выросшие и укрепившиеся в нашей стране – в общественной жизни и в быту, в труде и в семье, создала ли образы, достойные эпохи, произведения, несущие читателю большие и благородные мысли? И боролась ли наша литература против эгоизма и косности, мещанства и фальши – против всего, что мешает советским людям в их движении вперед?

Я не пытаюсь, конечно, решить непосильную задачу – рассмотреть всю прозу минувшего года: новых произведений появилось много, прозвучали новые имена, возникли споры об отдельных книгах… Моя задача гораздо скромней: не выставляя «отметок» и не стремясь объять необъятное, я пытаюсь уловить, хотя бы в самых общих чертах, те тенденции, которые характерны для развития нашей прозы, то новое, что в ней возникло, те поиски, которые ее воодушевляли…

Да, несомненно, в этом году современность, современные проблемы, образы современников были в центре внимания нашей прозы. К актуальным проблемам, к сегодняшней жизни обращались не только очеркисты, для которых оперативный отклик на события всегда был характерен, но и авторы рассказов, повестей и романов. Даже беглый и неполный перечень свидетельствует о том, что литература все шире охватывает самые разнообразные явления действительности. Достаточно назвать «Орлиную степь» М. Бубеннова («Октябрь»), посвященную освоению целинных земель, «Человек человеку – друг» Б. Полевого («Юность») – о жизни ткачихи Валентины Гагановой, «Университетская набережная» Г. Гора («Нева») – об ученых – биологах и физиках, «Сильнее атома» Г. Березко («Знамя») – о жизни советских воинов в мирные дни, «Родник у березы» Н. Шундика («Нева») – о людях таежной дальневосточной области, «Обещание» И. Горелика («Октябрь») – о рабочих-сталеварах, «За бегущим днем» В. Тендрякова («Молодая гвардия») – о сельском учителе, «Время летних отпусков» А. Рекемчука («Знамя») – о нефтяниках далекого северного района, «Трамонтана» П. Сажина («Знамя») – о рыбаках Азовского моря, «За Москвою-рекой» В. Тевекеляна («Москва») – о рабочих и инженерах текстильной фабрики, «Партийное поручение» Л. Овалова («Москва») – о шахтерах Донбасса. Достаточно напомнить о целой «серии» произведений, посвященных жизни молодежи и воспитанию юношества: «Снова август» Н. Ивантер («Новый мир»), «Весны гонцы…» Е. Шереметьевой («Звезда»), «Маше двадцать семь лет» В. Салтыковой («Октябрь»), «Твоих друзей легион» А. Островского («Нева»), «Андрей Снежков учится жить» В. Баныкина («Нева»), «Поэтом можешь ты не быть…» И. Гофф («Юность»), «Дым в глаза» А. Гладилина («Юность»), «Хороший парень» М. Пархомова («Юность»), «Семья» Д. Еремина («Нева»), «Честь» Г. Медынского («Москва»). Достаточно упомянуть рассказы Юл. Семенова и С. Залыгина, В. Пановой и Ю. Куранова, Ю. Нагибина и А. Шарова, В. Померанцева и С. Никитина и многочисленные очерки, появлявшиеся в журналах…

А ведь автор отдает себе отчет, сколько интересных, богатых материалом произведений осталось за рамками его неизбежно неполных заметок. Это и повести и романы, вышедшие в братских республиках; среди них есть и весьма значительные – достаточно вспомнить хотя бы «Небит-Даг» Б. Кербабаева («Дружба народов»), «Птичка-невеличка» А. Каххара («Знамя»), «Ледовая книга» Ю. Смуула («Дружба народов»). Это и проза, Появившаяся в местных журналах, – назовем хотя бы роман Г. Молостнова «Междуречье» («Сибирские огни»).

Разумеется, произведения эти неравноценны, и о том, насколько глубоко и ярко, насколько талантливо и верно отражена в них современность, надо говорить особо. Но мы уже почти не находим голубых и розовых картинок, снабженных прописной моралью, или мрачных изображений, наводящих на бесперспективные и безнадежные мысли. Безбоязненно всматриваясь в сложные судьбы, не страшась показывать трудности и изъяны, не обходя противоречий и острых конфликтов, советская литература ясно видит те силы, которые побеждают в нашем обществе. Живой творческий интерес ко всему новому в жизни и – особенно! – к людям, творящим эту новую жизнь, характерен для современной прозы.

