№6, 1983/Обзоры и рецензии

Производительная сила – слово

Д. С. Лихачев, Литература – Реальность – Литература, Л., «Советский писатель», 1981, 216 с. (I); Дмитрий Лихачев, Заметки о русском, М., «Советская Россия», 1981, 72 с. (II).

Ученый с мировым именем, Д. Лихачев стал ныне и всенародно известным публицистом, одним из самых авторитетных деятелей отечественной культуры. Филолог, много делающий для утверждения идей непрерывности и преемственности в развитии мировой культуры, Д. Лихачев призывает делать «ценности прошлого… активными участниками жизни». Опираясь на глубочайшие фундаментальные познания, он выясняет, выделяет ценности настоящего, могущие послужить будущему. Многие ученые-гуманитарии не включают в свою научную программу просветительскую деятельность. Д. Лихачев взял на себя этот труд, причем и здесь выступил не простым популяризатором – адаптатором специального материала, а глубоко самобытным мастером. Его творческий метод основан на строгой научной доказательности, чужд тактических умолчаний и стратегической риторики. Вышедшие недавно две книги Д. Лихачева, рассчитанные на широкого читателя, утверждают высокие нравственные ценности. Их воспитательная сила, их смысл – в раскрытии значения художественного слова и науки о слове, важности хранения, разъяснения и приумножения этих ценностей.

«На литературоведах лежит большая и ответственная задача – воспитывать «умственную восприимчивость», – писал Д. Лихачев в статье «Об общественной ответственности литературоведения». Статья эта принципиально важна не только для самого ученого (собственно, как раз для него это была лишь сжатая декларация научных и, если угодно, жизненных принципов, коим Д. Лихачев следует от начала своего поприща). В ней остро поставлены вопросы, без разрешения которых развитие современной науки о литературе немыслимо. А разрешение этих вопросов в свою очередь прямо связано с развитием нравственных основ общества, совершенствованием общественных отношений.

Как показывает Д. Лихачев, литературоведение в принципиальном отношении ничем ее различается с естественными науками. Кроме одной стороны, совершенно особенной. «Эта сторона – этическая»…»Литературоведение воспитывает человеческую социальность – в самом благородном и глубоком смысле этого слова» (I, стр. 190, 191). Практическое приложение главных идей этой статьи содержится в работе Д. Лихачева «Заметки о русском», опубликованной впервые в журнале «Новый мир». Не раз отмечая «стыдливость формы», от века свойственную русской литературе, вызванную «волей к правде, боязнью фальши, косности и пафосности, боязнью несвободы и отграниченности от реальности, от жизни», Д. Лихачев и назвал свой большой очерк «заметками», хотя это отнюдь не условный свод разрозненных впечатлений и наблюдений, а целостный труд.

Главные слова «Заметок о русском» – слова, содержание которых издавна относится к самым сложным проблемам человеческого самопознания: родина, патриотизм, национальный идеал, национальный характер. К ним предложены и слова-ключи: природа, культура, историческая память… Причем, – сразу отмечу это, – строя работу на материале своего родного языка, родной культуры, на русской почве, Д. Лихачев выдвигает систему методических принципов, приложимую к изучению любой национальной культуры. И это особенно важно на современном историческом этапе мирового развития, когда, по замечанию автора, происходит «соединение культур человечества всего земного шара в единое органическое целое» и перед всеми гуманитарными науками в настоящее время стоит задача установления типичных черт литературы, фольклора, культуры, методологии типологического изучения литератур (I, стр. 192).

