Проблемы межлитературных отношений: вчера и сегодня

Светлой памяти талантливых литературоведов и замечательных людей – русского Юрия Суровцева и словака Диониза Дюришина.

1

Статья В. Оскоцкого «От какого наследства мы не отказываемся» поднимает вопросы, которые не могут не волновать каждого, кто был еще совсем недавно причастен к исследованию взаимосвязей литератур народов бывшего Союза ССР, в том числе и автора этих строк. В самом деле, означает ли распад некогда единого союзного пространства и образование на его территории 15-ти независимых, суверенных государств одновременно и «похороны» существовавшей на этой территории общности разноязычных культур, того, что официозная пропаганда называла «единством многонациональной советской литературы»?

Пару лет тому назад в Таллинне, в рамках проводившихся Дней российской культуры, состоялся и «круглый стол» эстонских и русских литераторов. Запомнились два высказывания прямо противоположного свойства, прозвучавшие на этом мероприятии: эстонского критика Акселя Тамма и его московского собрата по перу Льва Аннинского. Первый говорил о «чувстве облегчения», охватившем его, когда «все это рухнуло», второй искренне сожалел о распаде былого общего культурного пространства (не «империи» как таковой, а именно культурной, межлитературной общности входивших в нее народов).

И хочется в этой связи задаться вопросом: а была ли реальная общность? Не выдавалось ли желаемое за действительно существующее? Не был ли декларировавшийся советской пропагандой феномен «единства многонациональной советской литературы» расхожим официозным мифом, призванным служить политическому укреплению «империи»? Вопрос стоит того, чтобы попытаться в нем с сегодняшней точки зрения разобраться.

Помочь нам в этом может «проецирование» на «карту» многонациональной советской литературы трех существующих в компаративистике концепций мировой литературы (исходя из принципиального структурного сходства первой и второй). Как резюмировал выдающийся словацкий литературовед Диониз Дюришин, первая концепция – это «литературно-критическая, оценочная и утилитарная, базирующаяся на вершинных явлениях литературного развития, на ведущих авторах и произведениях… Вторая концепция отличается более комплексным характером. В противовес оценочной избирательности, она «включает все литературные явления, взаимосвязанные и определенным образом соотносящиеся друг с другом… мы называем эту концепцию историко-литературной». Третья концепция – механически суммирующая, то есть включающая все литературные произведения всех времен и народов ¹.

Следуя логике рассуждений Д. Дюришина, можно было бы сказать, что в первом случае многонациональная советская литература включала бы лишь самые вершинные явления ее национальных литератур, составлявшие ее «золотой фонд» (кроме классиков русской советской литературы, здесь присутствовали бы и такие общепризнанные имена, как Ч. Айтматов, В. Быков, Э. Межелайтис, И. Думбадзе и т. п., из эстонцев – Ю. Смуул и Я. Кросс). Во втором случае – гораздо более широкий круг произведений писателей народов бывшего СССР, обладавших литературной «поливалентностью». Следование же третьей концепции более подходит, на наш взгляд, для энциклопедических справочников и изданий, стремящихся к возможно большей фактологической «всеохватности», нежели для суждений о реальной историко-литературной ценности тех или иных национально-литературных явлений.

Можно было бы даже высказать предположение, что в вершинных достижениях многонациональной литературы бывшего Союза ССР, в их совокупности прорисовывались черты такого духовно-нравственного синтеза, о котором мечталось многим великим умам прошлого («Когда народы, распри позабыв, / В великую семью соединятся»). И если, как ныне стало очевидно, на уровне партийно-политических тезисов и их реализации подобная мечта обернулась утопией, то в области культуры (не одной лишь художественной литературы) все-таки реально существовали феномены, воспринимавшиеся советскими людьми вне зависимости от их национальной принадлежности как общесоюзное достояние. Назовем хотя бы такие имена из области музыкальной культуры, как Г. Отс, З. Соткилава, И. Кобзон, Р. Паулс и т. п. В литературе весьма показателен пример Юхана Смуула с его «Ледовой книгой» (1959). Чувства и мысли, выраженные эстонским писателем в его антарктическом «путевом дневнике» (традиционном для эстонской литературы жанре «открытия мира» писателем-путешественником «малого» народа – вспомним Ф. Тугласа, И. Семпера и других), оказались настолько «раскованными», вызывающими читателя на откровенный диалог и созвучными «оттепельным» настроениям начала 1960-х годов, что породили не только бум литературно-критических рецензий (еще до присуждения писателю Ленинской премии), но и колоссальный поток разноязычных читательских писем (хранящихся ныне в Эстонском литературном музее в Тарту). Не приходится даже говорить о том, что поток этот был спонтанный (включая и письма из-за границы), а отнюдь не организованный какими- либо официозными инстанциями.