Но задача литературы не исчерпывается созданием даже самых убедительных картин современности: она призвана осмыслить широкие закономерности исторического развития, раскрыть «идейные истоки героизма, рождающегося в борьбе за коммунизм» (Н. С. Хрущев). И советские писатели вновь и вновь обращаются к страницам недавнего прошлого, уже ставшего историей, – к первым годам революции, которые так проникновенно вспоминались Ольге Берггольц, когда она по пустынным улицам осажденного Ленинграда совершала свой «поход за Невскую заставу», где руководил рабочими кружками В. И. Ленин; к годам борьбы за колхозный строй, к которым возвращают нас главы «Поднятой целины» М. Шолохова; к предвоенным годам, о которых повествует Г. Коновалов в романе «Истоки»; наконец, к уже ставшим историей испытаниям Великой Отечественной войны…

Высокие идеалы коммунизма, идеи социалистического гуманизма воодушевляют современную нашу литературу – от произведений, посвященных извечным проблемам любви и дружбы, до книг, в которых поднимаются острые общественные вопросы, от рассказа о животрепещущих сегодняшних событиях до книг, возвращающих нас к прошлому.

Но, разумеется, убедительность этих идей, сила этих идеалов только тогда доходят до сердца читателей, когда правдивое изображение действительности освещено ярким светом подлинно партийного отношения к жизни и воплощено в произведениях, достигающих высокого художественного мастерства. Глубоко прав был А. Твардовский, говоривший на Третьем писательском съезде, что «период развернутого строительства коммунизма в стране – это не просто, не номинально новые условия существования литературы, это иная, новая мера требовательности, предъявляемой к нам народом…»

Новая мера требовательности, связанная с возросшими духовными запросами народа, отнюдь не может быть удовлетворена тем, что писатели следуют даже самым высоким образцам литературы прошлого. «Учась у классиков, усваивая величайший опыт их искусства, советская литература остается кровью и плотью связанной со своим веком – веком социализма. Это означает, что литература не может забывать об обязанности искать новые средства художественности, о задачах новаторства в своем искусстве слова… И вот вопрос: в праве ли писатель, что касается области художественного мастерства, удовольствоваться трудовыми навыками литератора XIX века, преподнося для чтения свою очередную книгу новатору производства атомных двигателей?.. Новый материал жизни рвет былые каноны литературной формы, требует себе новой одежды».

Эти слова К. Федина на Третьем съезде советских писателей очень энергичны и резки, как и слова Вс. Иванова, заявившего: «Надо поддерживать талант и громить бездарность». Литературная общественность оценила эти слова как призыв к совершенствованию мастерства, к неутомимым творческим исканиям. И пытаясь окинуть взглядом литературу минувшего года, отмечая остроту ее проблематики, актуальность ее материала, значительность затронутых ею тем, мы должны всегда помнить, что подлинная ценность работы писателя «определяется, конечно, не количеством страниц и книг, а тем, насколько глубоко и ярко отражаются в произведениях писателя многогранная жизнь и дела народа, величие его борьбы за коммунизм» (Н. С. Хрущев).

Если бы мы сказали, что в романе «Сильнее атома» Г. Березко интересует проблема воспитания молодых солдат в условиях мирного времени, а М. Бубеннов в «Орлиной степи» озабочен взаимоотношениями между местными колхозами и новыми совхозами, возникающими на целинных землях; если бы мы сказали, что роман «Родник у березы» Н. Шундика посвящен тому, как преодолевались последствия культа личности, а в романе В. Тевекеляна «За Москвою-рекой» решаются вопросы руководства промышленным предприятием; если бы мы сказали, что Г. Гор посвятил роман «Университетская набережная» связи науки с народным хозяйством, – мы бы обозначили только материал, только фактическую основу этих произведений.

Да, в произведениях последнего года охвачены большие пласты нашей жизни, поставлены многие конкретные вопросы, представляющие актуальный интерес; в них нарисованы картины современности. Но идейный смысл и общественная проблематика современной прозы значительно шире и глубже, она не укладывается в рамки того материала, не вмещается в те практические вопросы, которые разрабатываются в том или ином произведении. И, может быть, было бы правильней обозначить главные, магистральные проблемы, которые решаются каждый раз на ином материале, но всегда составляют сущность и основу лучших произведений. Это проблемы развития и укрепления коммунистических устоев нашего общества, преодоления сохранившихся еще пережитков мещанской морали, формирования и роста новых общественных и личных отношений, нового сознания, нового человека – человека будущего.

