«Производственная пьеса» и литературный герой 70-х годов

Сюжет пьесы И. Дворецкого «Человек со стороны» прост. Молодого инженера Чешкова с молодого же и образцового предприятия приглашают на старый, с давно сложившимися традициями, завод, приглашают вывести из прорыва труднейший цех. При этом с прежнего места Чешкова отпускать не хотят, на новом его встречают в штыки. Возникает острейший конфликт. Дело доходит до того, что подчиненные Чешкову командиры в массовом порядке подают заявления об уходе с работы, партийная организация цеха отказывает ему в доверии. Вопрос решается в обкоме партии. И тем не менее вся эта концентрация, так сказать, личного драматизма героя не в состоянии заслонить простого обстоятельства – того, что конфликт Чешкова с руководством завода производственный лишь по форме, на самом же деле – это конфликт между двумя нравственными программами, двумя стилями жизни.

На обсуждении в ВТО спектакля по этой пьесе кто-то из выступавших говорил «с придыханием», что пьеса так себе, чтоб не сказать плохая, одним словом, «производственная пьеса», – но вот театр сделал из нее шедевр, событие в театральной жизни, великое произведение искусства. И как ни странно, эта точка зрения оказалась на обсуждении доминирующей: она возникала почти во всех выступлениях, ее высказал и исполнитель главной роли А. Грачев.

Кажется мне, что сама тональность эта была задана статьей Л. Аннинского «Битва на полпути» («Театр», 1972, N2), статьей, основной смысл которой сводится к изумлению перед столь непонятным феноменом: надо же, «производственная пьеса», а смотрится с таким интересом! Три часа держит зал в напряжении. И даже совсем уж немыслимые в устах капризной Мельпомены экономические проблемы и выкладки напряжения этого не разряжают, а, наоборот, вроде бы усиливают.

Ясно, что ответ на поставленный таким образом вопрос может быть только один: дело не в пьесе, а в театре. Талантливый театр может сделать из аморфного материала настоящую вещь, дотянуть ее до высот искусства, бесталанный – оставит ее проходной «производственной поделкой». Что ж, можно принять этот тезис как почву для спора. Именно поэтому я вообще не буду говорить о спектаклях, словно их и не видел, а буду говорить только о пьесе как о знаменательном, по-моему, явлении литературы начала 70-х годов.

И карты свои положу на стол сразу: я буду стараться реабилитировать производственную тему в искусстве. Реабилитировать то, за чем в 60-е годы неколебимо укрепилась криминальная репутация «производственной пьесы» или «производственного романа». Понимаю: опасно пытаться расшатать устоявшийся стереотип, который сложился вдобавок как совершенно справедливая реакция на так называемые «производственные романы» 40 – 50-х годов. И тем не менее рискну. Рискну, опираясь на реальную художественную практику Г. Николаевой, Д. Гранина, Г. Владимова и других, на роман А. Хейли «Аэропорт», на появившуюся в последнее время повесть Л. Лондона «Быть инженером» и пьесу И. Дворецкого, о которой пойдет речь.

Как говорил Гейне, добродетельным я могу быть и один, но чтобы согрешить, мне нужен кто-нибудь еще. И позволю себе спросить вслед за Гейне: разве не через социальную общность, не через коллектив человек согласуется или враждует со своим веком? Разве не коллектив, будь то семья, взвод, заводской цех или научный институт, вмещает в себя все разломы эпохи, все трещины, проходящие через сердца поэтов, все драматические коллизии личности с обществом, героя с обстоятельствами?

Да, в литературе прошлого столетия таким генеральным, доминирующим коллективом, через призму которого изображались сплетения человеческих судеб, таким фокусом, в котором собирались все конфликты эпохи, была семья. Но ведь так было и в натуре, и в самой жизни, компонентом которой была эта литература. Кто был ее главным предметом, кто были ее герои? Дворяне, буржуа иди крестьяне – все народ неслужащий. А ведь мы-то с вами, мы, потенциальные герои сегодняшней литературы, – мы все служащие. По данным последней переписи, служат у нас в стране, то есть обитают, живут, работают в производственных коллективах, 92 процента всего взрослого населения – практически все!

И дети наши с младых ногтей живут в своих «производственных коллективах» – поначалу в яслях, потом в детских садах, потом в школах и институтах. Мы практически немыслимы без коллектива, вне его нас просто нет. Мы отдаем коллективу львиную долю своего главного и невосполнимого богатства – времени, срока, отпущенного нам для жизни. Можно сказать без преувеличения – самое жизнь. Наши печали и радости связаны с ним мертвым узлом, нерасторжимо. Поэтому жить в дурном, скверном коллективе – настоящее несчастье, такое же, как болезнь, плохая семья или разочарование в любви; это жизненная драма, а порою и трагедия. Коллектив можно любить и не любить, как жену. Коллектив может быть неблагодарным, как дети, и великодушным, как родители. Может быть черств и чуток, непригляден и прекрасен. Одним словом, это доминирующая сфера нашей жизни.

Таковы объективные факты. Таковы реалии века.

И литература, которая откажется их исследовать только из-за того, что конфликты между людьми разворачиваются тут, как правило, под грохот «чего-то железного», такая литература накажет самое себя. Накажет, утратив существеннейшее, если угодно, главное поле для действительного познания современной жизни. Накажет, отдавая его, это поле, в эксплуатацию всяческим халтурщикам, ловкачам от литературы.

«Производственные» вещи, как и все на свете, бывают плохими и хорошими. И тот «производственный роман», что стал притчей во языцех, плох был вовсе не тем, что он «производственный», но тем, что он не был романом. Что занят он был, дублируя научно-популярные трактаты, не столько социальными процессами в производственном коллективе, сколько его техникой и продукцией, его шплинтами и шпунтами. Но при чем здесь, собственно, производственный коллектив, его человеческие коллизии? Они-то почему опорочены примитивизмом этого псевдоромана?

Разве исследованы в сколько-нибудь достаточной мере нашей наукой имманентные законы функционирования коллектива, его подводные камни и каверзы? Ведь это terra incognita для нар во многих случаях. И – что самое для вашего разговора существенное – не знаем мы этих законов не только на уровне науки, но и на уровне искусства!

И если есть недостатки у пьесы И.