Существует, как известно, актуальная проблема объективного определения черт национального идеала (воплотившегося, например, в произведениях деятелей русской художественной культуры). Д. Лихачев предлагает подход, казалось бы, непривычный, но, по размышлении, содержащий в себе достоинстве! Писатели, художники, публицисты искали русские национальные черты в русских людях по-разному, по-разному звали и вели за собой народ. «Вели иногда в различных направлениях, но уводили всегда от одного общего: от душевной узости и отсутствия широты, от мещанства, от «бескомпромиссной» погруженности в повседневные заботы, от скупости душевной и жадности материальной, от мелкой злости и личной мстительности, от национальной и националистической узости во Всех ее проявлениях…

Если национальный идеал был у нас всегда разнообразен и широк, то национальный антиидеал – то, от чего отталкивались писатели, художники, – всегда в той или иной мере устойчив» (II, стр. 56). Здесь на первый взгляд возможно возражение с той точки зрения, что черты антиидеала наднациональны, они подвергаются отрицанию искусством всех стран и народов. Однако все обстоит куда сложнее. История знает немало примеров, они появляются и до сих пор, когда по разным причинам на определенное время в искусстве того или иного народа брали верх как раз те качества человеческого общежития, которые Д. Лихачев причислил к антиидеалу.

Русская же культура именно потому и занимает столь значительное место среди мировых культур, что ее пафос отрицания направлен на разрушение преград не только между людьми одного языка, но и между народами. Это отнюдь не космополитическое сглаживание, а возвращение к собственной культуре с более высокого уровня, уровня всемирности в конечном счете. Очень точно и своевременно замечание Д. Лихачева: окно, прорубленное Петром в Европу, помогло нам воспринять Европу как свою, оказавшуюся для нас теперь «окном в древнюю Русь», на которую мы глядим как чужие, извне» (II, стр. 57).

Это особенно важно потому, что национальное культурное наследие требует отношения к себе как к ассоциации духовных величин минувшего в их сегодняшнем бытовании. Здесь я опираюсь на установленное Д. Лихачевым различие отношений к прошлому: «как к некоторому зрелищу, театру, представлению, декорации и как к документу» (II, стр. 42 – 43). Сделанное в связи с конкретной проблемой создания мемориальных ансамблей, оно, на мой взгляд, глубоко значимо и в отношении к духовной культуре в целом. Сам Д. Лихачев так обосновывает приверженность ко второму отношению: «Первое отношение стремится воспроизвести прошлое, возродить его зрительный образ… Второе скажет: пусть живут все эпохи, так или иначе знаменательные… ценны воспоминания о различных эпохах… – и от реставрации потребует не восстановления, а сохранения» (II, стр. 43). Ученый вводит меткое обозначение: «театрализация старины» 1 и противопоставляет ей другое отношение к своей национальности: ценить в себе развивающееся знание добрых национальных черт своего народа и родной культуры. «Вся историческая жизнь своей страны, а на более высоких ступенях – развитие и всего мира должны быть введены в круг духовности человека» (II, стр. 47).

Отсюда прямой выход к объективным качествам национального идеала, которые Д. Лихачев тоже называет. Это тяготение «к мышлению широкими масштабами», попытки «разрешения основных проблем бытия», в частности глобальной проблемы своего существования и существования своей страны, стремление «к преодолению больших пространств, к передвижению больших масс» 2… Формирование этих качеств началось еще в эпоху Киевской Руси, выражаясь в литературе («Слово о Законе и Благодати», «Повесть временных лет» и многие другие произведения), в архитектуре и в градостроительстве вообще, в иконописи, даже в том, как русский человек преобразовывал природу (II, стр. 19:- 24). А выяснение всего этого, повторю, явилось итогом многолетних научных изысканий с применением глубоко продуманной автором методики. Другая книга ученого «Литература – Реальность – Литература», собственно, и посвящена прикладному обоснованию этой научной методики, возможностей и перспектив ее применения не только на всем историческом поле литературы, но и в истории культуры. Говор ниже о том, что Д. Лихачев назвал «конкретным литературоведением», я подразумеваю, что самый метод сегодня имеет общегуманитарное значение – «в борьбе за культурное наследство» (I, стр. 194). И убедительность «Заметок о русском», как мы видели, достигнута благодаря последовательному использованию этого метода.