Острой постановкой этих центральных проблем определяется пафос лучших наших книг, их напряженный драматизм, в основе которого – конфликты не надуманные, не сконструированные умозрительно, а увиденные в самой жизни; острой постановкой этих главных проблем определяется и решение конкретных вопросов, составляющих сюжетную канву повествования, и интеллектуальный уровень современного героя, и философская глубина писательских раздумий, выраженных как в прямых его высказываниях, так и в целостной идейно-художественной концепции произведения.

Но обращение к столь глубоким проблемам настоятельно требует решительного отказа от иллюстративности, от схематического построения конфликта, от поверхностных описаний, декларативности и риторики. И если писатель не освободился от этих – увы, столь часто встречающихся! – недостатков, его не спасает даже самая актуальная тема. Читатель хорошо отличает подлинную широту охвата жизни от торопливого фотографирования, настоящую глубину характера от внешней характерности.

2

В живом интересе к новому материалу и острым современным проблемам проявилась одна из характерных и плодотворных тенденций, связанных с жизненными процессами именно нашего времени, когда так решительно преодолеваются последствия культа личности. Наша литература в центре своего внимания ставила деятельность народных масс, стремилась выявить те черты советского характера, которые делают рядового человека активным участником больших государственных дел. В раскрытии жизни коллектива, его страстной увлеченности созиданием, высокой целеустремленности социалистического труда, в изображении человека как частицы народа состоит философский смысл наиболее интересных книг этого года. Жизнь коллектива привлекла внимание М. Бубеннова в романе «Орлиная степь» – первом крупном произведении о завоевании целины. В романе содержится правдивая картина труда и быта комсомольцев, тех противоречий и трудностей, с которыми они сталкивались; в нем реалистически точно показана сложная обстановка, в которой работали молодые энтузиасты, показаны и те, кто оказался на целине случайно и только мешал общему делу; в нем с большой остротой поставлены многие очень конкретные вопросы руководства возникающим на целинных землях совхозом, его взаимоотношений с местными колхозами. Вместе с тем в романе ощущается романтика трудовых свершений, окрыленность творческого труда.

Романтическое начало ощущается прежде всего в изображении основных персонажей, нарисованных размашистыми штрихами и очерченных с решительностью, не допускающей колебаний в оценках. Не может быть сомнений в том, что Леонид Багрянов – герой положительный. Нет, писатель не лишил его живых человеческих черточек, не превратил в рупор идей, в схему рыцаря «без страха и упрека». Напротив, на пути своего героя М. Бубеннов поставил множество испытаний, трудностей и преград, заставляющих его мучиться, сомневаться и порой совершать ошибки. Реалистическая верность его характера не вызывает сомнений: тысячи таких вот рабочих парней, технически грамотных и обладающих незаурядной культурой, умеющих вдумчиво анализировать и себя и окружающих, действительно поехали на целину и выросли там в настоящих комсомольских вожаков. Из таких юношей складывалась армия покорителей целины.

М. Бубеннов создает своему герою препятствия не только обыкновенные, но и исключительные – от нашествия волков до столкновения с бандитом. Его характер испытывается и тогда, когда его считают виновником внезапной смерти председателя колхоза Куприяна Захаровича, и тогда, когда он борется с лодырями и малодушными, и когда он сохраняет верность любимой Светлане, отвергая настойчивость страстно влюбленной в него Галины Хмелько.

И если в образе Хмелько иногда проглядывает тривиальность заурядной соблазнительницы, то все, что связано со смертью Куприяна Захаровича, с осложнившимися отношениями между новоселами и коренными местными колхозниками, с сомнениями чабанов, видящих, как тракторы вспахивают бескрайние вековые пастбища, показано ярко, но без прикрас. Конфликты изображены в романе с большой остротой, события следуют одно за другим с нарастающим напряжением, и все это требует от Багрянова немедленных решений, мгновенного действия.