Еще в 60-х годах, когда в эстонской печати обсуждался вопрос о возможности экранизации романа-эпопеи А. X. Таммсааре «Правда и справедливость» (1926-1933), покойный ныне академик-кибернетик Борис Тамм высказал мысль, весьма небезынтересную с точки зрения обсуждаемой проблемы. Можно, писал он, экранизировать это крупнейшее произведение эстонского реализма XX века таким образом, что фильм будет интересен всему миру, а можно так, что смотреть его будет интересно лишь жителям хутора Варгамяэ. Совершенно очевидно, что речь идет о глубине и масштабности художественного познания и мастерстве интерпретации национальной жизни и истории. Думается, Яан Кросс (кстати, один из наиболее глубоких знатоков Таммсааре в Эстонии – см. его эссе «Таммсааре – вчера, сегодня, завтра», 1977) именно потому и сумел стать наиболее выдающимся представителем исторического жанра в эстонской литературе, что, с одной стороны, описание (точнее – художественную реставрацию) жизни даже самых малоизвестных и позабытых деятелей национальной истории и культуры прошлого он умеет всегда «пронизать» некой общезначимой нравственно- философской проблемой, а с другой стороны, органически взаимоувязать национальное с более широким межнациональным фоном. Не случайно теперь говорят, что Кросс открывает эстонцам европейские корни их культуры, а Европе – открывает Эстонию как таковую. Если «Ледовая книга» Смуула оказалась очень «диалогичной» как в общении с широким кругом читателей, так и с тогдашней общесоюзной литературной-критикой (находившей в этой книге типологические параллели с «лирической прозой» русских писателей О. Берггольц, В. Солоухина и др.), то историческая проза Кросса отличается очень широкой и разнообразной «поливалентностью» – литературной, культурно-исторической, этико-философской. И если, например, при обсуждении его исторических романов на Совете по эстонской литературе при Правлении СП СССР в Москве (1983) закономерно возникали типологические параллели с современным русским историческим романом (Ю. Давыдова, Б. Окуджавы, Ю. Трифонова и др.), то на симпозиуме в Локкуме (ФРГ, 1989), посвященном лишь одному, хоть и наиболее известному роману писателя – «Императорскому безумцу» (1978), параллели и пересечения «проводились» уже в общеевропейском масштабе ². Надо ли говорить, что подобные примеры как нельзя лучше свидетельствуют в пользу той точки зрения, что именно философско- художественный уровень и «поливалентность» литературных произведений (не только внутри-, но и «внелитературная») дают наибольшие основания для их причисления к «мировой литературе» (а применительно к нашему недавнему прошлому – к общесоюзному достоянию многонациональной советской литературы).

2

С распадом в 1991 году Советского Союза «разбежались» по «национальным квартирам» и все литературы бывших союзных республик. В Эстонии это привело к очередной (таких было уже несколько на протяжении ее истории) перемене национально-культурной ориентации – теперь она вновь обернулась «лицом на Запад». По объяснимым причинам это повлекло за собой и «отталкивание» (не только в экономике, но и в культуре) от «влияний»»восточного соседа», что сказалось незамедлительно на книгоиздательском рынке – очень резко упала «переводимость» и рецепция русской литературы, уступив первенство англоязычной литературе. Внутри самой республики эстонская и местная русская литература с тех пор ведут каждая сепаратное существование. Справедливости ради следует отметить, что и в России резко упал интерес к эстонской литературе. Если в 60-80-х годах эстонская литература (в первую очередь проза) переживала своеобразный бум в общесоюзном восприятии, ее переводы на русский язык выходили тиражами в десятки тысяч экземпляров, а статьи, рецензии и обзоры о ней писали многие известнейшие российские критики и литературоведы, используя материал эстонской литературы в общесоюзных литературных дискуссиях, многие из которых специально посвящались творчеству «прибалтов» (вспомним хотя бы обсуждения сборника «Эстонская молодая проза» (1978), творчества Я. Кросса, Э. Беэкман и других эстонских писателей), то теперь картина резко переменилась. И дело, думается, не только в политических причинах (хотя сбрасывать их со счетов, конечно, нельзя – влияет и «климат» наших межгосударственных отношений, и погранично-визовый режим, осложняющий книжный и информационный обмен между двумя странами, и многое другое). Нам представляется, что в условиях плюрализма и изобилия нынешнего российского книжного рынка интерес к переводу и изданию литератур бывших союзных республик стал просто «невыгоден» в коммерческом отношении. С другой же стороны, если в условиях советской системы (даже еще в 1980-х годах) «прибалтийский», и особенно эстонский, литературный плюрализм и модернизм (та же «Эстонская молодая проза», произведения Э. Ветемаа, М. Унта, А. Валтона и других) оказывался и для критиков, и для читателей интеллектуального склада своеобразной «отдушиной», выходом из тесных рамок соцреализма, по-своему даже «посредником» новейших западных влияний, то в 1990-х годах из-за отмены идеологической цензуры и широкого проникновения в Россию всех богатств мирового книжного рынка нужда в таком «посреднике» просто отпала.

В Эстонии же, при резком отталкивании от всевозможных «русских влияний» (вспомним и об ограничениях сферы распространения русского языка, хотя на нем говорит примерно треть жителей ЭР), все более заметным стало тяготение к Западу – во всех сферах жизни, включая и культуру. Питерский литературовед, бывший таллиннец А. Ф. Белоусов, посетив наш город в 1996 году в связи с юбилейной конференцией, посвященной 175-летию со дня рождения Ф. М. Достоевского, в газетном интервью заметил: «Эстония, пожалуй, дальше всех других отъехала от нас на Запад». Признаки этого наблюдаются во всем – ив изменившейся городской панораме Таллинна, и в «индустрии развлечений», и в рекламе, и в предлагаемой читателям книжной продукции, и в репертуаре кинотеатров и т. п. Столь быстрая «вестернизация» Эстонии имеет и понятные причины: тут и влияние традиции (Эстония всегда была страной западноевропейского культурного типа, – не случайно, думается, посетивший ее еще в 1903 году Д. Н.

1. Д. Дюришин и коллектив. Систематика межлитературного процесса, Братислава, 1988, с. 30-31. [↩]
2. См.: «Der Verruckte des Zaren: Jaan Kross in Loccum». Herausgeber O. Schwencke. – «Loccumer Protokolle 58/89», Loccum, 1990. [↩]