Итак, «литературоведение должно стремиться к точности, если оно хочет оставаться наукой» (I, стр. 197). Уже факт такой постановки вопроса примечателен, он отражает ситуацию, сложившуюся буквально на наших глазах. Заметное повышение общего культурного уровня населения в целом, активности средств массовой информации привело и к таким отрицательным явлениям, как смешение исследовательских и популяризаторских задач литературоведения, к «сочинительству под видом гипотез различных парадоксальных предположений», что «лишает читателя стабильного текста, простого его понимания, грозит утратой доверия к литературоведению вообще» (I, стр. 202). Между тем ведь и подлинное популяризаторство возможно только в случае продуктивного развития науки, а «парадоксальные предположения» отнюдь не так невинны, особенно если они высказываются в связи с острыми проблемами общественного развития.

В борьбе за подлинную научность и точность литературоведения Д. Лихачев предлагает обратить самое серьезное внимание на специальные дисциплины: на текстологию, стиховедение, литературное источниковедение… «..Литературоведение решает крупные и широкие проблемы, – подводят он итог своим размышлениям, – но доказательную силу эти решения и ответы приобретают от узких, специальных дисциплин, от скрупулезных мелких наблюдений…» 3. Отсюда и принцип особого подхода к литературе – «конкретное литературоведение», то есть изучение литературного произведения в контексте действительности, породившей его (причем в понятие действительности включается и историческая действительность, и литературная реальность4, возникшая как результат существования искусства слова вообще). Или: изучение истории текста как основа интерпретации произведения, свободной от субъективности, дискредитирующей литературоведение как науку. Методика эта прошла многолетние испытания на материале древней русской литературы. И вот что примечательно. В неполные десять авторских листов издания уместились интереснейшие исследования по вопросам творчества Пушкина, Гоголя, Достоевского, Льва Толстого, Лескова, Блока, Ахматовой, Ильфа и Петрова. Это стало возможно благодаря предельной конкретности проблематики статей, имеющей, однако, в итоге обязательный выход к общим проблемам литературоведения. Достойный пример (и укор) сочинителям пространных наукообразных менуэтов, кадрилей и паван.

Обращу внимание лишь на некоторые, обогащенные вкладом Д. Лихачева, проблемы, особенно, на мой взгляд, злободневные. Так, сегодняшние итоги полуторавекового существования гоголеведения показывают, насколько необходимо изучение путей осмысления жизненных фактов писателем. Необходимо прежде всего затем, чтобы прояснить художественную концепцию Гоголя и определить в ней доминанту, ибо вписывалось сюда многое: и религиозный морализм, и исследование природы мистической сущности – чёрта, и романтическая тяга к идеалу в свете трагической необходимости столкновений с грязью и пошлостью жизни… Тем не менее год от года к доказательствам, добытым историко-функциональными исследованиями, добавляются собственно текстологические открытия у Гоголя, показывающие непреходящее значение автора «Ревизора» и «Мертвых душ» как гения социальной сатиры, художника, наделенного непревзойденным конкретно-историческим чутьем. Скажем, весьма давно возник вопрос о Николае I как прототипе персонажей русской художественной литературы5.

Шли годы, литературоведение накапливало факты. В статье о «Ревизоре» тонкое методологическое замечание на эту тему сделал Б. Костелянец. Он предположил, что, обнаруживая и воплощая в своем творчестве те противоречия времени, к которым Николай I имел прямое отношение, Гоголь в «Ревизоре»»непреднамеренно воспроизводил» личность императора. «Показывая, как город во главе с городничим «охлестаковывается», Гоголь выставляет на всеобщий позор и осмеяние одну из самых постыдных тайн русского самодержавно-крепостнического строя. Видимо, есть нечто хлестаковское во всем этом строе, основанном как будто на строжайшей регламентации и неукоснительном соблюдении повелений, исходящих от лица высочайшего, ни перед кем не ответственного, иначе говоря – безответственного. Как ни ревизуйте, как ни застращивайте, как ни старайтесь наводить порядок, а безответственность, вами же порождаемая, вам же органически присущая, возьмет свое и в победителях все равно окажется Хлестаков…» 6

Эта и подобные полудогадки обретают в статье Д. Лихачева «Социальные корни типа Манилова» твердую почву. Не буду портить пересказом радости первооткрывания для того, кто еще статьи не читал7. Приведу выводы. Маниловщина «была в высшей степени свойственна высшему чиновничье-бюрократическому слою России… Гоголь изобразил маниловщину верхов через ее отражение в провинциальной среде. Маниловщина Николая I и его окружения предстала перед читателем окарикатуренной не столько Гоголем, сколько самой провинциальной жизнью» (I, стр. 51 – 52).