Но если сильные стороны характера Багрянова несомненно заострены и приподняты и он резко выделяется среди своих товарищей, то корыстный и злобный, дошедший до бандитизма и решившийся на убийство Деряба – это образ заостренно мрачный, хотя и написанный со всей конкретностью. Все попытки «перевоспитать» этого законченного злодея обречены на неуспех, хотя его (не менее колоритные) дружки поддаются некоторому воздействию, – он вошел в роман как человек предельно чуждый коллективу и таким остается до конца…

Может быть, иные избранные писателем ситуации и мотивировки даже излишни: для полной характеристики Дерябы вряд ли обязательно ему совершать убийство; вряд ли нужно было Светлане – хрупкой горожанке, покинувшей родителей, чтобы последовать за Багряновым на целину, – при первом подозрении об измене любимого все бросать и бежать в бескрайнюю степь, где она едва не погибает; Красюк мог быть просто плохим и бездушным администратором, а не злонамеренным и хитроумным карьеристом (почему-то убежденным, что срыв планов вспашки целины обеспечит его возвращение в город и безбедное будущее).

Все это связано со свойственным М. Бубеннову стремлением к исключительности ситуаций и укрупненному изображению. Порой оно приводит к излишествам и искусственности, но в большинстве случаев острота ситуаций и характеристик не мешает правдивости повествования. Так, случайная встреча – Багрянова с парторгом Зимой (после давней встречи во время войны) воспринимается здесь как совпадение вполне возможное и имеющее большой внутренний смысл, хотя и не очень мотивированное. Так, внезапная смерть Куприяна Захаровича, как будто случайно совпавшая с весьма напряженным моментом действия романа, не нарушает правдивости картины.

И еще одна особенность, в которой проявляется и сила М. Бубеннова как художника-реалиста, и свойственная ему романтичность восприятия: выразительный и местами живописный пейзаж занимает в романе особое место, играет активную эмоциональную роль и часто приобретает символическое звучание. Первые борозды, проложенные на целине, горящая ярким пламенем или уже выгоревшая, посыпанная пеплом степь, степное озеро, небо – ясное или пасмурное, наконец ночная темень в степи, пробуждение весны – все это создает яркий поэтический фон, оттеняющий переживания героев или резко контрастирующий с ними. И самое начало романа – описание орлов, прилетевших в степь и начавших строить «первое в своей жизни гнездо», – служит своеобразным романтическим запевом к рассказу об «орлином племени» молодых советских людей; а озлобленная и осторожная волчица, спасающая своих волчат и люто ненавидящая человека, – это своего рода символ того волчьего закона, которому следует Деряба…

Разумеется, такая прямая романтическая тональность найдет не только сторонников, но и противников: она окажется чуждой сторонникам наиболее «приземленного» стиля, намеренно отказывающимся от романтики и условности. Но это ни в малой степени не исключает плодотворности поисков М. Бубеннова, создавшего произведение, в котором подвиг советской молодежи, завоевавшей целину, раскрывается как одно из характерных явлений великой эпохи коммунистического созидания и в своем широком общественном значении, и в своей бытовой конкретности.

Очень значительна проблематика и романа Г. Березко «Сильнее атома», в котором советская армия предстает перед нами как армия подлинно народная, живущая теми же мыслями и стремящаяся к тем же мирным целям, что и вся наша страна. Поначалу кажется, что автор не поднимется над бытом и в лучшем случае покажет, как растет и формируется молодой солдат-первогодок Андрей Воронков, избалованный юноша, неохотно примиряющийся с дисциплиной и военными порядками и яростно возненавидевший носителя этих порядков – придирчивого старшину Елистратова. Но это только кажется.

Следующая глава расширяет картину армии, – в роман вступают командир дивизии генерал-майор Парусов, ряд офицеров штаба дивизии, старшина Елистратов, начальник политотдела дивизии Лесун, командир роты капитан Борщ и многие другие люди. Здесь обостряется и та сюжетная линия, которая связана с Воронковым (идет расследование описанной в первой главе ночной драки), намечается разногласие между Парусовым и Лесуном, и постепенно проясняется центральная тема романа. С этого момента читатель понимает, что крупные или мелкие неурядицы в солдатской жизни Андрея, что его любовь – счастливая или несчастная, – это только звенья повествования, в котором раскрываются характерные для советского общества новые отношения. А эти новые, социалистические отношения и внутри армии, и в ее связях со своим народом – это такая сила, которая действительно могущественнее атома и потому непобедима.

Но эта сила не возникает сама собой: она создается в процессе возмужания каждого бойца, в результате огромной организующей и воспитательной работы партии и проверяется в слаженной работе всего армейского коллектива, где успех зависит не только от блестящих замыслов и талантов начальников, но и от сознательных действий массы солдат.

Драматическая напряженность достигает наибольшей силы в эпизодах учебного авиадесанта. Именно вокруг учения наиболее остро сталкиваются разные побуждения и интересы, разные характеры. Здесь окончательно проявляется Парусов – человек, который «не устоял перед соблазнами славолюбия, перед той сладкой музыкой наград и почестей, что и хороших вояк, случалось, превращала в ослепленных собственным великолепием эгоистов»; здесь полковник Лесун приходит к выводу, что «он должен иначе, смелее, жить и служить» и что слишком долго он «присматривался к обстановке и набирался отваги для критики». Здесь Андрей Воронков оценивает себя беспощадно и строго и впервые понимает: «придется – и ты тоже прикроешь собой» своих товарищей, свою родину.

Эти специально военные главы окрашены суровой романтикой дружбы и ответственности друг за друга. Романтика особенно ощущается в главе, когда десантники, занимая учебную позицию, наталкиваются на остатки старых, не учебных, а настоящих окопов, находят записку, чудом сохранившуюся в стреляной гильзе.

Казалось бы, мысль о силе и сплоченности советского народа с достаточной определенностью выражена в сюжете, в характерах, в том, что говорят и думают люди, действующие на страницах романа. Но Г. Березко прибегает и к своеобразному публицистическому приему, подчеркивающему огромное, поистине общечеловеческое, историческое значение этой сплоченности. Главы романа он сопровождает своеобразными послесловиями, раздвигающими границы повествования, говорящими о международных событиях второй половины XX века, «века великих пролетарских революций и расщепления атомного ядра, первых путешествий в космос и победного шествия коммунизма». Эти «послесловия» выделены графически: они набраны курсивом, а некоторые слова – крупным шрифтом, и строчки расположены так, как Маяковский располагал строки своих стихов, делая смысловые паузы и выделяя отдельные слова:

Человек, у которого болели зубы,

только о них и помнил.

Мать, пеленавшая своего ребенка,

забывала, что…

…НА АТОМНОМ ПОЛИГОНЕ В ШТАТЕ НЕВАДА БЫЛО ПРОВЕДЕНО НОВОЕ ИСПЫТАНИЕ ЯДЕРНОГО УСТРОЙСТВА.

Что же означают эти послесловия? Не являются ли они просто оригинальным (может быть, навеянным «киноглазом» в романах Дос Пассоса?) приемом создания общего фона для будничных фактов, о которых рассказывает писатель, или для противопоставления: люди заняты мелочами (болят зубы, пеленают детей), в то время как в мире происходят грандиозные события, перед которыми человек бессилен?

Мне думается, что послесловия, создавая для действия романа широкий фон, играют и другую, более значительную роль: они подчеркивают идейный смысл тех конфликтов – больших и малых, в которых советскому человеку принадлежит активная роль и раскрываются социалистические черты нашего общества. Жаль только, что иногда (например, в первой главе) писатель нарочито проводит своих героев возле работающей ночью типографии для того, чтобы в послесловии сказать о мировых событиях от имени рабочего-печатника. И без таких не слишком убедительных «мотивировок» автор вправе вмешиваться в повествование, чтобы в прямой публицистической форме подчеркнуть те главные мысли, которые его воодушевляют…

Публицистичность окрашивает роман Геннадия Гора «Университетская набережная», автор которого постоянно выступает со своими комментариями к происходящему, дает прямые характеристики своим персонажам, а иногда подробно рассказывает о тех научных проблемах, которыми эти персонажи занимаются. Присутствие автора-повествователя все время ощущается: и тогда, когда он деловито сообщает, что «Соколовский был типичным генетиком и цитогенетиком 20-30-х годов»; и когда он, не без иронии в адрес сегодняшних молодых людей, замечает, что «в 1928 году юноши пролетарского или крестьянского происхождения не водили девушек в рестораны, не тянули через соломинку леденящий нёбо коктейль, не ели пломбир с земляникой, не подзывали такси»; и когда он, начиная третью часть романа, на целой странице сжато и точно информирует читателя о том, что происходило в научной жизни.