Столь же нуждается в исследовании методами «конкретного литературоведения» творчество другого классика – Лескова. И здесь комплексно проводимые текстологические изыскания помогли бы подвести объективную основу под многие интересные гипотезы, касающиеся мировоззрения и творчества этого, как сказал однажды Северянин, «прозеванного гения». Ведь даже особенности сказовой манеры Лескова, о которой столько говорилось и говорится, как следует не изучены. В этом смысле значение статьи Д. Лихачева «Ложная» этическая оценка у Н. С. Лескова» трудно переоценить. Кажется, впервые не только обращено внимание на Лексические и синтаксические особенности сказа Лескова, но устанавливается структурное своеобразие лесковской новеллы8 (на примере «Бесстыдника»). Это, в частности, такой существенный фактор стиля, как превращение морали в элемент литературной интриги. Причем превращение, делаемое с большим искусством, а в данном случае с использованием толстовской концепции героизма, выраженной в «Севастопольских рассказах». Не меньший интерес представляют наблюдения Д. Лихачева над образом рассказчика у Лескова, выяснение подлинных черт которого также помогает приблизиться к сути лесковской сказовой формы. Отметив, что и Гоголь, и Лесков создавали типы своих рассказчиков «по преимуществу в этнографическом или социальном разрезе», Д. Лихачев высказывает предположение, что для Гоголя и Лескова «рассказчики были нужны, чтобы устранить себя полностью из сферы повествования, перепоручить рассказ совсем не похожим на автора лицам», в то время как Достоевскому «рассказчики и хроникеры были нужны, чтобы ввести самого себя в действие, максимально это действие объективировать» (I, стр. 56).

Но здесь следует полнее рассмотреть необходимость противопоставления рассказчиков у Лескова и Достоевского. Конечно, в некоторых (по преимуществу раннего периода) сочинениях Лесков действительно «устраняет себя», но в целом это для него не характерно. По отношению к рассказчику автор у Лескова, как правило, активный слушатель, своего рода импресарио, даже режиссер – направляющий повествование, причем без боязни обнаружить себя. Лесков тоже объективирует действие – не давая рассказчику «заговариваться», коррегируя его субъективный взгляд собственными сообщениями, чаще всего фактографического характера, хотя обычно и в беллетризованном виде. Сопоставляя, например, «Подростка» Достоевского и «Детские годы» Лескова, мы заметим, что Лесков, как и Достоевский, «играет в рассказчика», намеренно отказываясь от способов обычного литературного повествования. И там и здесь стремление максимально приблизиться к действительности, провозглашая прием «отказа от приемов» и выверяя им художественный текст. В связи с вышесказанным уместно вспомнить и точку зрения М. Бахтина на эту проблему.

Он считал, что рассказчики Гоголя, Лескова, «хроникеры Достоевского» всегда обособлены «в отношении к действительному или возможному прямому авторскому слову». «За рассказом рассказчика мы читаем второй рассказ – рассказ автора о том же, о чем рассказывает рассказчик, и, кроме того, о самом рассказчике» 9. Впрочем, если и могут быть высказаны какие-то сомнения, то они, во-первых, абсолютно конкретны, а во-вторых, касаются лишь интерпретации объективных фактов, добытых кропотливым изучением текста и реальности, его породившей.

Вот еще один показательный пример – из новейшей, русской советской литературы. Несмотря на поистине всемирную известность дилогии Ильфа и Петрова, не затихают споры о том, что´ все же она такое: шедевр сатирико-юмористической литературы или просто механическое собрание более или менее удачных острот, в котором и намека нет на психологизм характеров, на концепцию действительности? Некоторые критики не замечают (или не хотят замечать), что писатели наполнили свои произведения тысячами примет реальной советской жизни конца 20 – начала 30-х годов. Более того, их своеобразнейшая поэтика, привлекающая множество подражателей, сформировалась именно в этом «перенасыщенном: растворе» действительности.

Необходимы долговременные кропотливые изыскания, в результате которых был бы создан реальный комментарий к «Двенадцати стульям» и «Золотому теленку». Тогда, быть может, мы поймем и то, почему эпигоны Ильфа и Петрова терпят крах, почему подражания им не преобразовались в традицию. Ведь Бендер тоже конкретно-историчен. Размышляя над генезисом этого образа, одного из «самых популярных и удачных в советской литературе не только 20-х и 30-х годов» (I, стр. 183), Д. Лихачев показывает, что великий комбинатор ведет свое происхождение от Аметистова («Зойкина квартира» М. Булгакова), а через него и непосредственно – от Альфреда Джингля («Пиквикский клуб») 10. Но, подчеркивает Д. Лихачев, логика развития характера у Бендера самостоятельна. И это, очевидно, стало возможным потому, что образ Бендера социально детерминирован. Вот еще один пример того, как конкретное текстологическое исследование помогает научно поддержать давным-давно широко бытующее интуитивное отношение читателей к Бендеру как к живому, подлинно художественному образу.

Повторю еще и еще раз: главное достоинство «конкретного литературоведения» в его связи с реальностью, с насущными задачами нашей сегодняшней жизни, и не только литературной. И в «Заметках о русском», и в сборнике «Литература – Реальность – Литература», например, немало страниц посвящено исследованию садово-паркового искусства как рубежа, на котором объединяются человек и природа, как фактора эмоциональных и интеллектуальных открытий художника слова. А только что в издательстве «Наука» вышла новая монография ученого – «Поэзия садов. К семантике садово-парковых стилей», которая, думаю, окажется полезной и для теоретиков и практиков садового искусства.

То, что слово – «полководец человечьей силы», мы знаем. Знаем и то, что наука стала производительной силой. Очевидно, не только наука, связанная с производством материальных ценностей. В недавней статье, опубликованной в дни 60-летия СССР, Д. Лихачев писал: «Русская литература с ее огромным влиянием на ход русской истории (это влияние далеко еще не изучено, ибо изучение такого большого вопроса требует не хватающей нам исследовательской смелости и «исследовательской бодрости») психологически подготовила собой сплочение народов в единую семью» 11. В этих словах неутомимого труженика науки – твердая уверенность в созидающей силе словесного творчества.

  1. Следует указать и на глубокое замечание Достоевского – о восприятии «рыцарства» как «оперной части» средневековья (Ф. М. Достоевский, Полн. собр. соч. в 30-ти томах, т, 10, Л., «Наука», 1974, с. 224).[]
  2. »Русская литература:», 1982, N 2, с. 6. []
  3. »Русская литература», 1981, N 1, с. 88. []
  4. Заслуживает пристального внимания предложенное Д. Лихачевым определение «литературность литературы», под которым подразумеваются «различные формы отражения в литературе предшествующей литературы, без понимания которого невозможно полное ее понимание» (I, с. 179).[]
  5. См., например: Н. Сазонов, Правда об императоре Николае. – «Литературное наследство», 1941, т. 41 – 42.[]
  6. »Вопросы литературы», 1973, N 1, с. 217, 219. []
  7. Впервые опубликована в малотиражном сборнике «Проблемы теории и истории литературы», Изд. МГУ. 1971.[]
  8. Кстати, вопрос о поисках Лескова в области литературных жанров был поднят также Д. Лихачевым на юбилейных Лесковских конференциях в ИМЛИ и в Пушкинском Доме (март 1981 года).[]
  9. М. Бахтин, Вопросы литературы и эстетики, М., «Художественная литература», 1975, с. 127.[]
  10. На основе личных наблюдений выскажу предположение, что речевая характеристика Бендера сформировалась и под влиянием Панурга.[]
  11. »Литературное обозрение», 1982, N 12, с. 10. []

Цитировать

Дмитренко, С.Ф. Производительная сила – слово / С.Ф. Дмитренко // Вопросы литературы. - 1983 - №6. - C. 246-253
Копировать