Мне кажется, что лаконичность повествования и некоторая фрагментарность в изображении человеческих судеб не помешали Г. Гору своими, порой открыто публицистическими, средствами передать высокое напряжение эпохи социалистического созидания, ее стремительное движение. Высокий накал научной мысли, философских споров, дерзновенных гипотез и кропотливая настойчивость нескончаемых экспериментов захватывают читателя. Не только потому, что научные поиски математиков, физиков, химиков и биологов, прокладывающих пути к освоению атомной энергии, космическим полетам и управлению природой, в наши дни стали проблемами, интересующими самые широкие слои читателей, но и потому, что эти поиски выступают в романе как дело жизни, как призвание людей со своеобразными характерами.

Иван Чухляев – доктор математических наук, выросший «на берегу Ловати, в покосившейся избе», сын сельского коммуниста, убитого кулаками; Алексей Шубин – биолог, сын сибирского охотника, партизана и организатора первого оленесовхоза; Игорь Пустынников – ленинградский юноша, без всякой снисходительности относящийся к бесконечным автопортретам своей матери-художницы и смутно догадывающийся, что его отец – опустившийся доморощенный «бывший идеалист», торгующий на толкучке; прелестная нивхская девушка Рагук – бывшая «младшей женой» в «зимнике» богатея Находки, а затем, уже в Ленинградском институте народов Севера, проявившая недюжинный талант в живописи; старый ученый Соколовский – обладающий мировой известностью и все еще во многом сомневающийся, болезненно ощущающий противоречие, возникающее между его работами и потребностями жизни, и вместе с тем понимающий, что и его, казалось бы, слишком отвлеченные работы могут оказаться нужными науке, – таковы наиболее яркие фигуры в нарисованном писателем большом коллективе, развивающем советскую науку.

Геннадий Гор не стремится к неторопливой последовательности повествования, которая характерна, например, для Г. Березко, или к заостренному изображению, свойственному М. Бубеннову. Избирая решающие, наиболее значительные этапы в развитии своих персонажей, писатель чаще всего не предоставляет им простора для раздумий, – он сам передает ход их мыслей и переживаний. Убедительность психологического рисунка достигается тем, что авторская речь меняется не только стилистически, но и интонационно и иногда воспринимается как близкая к внутреннему монологу.

«Рагук мечтает. Почему бы и не помечтать? Ведь сейчас перед нею на столе лежит большой лист бумаги. Рагук рисует. Она хочет поведать этому листу бумаги свою мечту… Движение руки едва поспевает за мечтой. Рагук рисует загородный поселок. Снежные холмы. Поляна. По снежной поляне бежит на лыжах девушка. Ах, как быстро она бежит!.. На картинах у людей нет имен. Зрители смотрят на картину, давая людям те имена, какие они хотят. Но Рагук знает, кто эта девушка. Эта девушка – она сама…» Здесь описание сливается с мыслями девушки, а сама манера повествования приобретает своеобразную окраску (некоторая наивность, краткость фразы, необычность восприятия самых обычных вещей), отражающую внешний мир глазами героини. И совсем по-иному рассказано о той же Рагук, когда о ней думает Игорь Пустынников. Здесь самое построение фразы меняется, соответствует мышлению героя: «У девушки было нелепое имя, и запас ее знаний не превышал запаса знаний неуспевающей школьницы. Она не имела представления о втором законе Ньютона, путала Чайковского с Мусоргским, не читала ни Чехова, ни Блока…» Авторское повествование опять сливается с восприятием героя; характеристика Рагук обогащается, но опять не только авторскими словами, а и словами персонажа.

Мне думается, что Г. Гор нашел верное решение в изображении всей сложности борьбы в науке; те, кто ошибается или занимает в чем-то неверные научные позиции, не упрощены и не превращены в примитивных злодеев. Это честные ученые, ищущие новых путей в науке. А этот путь не проложен заранее, за него надо драться… Но бывает и другая борьба – с людьми, для которых наука – это только дорога к личному преуспеянию. К таким людям писатель беспощаден. Его голос приобретает едкую насмешливость и презрительность, в нем звучит гневный сарказм. Эти отвратительные фигуры не выдвигаются (да и не могут в действительности надолго выдвинуться) на первый план: